Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене…
Впрочем, представить длинную глухую стену пуговичной фабрики как эмалевую, было уже сложнее, но именно такой я желал видеть её в своём воображении, выраставшей из «звонко-звучной тишины» промозглых сумерек питерского ноября.
Однако мне так и не удалось прикоснуться к «тайне созданных созданий», о которой в конце своего стихотворения говорит Брюсов, и я не сумел написать дом с «жолтыми» окнами, наполненный таинственными тенями прошлого. Он был признан объектом, не имеющим художественной ценности, и его снесли, а на том месте возникло другое здание, никоим образом непричастное к тайнам Времени.
Память всечасно подводит меня, стены и этажи былого здания перемещаются в моём воображении подобно комнатам и лестницам дворца Ганувера, не позволяя оформиться целостному художественному образу, пригодному для воплощения в стройных формах и понятных красках. Судя по всему, этот городской мотив теперь так и останется для меня «тенью несозданного», планом ушедшим в небытие, как, собственно, и сам дом на Лиговском, за номером 42…
На полустанке утренней тишины
Настоящее – неназываемо. Надо жить ощущением, цветом…
Андрей Вознесенский
Поезд прибыл туда июньским утром, когда солнце едва приподнялось над полоской далёкого леса и не успело пока наполнить воздух душным и звенящим зноем. Наш вагон остановился напротив гряды вековых тополей, ещё по-весеннему ярко-зелёных, сквозь которые просвечивали какие-то небольшие строения и оранжевые поля.
Проводник сообщил нам, что состав будет стоять долго, не менее получаса, поскольку поездная бригада будет менять тепловоз. Все поспешили выйти наружу, и я, совершенно не обращая внимания на уютный перрон, превращённый пассажирами в прогулочную эспланаду, сразу же направился к зеленеющим тополям. Удобно расположившись возле одного из них, я прислонился спиной к его могучему стволу и погрузился в безмятежное созерцание.
Весь полустанок был укутан какой-то особенной тишиной, к которой очень сложно было подобрать подходящее определение. Нельзя сказать, что полустанок пребывал в безмолвии, нет, отовсюду доносились звуки: голоса людей, удары молотков путевых обходчиков и велеречивый шелест величественных тополей. Но всё равно это была волшебная тишина заповедного уголка земли, наполненная самыми сокровенными таинствами Мирозданья.
Кроны тополей невесомо парили в жёлтом воздухе июня, щедро напитанным солнечным светом. Со своей высоты они могли бы созерцать сокрытые от меня далёкие горизонты, однако вряд ли они обладали способностью воспринимать своё окружение так же как мы, люди, ибо им было даровано гораздо больше, нежели простое умение видеть и слышать. Иначе бы не струилась от них такая чудесная благодать, которая только и может исходить от совершенных творений, наделённых особой милостью создателя всего сущего. Впрочем, я всегда почтительно относился к деревьям, они очень давно живут на этой земле, вот уже без малого четыреста миллионов лет, тогда как бытности человека всего-то-навсего несколько десятков тысяч.
Клейкие листики тополей, словно открытые зелёные ладошки, были исполнены лёгкого приветственного движения, в то время как изогнутые узловатые ветки, эти обнажённые древесные нервы, пребывали в полном умиротворении и покое. И вдруг мне открылось, что бескочевая жизнь этих задумчивых тополей богаче и правильнее моей, непоседливой, беспокойной, наполненной несбыточными желаниями и всяческим другим пустопорожним вздором.
Стало как-то особенно ясно, что я без конца и напрасно трачу усилия и слова, так и не разобравшись: кто я, зачем и по каким дорогам пролегает мой путь. Для меня были совершенно неведомы такие вещи, как тишина и покой, а возможности остаться наедине с самим собой и спокойно оглядеться вокруг – не случалось вовсе. До этого момента я и представить себе не мог, как отрадно и изумительно смотреть на занимающийся летний день и слушать белый и зелёный шум случайного полустанка, который воспринимался всем моим существом как музыка или как звенящая вселенская тишина.
«Куда ты спешишь, человек. В тех краях, которые ты оставил, такое же небо и то же самое солнце. Там точно так же тает утренний туман, и схожим образом опускаются на землю закатные сумерки».
Меня совсем не удивило, что покой Мирозданья полнился ещё и назидательным речитативом. И разве могло быть здесь как-нибудь по-другому, если всё воплощённое в чудесных формах обязательно несёт в себе значимое содержание, ищущее правильного прочтения и понимания.
«В стремлении добиться одного, происходит потеря другого, возможно гораздо более ценного и необходимого, нежели то, что было намечено обрести. Ведь жажда честолюбия и гордыни неутолима. Побуждения и цели с неизбежностью лишают устойчивости и равновесия всех существ, обретающихся под солнцем. Деревья прочно держатся корнями за землю и именно поэтому, пребывая в покое и единстве с породившей их почвой, кроны деревьев устремлены к вечному небу, где нет ни пагуб, ни скорбей, ни борьбы, ни времени».
Безусловно, всё это было обращено непосредственно ко мне, ибо только в моём незначительном масштабе, «вечное небо» обладало всем перечисленным. Здесь, на земле, небо представало воплощением высшей силы и подлинного величия, где не было места взрывам сверхновых, притяжению чёрных дыр и губительному ветру межзвёздного эфира. Быть причастным к его лучезарному торжеству почиталось если не счастьем, то несомненным благом, не нарушающим гармонии и вселенского порядка.
Тополя надо мной ещё о чём-то шептались, но я более к ним не прислушивался, возможно впервые почувствовав свою причастность и, собственно, к земле, и к небу, и к этому, залитому лучезарным солнцем, случайному полустанку. Единственно, чего мне недоставало, так это понимания – куда и зачем идёт мой поезд, ведь теперь я явственно ощутил, что ни сейчас, ни позже уже невозможно ни успеть, ни опоздать. А ещё я проникся пониманием, что по-настоящему подлинные и наиболее ценные обретения возникают не по причине реализации наших задач и целей, а являются результатом нашего отношения к земле и небу, к своим соседям по планете и самому себе.
Внимая шелестящему речитативу вековых тополей, я понял, что нужно ценить настоящее, дорожить цветом и светом, не нарушая покоя и равновесия Мирозданья, потому что нет у нас этих дарованных деревьям четырёхсот миллионов лет, чтобы всецело постичь и принять к исполнению такие простые и такие непреложные истины.
«Это лёгкое имя: Пушкин»
«Пушкинский» выпуск Императорского Лицея: «Тесней наш верный круг составим…»
Царскосельский «Lykeion»
Lykeion – так называли ту часть древних Афин, где находился храм божества света Аполлона, в садах которого Аристотель создал свои «гимнасии». Учебное заведение в парке Царскосельского дворца, предназначенное для детей из высшей дворянской знати, в значительной степени и создавалось по принципам школы Аристотеля, с учётом всех его педагогических традиций.
Творческая раскрепощённость, стремление к обретению истины в диспутах между воспитанниками и преподавателями, свободный поиск идей и смыслов были неотъемлемой частью лицейской педагогики. Принцип Лицея: «Не затемнять ум детей пространными изъяснениями, но возбуждать собственное его действие», – соблюдался всеми преподавателями и профессорами неукоснительно. «Постановление о Лицее» было разработано в канцелярии Александра Первого при деятельном участии директора департамента народного просвещения Ивана Ивановича Мартынова и государственного секретаря Михаила Михайловича Сперанского с целью создания в России квалифицированных кадров для переустройства государственного управленческого аппарата. В России начала девятнадцатого века подобного образовательного учреждения ещё не было, за шесть лет обучения предполагалось подготовить воспитанников в объёме философского и юридического факультетов университета, «предназначенных к важным частям службы государственной».
Царскосельский лицей находился под патронажем Императора Александра Первого. Министр просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский официально именовался главой Лицея. Основным правилом лицейского образования считалась практическая польза от полученных знаний: преподаватели требовали от воспитанников практического результата от получаемых сведений по предметам.
Телесные наказания в Лицее были запрещены. Однако существовали иные методы: взыскание за нерадивость и провинности – занесение имён на чёрную доску, особенная скамья в классе, предназначенная «штрафникам» и заключение в карцер. Но самым серьёзным наказанием считалось лишение ученика преподавательского расположения. А преподаватели были с лицеистами не только на уроках, они участвовали в жизни воспитанников, стремились сделать всякую минуту их пребывания в стенах заведения полезной и интересной. В «Постановлении о Лицее» значилось: «Главное состоит в том, чтобы воспитанники никогда не были праздны».
Профессорско-преподавательский состав был волен выбирать методику своей работы. Однако они должны были выстроить свой учебный процесс так, чтобы никто из обучаемых не отставал в предметах. Не приветствовалась механическая зубрёжка и бездумное пустословие, и преподавателям полагалось «никогда не терпеть, чтобы они употребляли слова безо всяких идей». Так, во всяком случае, было записано в «Постановлении о Лицее».
Здание Лицея через арку соединялось с Екатерининским дворцом. Первый этаж предназначался под квартиры лицейских служащих, инспектора и гувернёров, на втором находились общественные помещения: конференц-зал, больничная палата и столовая. На третьем этаже были размещены классы и кабинеты, а также актовый зал, в котором 19 октября 1811 года состоялась торжественная церемония открытия. В этом же зале 8 января 1815 года состоялись первые переводные испытания лицеистов младшего курса, когда Пушкин прочитал перед Державиным свои стихи.
В 1817 году состоялся первый выпуск воспитанников Царскосельского лицея в государственную службу. С чином IX класса были выпущены 9 человек, с чином X класса – 8 человек, 7 человек стали офицерами гвардии и 5 – офицерами армии. Офицерам, окончившим Лицей, предоставлялись права выпускников Пажеского корпуса, что давало возможность преимущественного продвижения по военной службе.
Вместе с открытием Лицея была сформирована большая библиотека, первоначальный фонд которой составили книги Александровского дворца. В обязанности библиотекаря входила не только опись книг, газет и журналов, но и их закупка для учебного процесса. В библиотеку Лицея своевременно поступали такие издания как «Вестник Европы», «Военный журнал», «Друг юношества», «Исторический и статистический журнал», «Русский инвалид», «Сын Отечества» и другие.
Лицеисты занимались изящными искусствами, гимнастикой, фехтованием и танцами. Обучались лицеисты и верховой езде.
Воспитанники Царскосельского лицея находились на полном пансионе. Выезд из него во время учебного года запрещался. Все лицеисты подчинялись строгому распорядку дня, за которым наблюдал директор, а также штатные надзиратели и преподаватели.
В 6 часов утра объявлялся общий подъём по звонку, затем воспитанники шли на утреннюю молитву, после чего повторяли задания своих преподавателей. С 8 до 9 часов проводился урок в классах, а с 10 до 11 – завтрак и прогулка в парке. С 11 до 12 часов в Лицее предусматривался второй урок в классах, а с 13 часов – обед и короткий перерыв.
В 14 часов у лицеистов начинались занятия по чистописанию и рисованию, с 15 до 17 часов проходили уроки в классах. После этого был короткий отдых, полдник, прогулка, игры и гимнастические упражнения. С 20 часов учащиеся шли на ужин, потом была прогулка в парке и повторение уроков. После вечерней молитвы, в 22 часа, все воспитанники ложились спать.
Лицеисты и их педагоги имели свою, единую форму одежды. Мундир Лицея состоял из однобортного кафтана тёмно-синего сукна со стоячим воротником из красного сукна и такими же обшлагами с золотым и серебряным шитьём.
У Лицея существовала любопытная традиция разбивать после выпускных экзаменов лицейский колокол, который в течение шести лет собирал воспитанников на занятия. Для первых выпускников директор Царскосельского лицея Егор Антонович Энгельгардт из обломков колокола велел сделать чугунные кольца в виде переплетённых рук с надписью. Эти кольца, изображающие дружеское рукопожатие, стали для Пушкина и его друзей бесценным подарком, который они бережно хранили всю жизнь.
В Царском Селе Императорский лицей просуществовал до 1843 года, после чего был переведён в Санкт-Петербург под именем Александровского.
Безусловно, самым известным его выпуском является «пушкинский», самый первый выпуск 1817 года. Вспомним соучеников классика русской литературы, среди которых было немало выдающихся людей, составивших славу нашего Отечества. Приведём список первых выпускников Лицея согласно полученным аттестатам об успеваемости.
Выпущены на военную службу:
Вольховский Владимир Дмитриевич (отмечен 1-й большой золотой медалью) – офицером гвардии
Есаков Семён Семёнович (отмечен 2-й серебряной медалью) – офицером гвардии
Пущин Иван Иванович – офицером гвардии
Саврасов Пётр Фёдорович – офицером гвардии
Корнилов Александр Алексеевич – офицером гвардии
Бакунин Александр Павлович – офицером гвардии
Малиновский Иван Васильевич – офицером гвардии
Данзас Константин Карлович – офицером армии
Ржевский Николай Григорьевич – офицером армии
Мясоедов Павел Николаевич – офицером армии
Тырков Александр Дмитриевич – офицером армии
Броглио Сильверий Францевич – офицером армии
Выпущены на гражданскую службу:
Горчаков Александр Михайлович (отмечен 2-й малой золотой медалью) – с гражданским чином IX класса
Маслов Дмитрий Николаевич (отмечен 1-й серебряной медалью) – с гражданским чином IX класса
Кюхельбекер Вильгельм Карлович (отмечен 3-й серебряной медалью) – с гражданским чином IX класса
Ломоносов Сергей Григорьевич (отмечен 4-й серебряной медалью) – с гражданским чином IX класса
Корсаков Николай Александрович (признан достойным серебряной медали) – с гражданским чином IX класса
Корф Модест Андреевич (признан достойным серебряной медали) – с гражданским чином IX класса
Стевен Фёдор Христианович – с гражданским чином IX класса
Комовский Сергей Дмитриевич – с гражданским чином IX класса
Гревениц Павел Фёдорович – с гражданским чином IX класса
Матюшкин Фёдор Фёдорович – с гражданским чином X класса
Илличевский Алексей Демьянович – с гражданским чином X класса
Яковлев Михаил Лукьянович – с гражданским чином X класса
Юдин Павел Михайлович – с гражданским чином X класса
Пушкин Александр Сергеевич – с гражданским чином X класса
Дельвиг Антон Антонович – с гражданским чином X класса
Костенский Константин Дмитриевич – с гражданским чином X класса
Мартынов Аркадий Иванович – с гражданским чином X класса
В этом же порядке и приведём краткие биографии лицеистов «пушкинского» выпуска.
Владимир Вольховский
1798–1841
Владимир Вольховский был переведён в Лицей из Московского пансиона благодаря отличной успеваемости и примерному поведению, не имея ни протекции, ни рекомендаций. Отличной учёбой и примерным поведением Вольховский выделялся и в Лицее, заслуженно занимая первую парту лучшего ученика.
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый,
Последним я, иль Брольо, иль Данзас…
– писал Пушкин о своём товарище «Суворчике», «Суворочке», как приятельски называли его воспитанники.
Пожалуй, не было для «Суворочки» человека более авторитетного, нежели Александр Суворов. Мечтая о воинской службе, Вольховский, подобно своему кумиру, закаливался, приучался спать на голых досках, добровольно подвергал себя лишениям и испытаниям.
Преподаватели и воспитатели характеризовали Вольховского исключительно позитивно.
Профессор словесности Н. Ф. Кошанский: «Владимир Вольховский один из тех редких питомцев, кои соединяют все потребные способности в лучшей степени: особенно он отличается примерным вниманием и примерным прилежанием».
Адъюнкт-профессор А. П. Куницын: «Вольховский весьма понятен и действует силой рассудка, а поэтому весьма способен к наукам отвлечённым».
Надзиратель по учебной и нравственной части М. С. Пилецкий: «Скромность его столь велика, что достоинства его закрыты ею».
Наставники отмечали благородство и вежливость Вольховского, его благоразумие и кротость, стремление к знаниям и терпеливость: «Разум его не столь остр, сколько проницателен. В нём приметны черты не столько гения, сколько природного дара смысла. Успехи его чрезвычайны».
Была у лицеиста Вольховского и одна черта, отличавшая его от прочих воспитанников. Характеризуя воспитанников, педагоги часто прибегали к одним и тем же формулировкам. Привычна в них была такая фраза: «рачителен к пользе своей». В отчётах о Владимире Вольховском таких слов никогда не было. Их заменяли другие: «Рачителен к своей обязанности». И это было подмечено верно. Рачительность к обязанности своей всегда будет отличать этого блистательного военного, на каких должностях он бы ни состоял и в какой бы ни оказался обстановке.
Иногда Вольховского относят к лицейским друзьям Пушкина. Пушкину, несомненно, был симпатичен умный и рассудительный Вольхов-ский. Но Вольховский стремился к ровному отношению ко всем лицеистам, и к тем, кто активно искал его дружеского участия, и к тем, кто не стремился вовлечь его в свой ближайший круг. Недаром Большую золотую медаль ему присудили с учётом мнения соучеников. В каком-то смысле Вольховский дополнял старания воспитателей и гувернёров, не допуская ссор и разрешая любые споры. При всём этом он сохранял завидную независимость и постоянство, что позволило Энгельгардту так отозваться о своём подопечном: «Из всех учеников этого надо оберегать меньше всего, так как перед его душой стоит прекрасный идеал, к достижению которого он стремится твёрдо и настойчиво».
