– Да и обещал я…, – Щорс опять вспомнил отца Щорсика, который доверился ему в такие отчаянные минуты, в которые человек вдруг обретает звериное чутье. Он понимал, что Щорсу можно верить. Да и был ли у него тогда выбор?
– Ты про что, крестный? – Щорсик с признательностью смотрел на задумчивого вора и ему больше всего на свете хотелось сейчас прижаться к его груди и не отпускать, ни за что не отпускать!
Глава 5
– Как вы могли? Как вам в голову пришло поехать в Зиньковку?
Власов орал на меня так, что звенели бокалы на столе.
«Все! Конец моей работе! Конец всему!», – я почти рыдала про себя от сожаления и даже раскаяния, а вслух все говорила и говорила:
– Но я хотела ощутить инфраструктуру, почувствовать, где жили герои вашего рассказа…, ведь так интереснее будет писать и… читать! – я понимала, что говорю чушь собачью, и вообще оправдываться и раскаиваться было не в моих правилах, но я готова была говорить и говорить что угодно, лишь бы не слышать этого власовского ора!
– Какую инфраструктуру? Какое там «интересно»? Кому интересно? Если вы так ничего и не поняли, то вы просто дура, Дуня!
«Дура» в сочетании с Дуней звучало ужасно, и я на миг отвлеклась и попыталась обидеться. Ничего не получилось. А Власов вдруг замолчал. Я стояла перед его письменным столом по стойке «смирно» и ждала приказа о расстреле. После его гнева я ничего уже не боялась. А он вдруг спросил:
– Страшно было?
– Да, на меня никто еще так не орал. Даже тогда….
– Я не о том. Я про мост. Страшно тебе было?
Господи, от кого он узнал! Да, Власов не переставал меня удивлять. Что у него, глаза и уши в Зиньковке?
– Да, страшно было, я только что описаться не успела. Вам бы там повисеть рядом со мной, – нахально заявила я. А что мне было терять? С работой, по всему видно было, придется распрощаться, да и вообще….
Власов оглянулся на меня и вдруг расхохотался так же громко, как только что орал. И я не заметила, как следом за ним сначала облегченно пискнула, а потом тоже рассмеялась.
Конечно, теперь можно было со смехом представлять, как мы вдвоем висим над полыньей с ледяной водой и чуть не писаемся от страха, а несколько дней назад мне было совершенно не до смеха.
– Ладно, больше никакой инициативы. То, что вам необходимо будет знать, я вам и сам расскажу. Нечего тут мне в контрразведчика играть. Если есть вопросы – спрашивайте. Но лучше, если я буду рассказывать в том порядке, в каком сочту нужным. Идет?
– Да, – с облегчение ответила я, впрочем, что еще могла я сказать, – просто я, просто я чувствую….
– Что я не могу решиться что-то рассказать?
– Нет. Я поняла, что вы что-то упустили в самом начале. Что есть нечто, через что вы не можете перешагнуть. И это – самое главное.
– Не могу? Нет Дуня, я не хочу. История любого человека никогда не бывает историей только о нем, это же понятно. Поэтому я стараюсь обходить стороной жизни людей, которые не давали мне права говорить о них.
Мы долго молчали, как будто подбираясь к истине с двух сторон. И я, конечно, не выдержала, сказала первая:
– Тогда ваш рассказ теряет смысл. Истина не виляет, она идет прямым путем. Иначе ваш рассказ – сплошное лукавство.
– Ты видела надпись на кресте? – догадался Власов.
– Да.
Он нахмурился и долго молчал. Он, наверное, решал, стоит ли довериться мне, и еще, наверное, немного раскаивался в том, что затеял всю эту историю.
– Ладно, доведем дело до конца. Но я хочу, чтобы вы, Дуня, – он почему-то усадил меня на диван, а сам сел близко-близко и взял мою руку в свою, – я хочу, Дуня, чтобы вы знали – моя судьба, даже, не побоюсь сказать, мой внутренний мир, мое душевное равновесие полностью будут в ваших руках.
– Я понимаю, вы не привыкли доверять людям.
– Ну, привычки мои тут вовсе не причем. Осторожность, конечно, моя вторая натура. А насчет доверия…. Я доверяю только Богу и двум-трем людям, проверенным в таких трудных ситуациях, какие вам и не снились, Дуня.
Я саркастически пожала так плечиками, а он вдруг разгорячился, как мальчишка:
– Да-да, Дуня, настоящих трудностей вы, слава Богу, не испытали. Да и я хотел бы их избежать. Но они случились, и они были со мной – мои друзья, Женька и…. Впрочем, я хотел совсем не об этом.
– Женька, это Евгений Кириллович?
Власов почему-то улыбнулся и вдруг пошутил, я надеюсь, что пошутил.
– Вот если бы вы вышли замуж за него, это было бы совершеннейшей гарантией…м-м-м, как бы это поточнее сказать.
Он опять, как в тот первый день, стал тщательно подбирать слова.
– Моего молчания? Или моей, попросту говоря, порядочности? Разве могут быть гарантии порядочности? Она или есть или ее нет. И совсем необязательно обременять своего лучшего друга женитьбой на такой беспокойной особе, как я.
– Вы простите меня, Дуня, насчет Женьки я ведь пошутил.
– А я – нет.
Усталость, навалившаяся на меня от этого бессмысленного, в общем-то, разговора, заставила меня откинуться на спинку кресла. Мы долго молчали, каждый, казалось, о своем, но когда заговорили, сказали одну и ту же фразу:
– Будем работать, – только я сказала эту фразу вопросительно, а Власов как будто отмел от себя последние сомнения, впрочем, он не преминул добавить:
– Может, это не так и плохо, что вы оказались столь любознательны. Но давайте сохраним интригу, вы будете узнавать все постепенно, а я буду рассказывать вам историю Егорки в том порядке, в каком наметил с самого начала.
– По рукам!
И мы шутя шлепнули друг друга по руке.
Признаюсь вам, это было первое прикосновение к Власову, и оно обожгло меня.
«Дунька, прекрати, ты ведь вовсе не о нем думаешь. Ты что, совсем очумела без мужского внимания?!», – мои мысли, наверное, отразились на моем лице, потому что Юрий Сергеевич удивленно посмотрел на меня:
– Что-то не так?
«Многое не так», хотелось бы мне ответить. Но вслух я, конечно, сказала:
– Все – так.
Глава 6
Больше всего на свете ему хотелось рассказать все Ирине. Однажды он решился на такой разговор и думал, что говорит он со своей женой, верным другом и матерью своего будущего ребенка.
– Я должен рассказать тебе о своей семье. Теперь, когда нас уже трое, ты должна знать все.
– Я знаю о твоей семье. Что нового ты можешь мне сказать, дорогой?
– Я не о родителях. Вернее, не только о них.
Он тогда страшно разволновался, и Ирина остановила его:
– Если тебе трудно, не говори. Какая мне разница, что там было с твоими родственниками?
Ему бы послушать ее и забыть все и навсегда. Но прошлое продолжало тянуть его назад, а он так не хотел этого. Он хотел забыть его и видеть только свое будущее, будущее своей новорожденной семьи. Если бы он знал, что этот рассказ, эта откровенность будет стоить жизни его малышу!
– Это не просто родственники, это….
И он рассказал все. Ирина молчала. Она молчала весь тот проклятый день, а утром исчезла. Вернулась она к вечеру, бледная и усталая.
– Зачем?! – догадался он, – за что?
– Твой род проклят. Неужели ты сам этого не понимаешь, не чувствуешь? Он по-настоящему проклят, – она всё говорила и говорила, в глубине души точно сознавая, что причина её ненависти таится не в проклятии семьи Власовых, ни в чьих-то забытых людьми и прощенных Богом грехами. Она давно знала, что не может простить своему мужу свою нелюбовь к нему. Не нелюбовь даже, а чувство, граничащее с отвращением. Она никогда не забывала, что продала себя, скрывая это не только от него, но и от своих близких, от своих подруг. Она никогда бы, даже под пыткой, даже во сне не призналась бы, что в основе ее замужества лежал точный расчет. Расчет на обеспеченную жизнь, на беззаботность и…, да много чего она рассчитывала получить от брака с Власовым. Но Ирина никак не ожидала, что притворяться влюбленной будет не самым тяжким наказанием. Сумасшедшая, неистовая любовь мужа – вот что сводило ее с ума. И кто это придумал, что архи-занятые люди большого бизнеса не способны на большую любовь, на страсть. Господи, да каждая близость с мужем была для нее пыткой, почти насилием. Она сама не понимала, почему он был ей такой чужой, такой ненавистный! Но теперь, когда он рассказал ей правду, ей показалась, что причина не в ее нелюбви к нему, а в его нечистых корнях. В его неправедном происхождении. Господи, ну почему от насильников родятся дети?! Кому они нужны?! Да они себе-то не нужны, не то что людям. И дети их тоже никому не нужны. Уж ей-то – точно. Ирине казалось, что она теперь все поняла, что она – пострадавшая сторона и что она имеет право судить, кто имеет право на жизнь, а кто – нет.
– То, что ты сделала – преступление, я не могу этого понять! – он плакал, бессмысленно смотря на ее пустой уже живот, – это против Бога, против человека!
– Если бы твой Бог тебя простил, у нас был бы счастливый дом, по которому бы носились ребятишки, которые смело могли бы рассказывать о своем отце, о его жизни, о том, кто их дед, прадед, кто у них бабушки и дедушки….
Ирина как будто забыла в ту минуту, что в семнадцать лет вырвалась из родительского дома, который угорал в пьянстве и безумии. Она как будто решила для себя, взвесила, чьи корни чище, и нашла его корни недостойными ее любви и их ребенка. «Будь прокляты все наши корни! – подумал Власов, – Что они мне такое?». Он готов был в эту минуту отступиться от них сам, уподобившись ей. И через секунду уже проклинал себя за эту готовность к отступничеству! Нет, он не сломается!
– А покаяние? Ведь даже Бог прощает покаявшихся? И я просил за них прощения!
– Бог…. Видишь, у тебя последняя надежда – на твоего мистического Бога! Больше ведь надеяться тебе не на кого!
– Он не мистический, Он – живой! И Он прощает…. Он – сама Любовь!
– И где ты видишь эту любовь? – в ее взгляде действительно не было сейчас любви….
Он ответил ей таким молчанием, что лучше бы он закричал, так много боли и обиды было в его глазах. Но Ирина как будто спрятала свое сердце в панцирь.
– Да, я тебя больше не люблю. И это – точка в нашей жизни. Я решила начать все заново, без тебя. А тебе нужно или тоже начать все заново или смириться с тем, что каждая женщина, узнав о тебе правду, испугается проклятия, лежащего на тебе. И не умоляй меня больше. У тебя нет выбора! Или ты выживешь без меня, или сломаешься. Но ни то, ни другое меня больше касаться не будет. Смирись и останься один. Вот так. Против судьбы не пойдешь. Впрочем, если ты не будешь откровенничать, то найдется много охотниц стать твоей женой. Любая из них…, – но она не успела договорить, на что же будет готова «любая», как Власов перебил ее.
– Мне не нужна любая, мне нужна любимая.
– Ты уже не любишь меня, ты уже ненавидишь. И правильно делаешь. Такая уж у тебя судьба, тебе легче ненавидеть, чем любить.
– Судьба…. Да что она такое – судьба? Я не фаталист, я знаю, что все на свете – по воле Божьей. И я знаю, что умею любить!
– А это разве не фатализм? Пусть Божественный, но фатализм. Все предначертано, как ты любишь повторять.
– И ты думаешь, что мне предначертана такая вот судьба? Одиночество, шлейф проклятия за несчастья, которым нет прощенья?
– Я устала от всех твоих рассуждений, Юра. Все это пустое! И я боюсь. Просто отпусти меня. Мне нужна семья, дети. На мне нет проклятья, но… я иногда боюсь заразиться. Мне кажется, что это ваше семейное проклятье – как проказа. От одного существования рядом можно заразиться и стать таким же.
– Каким?!
– Отверженным. Тебя ведь отвергнут отовсюду, если узнают правду. Дружить с тобой станет дурным тоном. Ту войну ведь еще не забыли.
– Для бизнеса это не помеха.
– Ты сам знаешь, что еще какая помеха! Ты дашь та-ко-е оружие в руки своих конкурентов!
Они не узнают.
– …?
– Да, ты права. Что же мне делать?
– Кайся, – в ее голосе послышалась жестокая насмешка, – уйди в монастырь, наконец. Может, ты вымолишь у своего Бога прощенья за себя и за….
– Не надо! – он понял, наконец, что она действительно не любит его. Скорее всего, не любила никогда. Но в это так не хотелось верить, ведь еще вчера они были счастливой парой.
– Ирина!
– Я ухожу.
– Иди….
– Я могу не бояться?
– О чем ты?
– Я знаю твою тайну….
– Иди…. И никогда не бойся.
– Спасибо. Но хочу сказать тебе…. Если со мной что-нибудь случится, твою тайну узнают все. Я подстраховалась, конечно.
Он ничего не сказал, только с насмешкой посмотрел ей в глаза. В последний раз. И понял, что глаза – чужие, понял, что нельзя любить такие чужие глаза.
Он подошел к окну, наблюдая, как в ее машину и в машину сопровождения грузили многочисленные чемоданы и коробки, наблюдал, как она тщательно, еще по-хозяйски, оглянулась на дом, который так долго был ее домом и в который она вложила много души. Души…. Была ли у нее душа, вдруг с запоздалым прозрением подумал Власов. Ирина нашла взглядом его окно, коснулась лица и слегка качнула головой.
«Прощай!», – прочел он по ее губам.
– Я прощаю, Ира….
