Валерий Алексеевич Антонов "Неокантианство Восьмой том. Сборник эссе, статей, текстов книг"

Попробуем представить себе собственное сознание в том состоянии, в котором оно, возможно, находилось в момент своего пробуждения. Первым его содержанием, очевидно, могло быть не что иное, как ощущения, причем ощущения разного рода: ощущение света, ощущение чувства, ощущение звука, боли, удовольствияи так далее.

Ощущения приходят, уходят, меняются б нашего участия. Но они же – е д и н с т в е н н о е содержание нашего сознания, которое ведет себя подобным образом и, соответственно, объявляет себя чем-то не созданным самим сознанием, а навязанным ему. Сознание, таким образом, позиционирует внешний объект или внешний предмет, присутствие или, лучше сказать, воздействие которого на субъект вызывает ощущения. Хотя эта деятельность обычно осуществляется б всякого фактического обдумывания, тем не менее ее можно назвать логическим выводом, а способность субъекта осуществлять эту деятельность мы называем» пониманием». Б него мы, очевидно, никогда не пришли бы к предположению о существовании внешнего предметного мира. Ощущения появлялись бы в сознании только как состояния самого субъекта.

Это простое соображение самым неопровержимым образом решает вопрос, на который в разных смыслах отвечают видные мыслители, а именно: заложено ли убеждение в причинной связи изменений в самой природе понимания, является ли, как принято выражаться в философском языке, знание о причинной связи знанием a priori.

Великие английские мыслители LOCKEи HUMEсчитали, что убежденность в наличии универсально необходимой связи между причиной и следствием приобретается лишь постепенно, путем наблюдения за ходом внешних явлений, и это мнение разделяет также известный английский философ ДЖОН СТЮАРТ МИЛЛ, который жив и поныне. Кант же отстаивал априорность причинного закона. Как ни странно, самый простой и убедительный аргумент, заключающийся в только что приведенном соображении, от него ускользнул. Только ШОПЕНГАУЭР и, вслед за ним, но нависимо от него, ХЕЛЬМХОЛЬЦ подчеркнули его.

«Совершенно очевидно, – говорит он, – что мы никогда не можем прийти к идее внешнего мираиз мира наших ощущений иначе, чем путем умозаключения от изменяющихся ощущений к внешним объектам как причинам этих изменений, даже если после формирования идеи внешних объектов мы уже не задумываемся над тем, как мы пришли к этой идее, тем более что умозаключение кажется настолько самоочевидным, что мы даже не осознаем его как новый рультат. Соответственно, мы должны признать и закон причинности, в силу которого мы делаем вывод от следствия к причине, как закон нашего мышления, предшествующий всему опыту».

Хельмхольц также отмечает упомянутое выше мнение английских философов, «что эмпирическое доказательство закона достаточной причины чрвычайно слабо. Ведь число случаев, в которых, как мы полагаем, мы можем полностью доказать причинную связь природных процессов, сравнительно невелико по сравнению с числом случаев, в которых мы еще не в состоянии это сделать.

«Наконец, – говорится далее в цитируемом отрывке, – причинный закон также по существу носит характер чисто логического закона в том смысле, что выводы, вытекающие из него, касаются не реального опыта, а его понимания, и что поэтому он никогда не может быть опровергнут никаким возможным опытом. Ибо если мы где-нибудь потерпим неудачу в применении закона причинности, мы не заключим из этого, что он неверен, а только то, что мы еще не вполне знаем комплекс причин, способствующих данному явлению».

Теперь внешние объекты, которые интеллект в силу закона причинности устанавливает в качестве причин ощущений, он поначалу довольно наивно приписывает качествам самих ощущений. Объект, вызывающий ощущение света или яркости, он называет «ярким», объект, вызывающий, например, определенное вкусовое ощущение, – «сладким». Когда в коже возникает определенный комплекс ощущений, мы говорим о наличии твердого предмета и т. д. Если при определенных обстоятельствах ощущения возникают в различных сенсорных областях одновременно или в определенной закономерности, то мы приписываем их природу одному и тому же объекту как его различные свойства. Например, человек, обладающий определенным комплексом ощущений света, вкуса и чувства, скажет: у меня в руке красное, сладкое, холодное яблоко.

Не нужно много головной боли, чтобы признать, что данные предикаты, такие как сладость, твердость, краснота и т.д., не могут быть предикатами реальных сущностей, что они скорее относятся только к образам восприятия внутри воспринимающего субъекта. Если это не кажется вам очевидным, вспомните, что то же самое яблоко, которое сейчас на вкус преимущественно сладкое, в другой раз кажется более кислым, если перед этим вы съели сахар. Тело, которое иначе называлось бы красным, может показаться бледно-желтоватым, когда глаз утомлен более ярким пурпуром. Одно и то же тело часто кажется теплым на ощупь одной рукой и холодным – другой. Нет необходимости приводить другие примеры. В целом легко заметить, что качества, приписываемые объектам, существенно обусловлены состоянием воспринимающего субъекта, так что совсем не абсурдно предположить, что одни и те же объекты кажутся другому субъекту совершенно иными. Если же качество чувственного восприятия действительно обусловлено природой внешней реальности, то она, во всяком случае, была бы недоступна нашему познанию, поскольку нам дано только взаимодействие другого и нашего чувства, именно ощущения.

Как я уже говорил, легко понять, что качества, о которых мы до сих пор говорили, такие как цвет, вкус и т.п., не могут быть качествами вещей-в-себе. Трудно, однако, полностью осознать, что пространственные и временные отношения и все, что с ними связано, например, движение, жесткость и т.д., не принадлежат вещам нависимо от нашего мышления как такового, а что пространство и время – это лишь самые необходимые и общие формы воображения, обусловленные природой нашего интеллекта. Об этом уже догадывался глубокомысленный Беркли, но одно из великих интеллектуальных деяний Канта состоит в том, что он снабдил доказательство доказательством, ничуть не уступающим математическому.

Первое основание для доказательства содержится уже в том соображении, которое мы поставили во главу угла. Мы видели, что наш интеллект, руководствуясь присущим ему законом причинности, устанавливает объект как причину каждого ощущения. Этот объект в самом этом акте сразу же получает место в пространстве и времени; как идея закона причинности, так и идеи пространства и времени должны уже существовать в нашем интеллекте до опыта, ибо иначе объекты не могли бы быть в нем размещены. Это станет яснее, если вспомнить, что уже при первом ощущении, возникающем в сознании новорожденного или, скорее, нерожденного ребенка, объект, несомненно, помещается в пространство, что, следовательно, идея пространства уже должна присутствовать там, как бы являясь компонентом идеи причинности. Действительно, закон причинности гласит, что никакое изменение не может произойти в одной вещи б существования второй, отдельной от нее вещи, которая действует на нее. Таким образом, в идее причинности уже заложено представление о внешнем, т.е. о пространстве, а поскольку оно, как уже было показано, априорно, то и должно быть таковым. Утверждение, что представление о пространстве априорно, не следует, однако, понимать так, будто только что пробудившееся сознание уже ориентируется в этом пространстве и способно указать каждому представлению его точное место в нем. Только представление о пространстве в целом уже есть, поскольку объект мыслится как внешний.

Вторая причина доказательства, которую особенно подробно раскрывает Кант, заключается в том, что мы познаем свойства пространства и времени a priori, т.е. нависимо от всякого опыта, что было бы невозможно, если бы пространство и время существовали вне нашей способности восприятия. То, что и сегодня находятся серьные мыслители, объявляющие науку о пространстве и времени, т.е. математику, наукой опыта, показывает, насколько трудно избавиться от предубеждения, что пространство и время – это атрибуты вещей самих по себе.

Опять же ДЖОН СТЮАРТ МИЛЛ в своей системе дедуктивной и индуктивной логики, которая по праву стала столь известной, пытается доказать, что аксиомы геометрии являются эмпирическими посылками. Но если внимательнее присмотреться к его доводам, то можно обнаружить в них даже скрытую уступку в том, что концепция пространства все-таки априорна. В пятом параграфе пятой главы он говорит:

«Основа геометрии, таким образом, опиралась бы на непосредственный опыт, даже если бы опыты (которые в данном случае сводятся к внимательному наблюдению) проводились только с тем, что мы называем нашими представлениями, т.е. с фигурами в нашем уме и с внешними объектами. Во всех системах экспериментов мы берем некоторые объекты для того, чтобы они служили представителями всех тех, которые на них похожи; и в данном случае условия, позволяющие реальному объекту представлять свой класс, полностью (!) выполняются объектом, существующим только в нашем воображении. Не отрицая, таким образом, возможности того, что мы можем верить, просто думая о двух прямых линиях и не видя их, что они не могут заключать в себе пространство, я утверждаю, что мы верим в эту истину не просто на основании нашего воображаемого видения, но потому, что мы знаем, что воображаемые линии выглядят точно так же, как реальные, и что мы можем выводить из них реальные линии с такой же уверенностью, как из одной реальной линии – другую реальную линию».

Разве не все признается в этих словах? В самом деле, самый откровенный материалист, который в простоте своей принимает наши представления за верные образы вещей, никогда не станет утверждать о фактически эмпирическом представлении, что оно полностью охватывает свой объективный предмет, так что, не допустив далее действия предмета на органы чувств, никогда нельзя отделаться от простого представления, которое так или иначе имеет фактически эмпирическое, т.е. данное чер ощущения, содержание, даже если бы это было представление о простейшей капле воды. Более точное исследование с помощью органов чувств всегда научит нас чему-то новому и еще раз новому, чего мы никогда не могли бы вывести из ранее полученного представления. Совсем иначе, как признает Милль в процитированных предложениях, обстоит дело с представлениями о пространственных образованиях как таковых. Они готовы и ждут в нашем сознании, и прикосновение, взгляд или слух на соответствующий материальный объект не могут научить нас ничему о пространственных отношениях, что мы не могли бы вывести из идеи в любом случае.

Думаю, отсюда ясно, что наши знания о свойствах пространства и ограниченности его частей не являются эмпирически приобретенными, что они скорее основаны на изначальной природе нашего интеллекта. Конечно, это не означает, что опыт не играет никакой роли в развитии осознанного знания о свойствах пространства. Опыт, т.е. прежде всего изменяющиеся ощущения, дает возможность и заставляет сознание испытывать потребность прояснить то, что как бы дремлет в нем.

Наконец, весомый аргумент можно выразить в нескольких словах. Все объекты мира можно помыслить, кроме пространства и времени. Отсюда ясно, что они не соответствуют вещам, отличным от нас, ибо то, что я совершенно не могу помыслить, должно принадлежать самому мыслящему субъекту.

Как только человек ясно понял, что пространство и время – это только необходимые формы, под которыми вещи могут предстать в качестве объектов для нашего восприятия, становится ясно, что и все остальные предикаты, которые мы приписываем вещам и их отношениям, такие как расстояние, сила, инерция, масса, движение, также субъективно обусловлены природой нашего понимания, поскольку формы восприятия пространства и времени лежат в основе всех этих предикатов.

Мне кажется, что к этому же пониманию можно прийти и другим путем, возможно, даже более практичным, поскольку он не требует отказа от укоренившихся заблуждений на первом этапе. Действительно, если встать на наивную точку зрения материализма, принимающего за чистую монету, так сказать, мир чувств, построенный рассудком, то, приближаясь к этому миру чувств с помощью рассудка, мы расчленяем его, как это делает естествознание. Физика вскоре учит нас, например, что цвета не так уж серьны, что тело оказывается окрашенным в тот или иной цвет в зависимости от того, лучше ли оно отражает тот или иной вид колебаний тонкой среды. Та же наука показывает нам, что непроницаемость обусловлена силами отталкивания, что теплота обусловлена небольшими, очень быстрыми движениями мельчайших частиц друг относительно друга. Химия показывает даже, что самое однородное тело состоит из бесчисленного множества разнородных частей, которые под действием сил поддерживаются в равновесии в определенных положениях. Если довести естествознание до последних следствий, то материя на наших глазах распыляется на атомы, т.е. на абсолютно нерастяжимые эффективные точки, рассеянные в пространстве, которые своим движением и взаимным влиянием друг на друга порождают все явления.

Воздействие атомовдруг на друга или их силы – это абсолютно только силы движения, притяжения или отталкивания, т.е. два атома имеют тенденцию либо приближаться друг к другу, либо удаляться друг от друга. Этим вся сущность атома полностью исчерпывается. Атом, в сущности, есть не что иное, как система бесконечно многих направлений, которые, подобно направлениям пучка лучей, пересекаются в одной точке, и действие двух таких систем имеет только один геометрический смысл, а именно: общая точка пересечения одной системы стремится приблизиться или удалиться от точки пересечения другой.

Но нет ли в точке пересечения чего-то особенного? Ведь именно в ней, согласно общепринятым представлениям, находится сам атом. Правильнее, конечно, было бы рассматривать всю систему направлений сил как атом и, следовательно, думать, что он присутствует вде в пространстве. В самом деле, не следует ли сказать, что некоторый атом Солнца присутствует и здесь, на Земле, поскольку здесь он оказывает притягивающее действие, направленное к Солнцу.

На вопрос, нет ли в общей средней точке направлений сил атома, в центре притяжения или отталкивания, чего-то иного, чем простая геометрия, некоторые, вероятно, ответят, что здесь находится масса атома. Но если присмотреться к понятию массы, то оно тоже сразу же растворяется в чисто геометрических соотношениях. Одному из двух центров сил мы приписываем во столько раз большую массу, чем другому, во сколько раз меньше скорость, возникающая в нем при взаимном действии, чем в другом. Например, мы приписываем Солнцу в 319 000 раз большую массу, чем Земле, потому что в рультате взаимного притяжения этих двух центров действия Солнце за одну секунду приобретает в 319 000 раз меньшую скорость, чем Земля. То, что справедливо для общей массы крупнейших атомных комплексов, естественно, справедливо и для массы отдельного атома.

Таким образом, если проследить путь естествознания с материалистической точки зрения до его конечного рультата, то мы увидим, как столь массивный на первый взгляд материальный мир превращается в систему абсолютно чистых геометрических линий, меняющих в течение времени свое взаимное расположение по нерушимым законам. Не остается ничего качественного, что имело бы самостоятельное значение. Каждая из них имеет смысл только по отношению к другой, в последнюю очередь к воспринимающему субъекту. Фактически все оставшиеся определения – это лишь взаимные расстояния точек, изменяющиеся по закону, так как определение силы и массы равносильно определению скорости изменения этих самых расстояний.

Очевидно, что распознанный таким образом материальный мир уже нельзя принимать за то, за что он принимался вначале, а именно за верный образ совместного существования реальных сущностей, которые продолжают существовать именно так, даже когда прекращается сознание, в котором этот образ рассматривается. Таким образом, досмотренный до дна, материальный мир предстает перед нами таким, каков он есть на самом деле, – как паутина нашего собственного интеллекта, закрученная в свои особые формы причинности, пространства и времени.

Конечный рультат наших наблюдений с двух сторон, а именно, что весь материальный мир есть не что иное, как наше воображение, никогда не был выражен более ясно и ярко, чем Хельмгольцем во введении к третьему разделу его «Физиологической оптики». Он сказал: «Наши представления и идеи – это эффекты, которые оказывают на нашу нервную систему и наше сознание увиденные и представленные объекты. Всякий эффект, по самой своей природе, обязательно зависит как от природы агента, так и от того, на что он действует. Требовать идею, которая воспроизводила бы неизменную природу воображаемого и, следовательно, была бы истинной в абсолютном смысле, означало бы требовать эффекта, который был бы совершенно нависим от природы объекта воздействия, что было бы явным противоречием. Таковы, стало быть, наши человеческие представления и таковы будут все представления разумного существа, которые мы можем себе представить, – образы предметов, природа которых существенно зависит от природы воображающего сознания и обусловливается его особенностями.

«Я думаю поэтому, что вообще не может иметь никакого смысла говорить о какой-либо иной истине наших представлений, кроме практической. Наши представления о вещах могут быть не чем иным, как символами, естественно данными знаками для вещей, которыми мы учимся пользоваться для регулирования наших движений и действий. Когда мы научимся правильно читать эти символы, мы сможем с их помощью организовать свои действия так, чтобы они имели желаемый успех, т.е. чтобы возникали ожидаемые новые ощущения. Другое сравнение между идеями и вещами не только не существует в реальности – с этим согласны все школы, – но и вообще не мыслимо и не имеет смысла. Именно последнее обстоятельство важно и необходимо осознать, чтобы выбраться из лабиринта противоречивых мнений. Спрашивать, является ли представление о столе, его форме, прочности, цвете, весе и т. д. истинным само по себе, вне связи с практическим использованием этого представления, и совпадает ли оно с реальной вещью, или же оно ложно и основано на обмане, имеет столько же смысла, сколько спрашивать, является ли тот или иной тон красным, желтым или синим. Воображение и воображаемое, очевидно, принадлежат к двум совершенно разным мирам, которые допускают не больше сравнений друг с другом, чем цвета и звуки или буквы книги со звуком слова, которое они обозначают».

Об этом ином мире, противостоящем материальному или чувственно воспринимаемому миру как трансцендентном или метафизическом, не постигаемом в формах пространства, времени и причинности, мы абсолютно ничего не можем узнать с помощью интеллекта, но можем убедиться в его существовании, поскольку он лежит именно в основе мира воображения, разматывающегося на нити причинности.

Поскольку вещи сами по себе совершенно недоступны, мы не можем даже распознать истинную природу их воздействия на смотрящего на них субъекта, рультатом которого являются сами ощущения. Однако мы можем провести другое исследование на этот счет. Ведь в визуальном мире тел мы находим те, которые имеем все основания принять за проявления сознательных субъектов. Прежде всего, это относится к нашему собственному телу, в той мере, в какой оно является пространственно наблюдаемым объектом, а затем и к другим организмам, имеющим полное сходство с нашим телом. В этих объектах мы легко можем исследовать те процессы, которые, как мы с полным основанием предполагаем, соответствуют возникновению ощущений и представлений у соответствующего субъекта.

При таком исследовании мы полностью переходим на ту почву, на которой применимы такие вспомогательные средства нашего понимания, как пространство, время, причинность, поскольку здесь речь идет не о первооснове сверхчувственной вещи как таковой, а лишь о явлениях и их закономерных отношениях друг к другу, а именно: об органическом теле и воздействующих на него телах.

Точнее говоря, в данном исследовании мы находимся на почве той науки, которой нам предстоит заниматься на этих уроках, – на почве физиологии.

Действительно, изучение тех материальных процессов, которым, с субъективной точки зрения, соответствует возникновение ощущений и представлений, и есть задача физиологии органов чувств, с которой я намерен начать наш курс в этот раз.

*****

ЛИТЕРАТУРА – Adolf Fick, Die Welt als Vorstellung [Лекция, прочитанная при открытии физиологического курса в Вюрцбургском университете в летнем семестре 1870 г.] Вюрцбург 1870 г.

Примечания

1) HEGEL, Энциклопедия

ГУСТАВ КНАУЭР

Что такое понятие

Эссе, опубликованное в начале 3-го номера XVII тома этого журнала проф. Фолькельтом в Йене: «О логических трудностях в простейшей форме образования понятий» начинается с «простого, широкого и общеизвестного определения», что «понятие обобщает нечто общее для многих индивидов» (стр. 129), останавливается на том, что этим обобщенным могут быть только общие признаки объектов, подводимых под понятие, и не идет дальше понимания того, что это логическое требование обобщать общие признаки, но вместе с тем и «мыслить вместе с отличительными признаками в форме возможности» (стр. 142), фактически превышает возможности человека. «Таким образом, только интуитивное („оторванное от форм конечности и временности“, с. 142) понимание может выполнить логическое требование, заложенное в понятии» (с. 136). На самом деле, поскольку мы не обладаем таким интуитивным пониманием, каждое понятие есть лишь «аббревиатура», связанная в нашем воображении с «идеалом понятия» (с. 146). «Человеческий интеллект не способен реально мыслить то, что требует от нас понятие. Понятие для нас – это логический идеал, который мы способны воплотить в жизнь лишь предположительно» (с. 137).

Этот очерк чрвычайно поучителен, рультат исследования действительно не может быть иным, если исходить из того определения, которое автор называет «простым, постоянным и общеизвестным». Но именно поэтому возникает вопрос, действительно ли это известное определение соответствует действительности или, несмотря на его широкое распространение, в конечном счете является ошибочным. И я полагаю, что могу со всей определенностью утверждать и отстаивать последнее, но при этом я лишь следую по стопам моего учителя Джененса АПЕЛЬТА. По моим воспоминаниям, именно этими словами профессор АПЕЛЬТ указал нам, своим студентам, на ошибочность такого определения:

В истории философии сложились два принципиально разных взгляда и объяснения того, что такое понятие. Одно, принятое подавляющим большинством, да практически всеми философами, звучит так: «Понятие – это совокупность различных характеристик объекта». Другая, принятая лишь немногими, к числу которых принадлежит и наш Кант, гласит: «Понятие есть представление о признаке, общем для различных предметов», – то есть о единственном, только единственном признаке, который и составляет понятие, сколько бы специальных признаков к нему впоследствии ни прилагалось. Первый, некритический взгляд, ошибочен и становится источником дальнейших серьных ошибок; второй, взгляд критической философии, единственно и абсолютно верен.

Я уже не могу спокойно добавлять дальнейшие пояснения из устной лекции моего учителя; мое собственное дальнейшее продолжение соответствующих рассуждений легко может сыграть невольную роль. Не высказался ли мой учитель по этому поводу также где-нибудь в своих трудах, которых сейчас нет под рукой, я сейчас не знаю; рультат устной лекции, однако, остался для меня одним из самых определенных достижений моего студенчества.

Я также не помню, приводил ли АПЕЛЬТ нам какие-то доказательства из Канта. Но я сам впоследствии искал их и нашел, так что не могу сомневаться в правильности утверждения АПЕЛЬТА относительно Канта, даже если отрывки из «Логики», опубликованной JASCHE, могут ввести в заблуждение (например, что там в §6 рефлексия при образовании понятий помещается в середину между сравнением и абстракцией и объясняется так: «Рассмотрение того, как различные идеи могут быть постигнуты в одном сознании»). Основные отрывки из Канта, которые я отметил для себя, таковы: Критика чистого разума, 2-е издание, с. 367 и 377: познание «есть либо Anschauung, либо Begriff (inuitus vel conceptus). Последнее относится непосредственно, чер характеристику, которая может быть общей для нескольких вещей»

– т.е. не чер обобщение характеристик, общих для нескольких вещей. Далее, на с. 39 и 40 2-го издания, и только в этом издании: «Теперь каждое понятие должно мыслиться как идея, которая содержится в бесконечном числе различных возможных идей (как их общая характеристика), и таким образом содержит их между собой» и т. д.

– т.е. не как понятие, в котором множество понятий содержится как общая характеристика связанных с ними объектов. – И еще в «Логике» сразу же говорится в §1, Annot. 1: «Понятие противоположно Anschauung, ибо оно есть общее представление или представление о том», что является общим для нескольких объектов, как понятие, насколько оно может содержаться в нескольких» – следовательно, не объединение и не суммирование понятий. И §5, Анн. 1: общая логика может «рассматривать понятие только в отношении его формы, т.е. только субъективно; не то, как оно определяет объект посредством одного признака, а только то, как оно может быть связано с несколькими объектами» – т.е. понятие определяет объект посредством одного, единственного признака, а не посредством различных комбинированных признаков. Думаю, что этих отрывков достаточно, чтобы подтвердить правильность апелляции АПЕЛЬТА к Канту.

Объяснения ФРИЗа в его «Новой критике вернунции», 2-е издание, 1-й том, не столь однозначны. Том, не столь определенны и ясны, как изложение АПЕЛЬТА, тем более что он предпочитает использовать выражение «частичные понятия» и слишком быстро усматривает в любых определениях понятий полное указание на их содержание; тем не менее, ФРИЗ также говорит: Понятие «является общей равной частью всех тех понятий [которые входят в его объем] и содержится в них как характеристика, поэтому каждое понятие имеет сферу понятий, к которой оно принадлежит как характеристика, и определенное содержание, которое принадлежит ему самому» (стр. 208) – таким образом, оно ни в коем случае не принадлежит к понятиям, входящим в его объем, как солянка характеристик. И стр. 209: «Поэтому мы обычно представляем себе понятие не по его определению, а только по схеме воображения». Таким образом, FRIESтакже на нашей стороне.

Теперь позвольте мне кратко охарактеризовать наш взгляд как критический, противоположный некритическому, как это сделал АПЕЛЬТ.

Придирчивость некритического взгляда заключается в утверждении, что нечто обобщается в понятии (поскольку это выражение «обобщать» неоднократно встречается в трактате Фолькельта), и я давно говорил себе, что латинское выражение conceptus, обозначающее понятие, должно быть, во многом способствовало тому, что приведенное утверждение стало само собой разумеющимся. Но латинская приставка con вообще, а особенно в глаголе concipio, не имеет той силы и значения, как наше немецкое «zusammen, zusammen-fassen». Достаточно вспомнить, что concipere означает также получать в акте деторождения и что он употребляется в самых разных значениях для простого принятия, схватывания. Ничто не мешает нам в нашей критической экспликации сохранить латинский термин conceptus, согласно которому понятие не обобщает различные вещи, а постигает одну и ту же вещь.

В языках существительные, прилагательные и глаголы являются оболочками для понятий, это концептуальные слова, как их называют, тогда как в союзах, предлогах и т.д., даже в прономинах [словах, стоящих на месте действительных существительных], понятий не содержится. Если теперь взять любые свойства вещей, которые могут быть выражены прилагательными или субстантивами, и спросить себя, что должно быть обобщено в соответствующем термине, для которого это слово служит оболочкой. Как быть, например, с терминами цвета? Какие общие характеристики должны быть обобщены в термине «красный»? Никаких; но ведь красный цвет, краснота – это только представление о единой характеристике, которая принадлежит различным наблюдаемым объектам, более того, которую я могу произвольно придать любым объектам, раскрасив их, так что она затем будет восприниматься в них и другими наблюдателями. – Или какие различные характеристики должны быть объединены в терминах «есть» и «пить»? Никаких; в каждом из этих терминов осмысливается только одна характеристика действия животных. – Или возьмем термины взаимодействия, которые также имеют лишь случайное значение, например, войнаи мир. Какой конгломерат общих признаков надо было бы обобщить, чтобы эти понятия прочно утвердились, если бы требование «обобщить» было действительно корректным? Но это не так. В термине «война» заключена только одна характеристика, которая, бусловно, понимается как дикарями, так и цивилизованными народами, равно как и в термине «мир», и как бы ни были многообразны отдельные характеристики в содержании термина «война» и как бы ни было неисчерпаемо обилие характеристик, предлагаемых для описания блага мира, Война и мир – явления настолько определенные и настолько четко разграничиваемые, что в принципе не может быть никакого спора о значении этих терминов, даже если местами их применение к условиям, которые присутствуют в суждении, может оставаться сомнительным.

До сих пор, конечно, речь шла лишь о случайных терминах, к которым мы обращались в этих примерах. Но верно и то, что наши понятия о сущности не имеют иного смысла. Какие различные общие признаки объединяются в понятии «кошка» или «собака»? Никаких; в нем заключен один признак, принадлежащий всем особям соответствующего вида животных, который делает кошку кошкой, а собаку собакой, сколько бы специальных признаков ни скрывалось в содержании этих двух терминов; но даже дети самого раннего возраста, как только они начинают говорить первые слова, употребляют эти два термина вполне определенно, хотя, конечно, не бесспорно, не имея ясного сознания разницы между головой кошки и собаки, разного строения зубов и т. д. Маркоманны когда-то считали кошку собакой, а собаку – кошкой.

Однажды маркоманны приняли львов, присланных к ним чер Дунай людьми императора Марка Аврелия, за больших собак и в качестве таковых забили их до смерти своими дубинами. Они ошиблись, применив понятие «собака» к этим крупным хищным зверям, но они, конечно, понимали понятие «собака» как таковое, они понимали в нем характеристику, которую, как они думали (здесь, правда, ошибочно), они должны были найти и во львах. Более верным было суждение крестоносца, расколовшего голову льва, прыгнувшего на его коня с криком: «Проклятая кошка! В термине «кошка» он понял характеристику, и, применяя его к прыгающему хищному зверю, не ошибся, как не ошиблись те маркоманны, когда использовали термин «собака».

В своей книге «Seele und Geist» (Leipzig 1880) я уже обращался к этому спору о том, что такое понятие, на странице 68, и там в качестве яркого примера правильности критической экспликации, как мне кажется, я напомнил о понятиях отца и матери, которыми маленький ребенок уже бусловно владеет и пользуется, не зная каким-то образом существенных характеристик отца и матери и не умея их «обобщить». Пока ребенок знает только своего отца и называет его, например, папой, у него есть только яркое представление; но как только ему показывают другого человека и говорят о нем, например, «Это папа Фрицхен», и ребенок принимает это обозначение: тогда у него появляется понятие папы или отца, единичное представление превращается в понятие; и это действительно происходит очень рано у большинства детей. Какие же характеристики обобщены в этом понятии у малышей? Никаких, но они ухватили, инстинктивно ухватили одну-единственную характеристику – быть отцом – и таким же образом мы, взрослые, постепенно приобретаем большинство наших новых понятий чер все новые инстинктивные ухватки характеристик. Если ребенок, возможно, побуждаемый тем, что у его отца и у отца Фрица полная борода, называет вошедшего в комнату третьего, полнобородого, но еще неженатого мужчину отцом, он действительно ошибся, как, согласно приведенному выше примеру, ошиблись когда-то Маркоманни, но ошибка не в самом термине (хотя случайная характеристика полнобородости была ошибочно вложена в его содержание), а лишь в неоправданном использовании этого термина.

Но сколько терминов изо дня в день употребляется неправильно не только детьми, не только людьми из низших слоев общества, но даже при определенных обстоятельствах самыми учеными в своей области, о которых, когда они осмеливаются зайти в чужие края, недаром иногда говорят: «Самые ученые часто бывают самыми неправильными! Если, однако, термины применяются ложно, это не означает, что самих терминов не существует; и даже ошибочные сами по себе термины остаются терминами, как ошибочные новости и слухи остаются новостями и слухами, даже если потом к ним прикрепляется почетное обозначение «утки» или что-то еще.

Что же путает некритическая экспликация? Она путает понятие с его содержанием, но понятие не равно содержанию, так же как и объем. Самые разные признаки, которые, согласно некритической экспликации, должны быть суммированы, чтобы получилось понятие, составляют не понятие, а его содержание; они могут быть извлечены из его содержания, но это часто происходит только после того, как само понятие долгое время уверенно использовалось, не будучи известным. Само понятие можно сравнить только с оболочкой; то, что скрыто в этой оболочке, не известно заранее, оно познается только со временем, а может быть, и никогда. Кто знает, какие свойства будут извлечены из содержания термина «фосфор»; уже сейчас этот термин стал богаче по содержанию для наших химиков, богаче, чем он был для тех, кто впервые представил это вещество; но исчерпала ли уже химическая наука все его содержание? Этого никто не может утверждать.

Трудности, на которые указывает Фолькельт, касаются не самих понятий, как он это представляет, и не образования понятий, а их содержания и попыток определить это содержание. Орех всегда есть, но кто его расколет и покажет, что внутри? Многие понятия как были, так и остаются нераско л отыми орехами, а если они и расколоты, то все равно нельзя утверждать, что все, что можно извлечь из ядра, уже извлечено. Понятие «вода» знакомо человечеству с напамятных времен, но сколько времени прошло, прежде чем мы научились делить воду на водород и кислород, получив тем самым немыслимое ранее содержание этого понятия. Являемся ли мы сегодня более определенными в отношении понятия «вода», чем наши предки, считавшие воду одним из четырех элементов? Неужели они были более склонны путать воду с маслом или вином, чем мы? Нет, вовсе нет; мы не более уверены в самом понятии, но мы знаем больше о содержании этого понятия, чем знали наши предки. И если дикарь, с его точки зрения, называет бренди «огненной водой», мы ни в коем случае не должны отказывать ему в этом обозначении, только вкус и эффект должны вскоре убедить его в том, что «огненная вода» – это совершенно новый, приобретенный им термин, в котором языковое обозначение, служащее для самого термина «вода», используется лишь в качестве подобия. Дикарь, еще не попробовавший огненной воды, может подумать, что к этой бесцветной жидкости можно смело применять его понятие воды как таковой; впоследствии он должен убедить себя, что это мнение было ошибочным.

Как я уже говорил в работе «Душа и дух», указ. соч: У необученного или неопытного человека понятия иногда бывают почти бессодержательными или в основном бессодержательными; у опытного и образованного человека они обычно богаче, но и образованный, и неопытный человек могут обладать и пользоваться совершенно одинаковыми понятиями и с совершенно одинаковой уверенностью. Если взять пример Фолькельта с понятием «верблюд» (стр. 144), то можно сказать: мальчик, который находит верблюда, изображенного на грубо сработанной картинке, и учится узнавать его форму как таковую; посетитель зоологического сада; путешественник по Африке и бедуин, разводящий верблюдов, – все они имеют одно и то же понятие «верблюд»; все они не путают верблюдов со слонами, крупным рогатым скотом, лошадьми и т.д.; но, конечно, все они имеют одно и то же понятие «верблюд». но, конечно, каждый вкладывает в свой термин лишь небольшое содержание, и, опять же, для бедуина этот термин может быть даже богаче по содержанию, чем для научно образованного путешественника.

Понятие как таковое не является постулатом, как считает Фолькельт (стр. 145), вслед за Вундтом. Но постулат должен определять содержание полученного понятия, и часто даже самые ученые не могут в полной мере реализовать этот постулат. «Это северное сияние», – быстро говорят, когда на небе появляется явление, обозначаемое таким образом, но для ученого географа и астронома содержание этого термина еще почти так же закрыто и скрыто, как и для простого крестьянина, а между тем и тот и другой могут употреблять сам термин почти с одинаковой уверенностью. Сам термин также никогда не является «аббревиатурой», но то, что мы знаем о его содержании, наверное, можно было бы время от времени так называть.

Если бы это было так с нашими понятиями как таковыми, как считает Фолькельт, что он должен предположить в рультате продемонстрированных им логических трудностей, если бы сами понятия были так неопределенны, только так приблизительно, как это действительно обычно бывает с их содержанием, которое мы исследовали, то как была бы возможна определенная коммуникация мыслей между людьми? Тогда все должно было бы колебаться и оставаться неопределенным; не было бы науки, которую можно было бы преподавать с уверенностью; потомки не могли бы продолжать развивать то, что было установлено их предками; не могло бы быть сделано никакого опыта, который бы постоянно обогащал наши знания; значение эксперимента и индукции вообще утратило бы свое значение; Действительно, самые простые восприятия, сделанные разными наблюдателями, породили бы самые бнадежные недоразумения и споры; действительно, так как язык приспособляется к мысли, то должна была бы воцариться вавилонская путаница в языке, не имеющая себе равных.

Но на самом деле не все так плохо среди нас, часто ошибающихся детей человеческих. Среди мыслящих людей могут возникать споры и путаница в обосновании и использовании тех или иных понятий; языковые оболочки, в которые пытаются облечь инстинктивно приобретенные понятия, также могут быть капризными и порождать самые разнообразные недоразумения: Эмпирические понятия чувственных объектов в целом фиксированы, причем не только эмпирические понятия субстанции, но и соответствующие понятия акциденции; даже понятия того, что просто мыслится из области опыта, в значительной степени используются с неопровержимой уверенностью, хотя некоторые из них остаются сомнительными и вызывают затруднения; априорные понятия используются и используются с уверенностью, в то время как ученые, возможно, еще пытаются найти их как таковые и представить их в их своеобразии; они просто навязывают себя априори и входят в дом чер окно инстинкта, не подав предварительно визитной карточки в прихожей; априорные описательные понятия, понятия чисел и математических знаков, геометрические и стереометрические понятия формы и фигуры также вскоре приносят с собой все свое содержание, которое по этой самой причине не остается сомнительным. Только в случае последних характеристики содержания могут быть проанализированы б лишних слов из описательного признака, заложенного в самом понятии; только они могли бы создать видимость, будто некритическая экспликация сущности понятий является правильной, но и здесь не обобщение, а всегда монотонность, задуманный предмет, из которого только посредством возможного здесь строгого определения может быть сразу же исчерпано все содержание.

Итак, я утверждаю, что тот факт, что мы, люди, в целом уверенно пользуемся нашими понятиями, что с их помощью можно легко понять другого, прогресс науки и жизненных навыков – все это доказывает, что вещи не могут быть такими, какими они должны быть в соответствии с некритической экспликацией, если бы она была правильной, с нашими понятиями и с нашим концептообразованием. Концепты – это, как правило, не постулаты, а настоящие твердые кристаллизации мысли, не аббревиатуры, а вполне оформленные мысли. Идеал понятия, идущий рядом с несовершенной реальностью, в большинстве случаев не существует; понятия – это, как правило, вполне достижимые и действительно обретенные реальности мысли, что я и выражаю. Даже чистые понятия, в которых нет ничего материального, являются как понятия не идеалами, а вполне реальными, даже если они (т.е. их содержание) содержат идеалы; даже понятия объектов, которые человек никогда не мог найти или представить, даже пустое понятие квадратного круга или causa s u i [самопричины – wp], являются мыслительными реальностями.

Возможно, кто-то захочет вмешаться: Такое представление сразу же превращает все представления в понятия, тогда как мы твердо утверждаем, что не всякое представление сразу же является и понятием. И совершенно справедливо, признаю и признаю: только с такими понятиями, которые уже стали понятиями, можно уверенно оперировать, только с их помощью люди могут общаться между собой, только понятия составляют реальные суждения; с простыми описательными понятиями можно, конечно, задавать вопросы и строить восклицательные предложения (Что это? – Это именно так, так!), но судить нельзя. Суждения требуют фиксированных понятий, если не в субъекте, то хотя бы в предикате. И поэтому наш интеллект, наша сила мысли, также стремится превратить все впечатления в фиксированные и устойчивые понятия. Тем не менее, существует еще достаточно наглядного материала, который еще не стал понятием и, возможно, никогда не сможет им стать. «Что это там, человек или дерево?» – спрашивает один турист другого. Человек и дерево – понятия, о которых невозможно спорить, фиксированные, определенные понятия, помещенные in abstracto в предикат вопросительного предложения. Но что такое субъект «что там»? Это простое восприятие, которое наблюдатель хотел бы довести до понятия. Как только ему это удастся, он уже не будет придерживаться идеи, а будет использовать понятие (будь то человек, будь то дерево) in concreto; он продолжит и скажет: человек там или дерево там; и теперь он может судить дальше. – Или, в случае плохого письма, спрашивают: «Это должно быть а или о?». Здесь буквы а и о также имеют значение и действительность понятий (это фонетические понятия), а «это», плохо написанный знак на бумаге, – это просто восприятие. Если ответ, на мой взгляд, ученик дает учителю: «это должно быть а», то учитель уже не будет продолжать и говорить: «это неправильно», а будет придерживаться понятия in concreto: «это а неправильно» или «это правильно». – При использовании предлогов в речи обычно остается только идея, которая не может быть переведена в понятия, и поэтому идеи между понятийными словами играют большую роль в их соединении в речи.

Остается также, что основные представления, априорные представления о пространстве и времени (» взятые абсолютно») всегда остаются только представлениями и никогда не становятся понятиями, так как с их помощью ни в коем случае не постигается свойство, общее для различных объектов (если оставаться при версии критической экспликации АПЕЛЬТА, то по моей версии, которая будет представлена ниже, дело становится еще более ясным). С другой стороны, все сечения пространства и времени, которые мы делаем, или все относительные пространства и времена, на которые мы смотрим, ведут к формированию априорных описательных понятий. Квадрат и куб – это представления о признаке, общем для различных объектов, поскольку я могу по своему желанию построить квадраты и кубы, равные и неравные, и поставить их рядом; точно так же я могу по своему желанию вырать из линии времени часы, дни, годы, века; здесь, таким образом, получаются понятия, которые также настолько определенны, насколько это возможно. Но я не могу поместить рядом с одним абсолютным пространством другое абсолютное время; таким образом, с пространством и временем не постигается ни одна характеристика, общая для различных объектов. И именно это хотел показать в качестве критического рультата Кант в своей «Трансцендентальной эстетике» и показал, хотя и допустил слабость, сохранив в заголовках своих объяснений привычное некритическое выражение «понятие».

Пространство и время как таковые есть и остаются понятиями б понятий, а понятия б понятий слепы (Критика чистого разума, 2-е издание, с. 75); действительно, пространство и время, как понятия a priori, бусловно, наше свойство и наследство, настолько, что мы вообще не в состоянии отделить себя от них, абстрагироваться от них, остаются слепыми понятиями, отсюда и те огромные трудности, которые они вызывают в нашем понимании и которые вообще не могут быть устранены. Но цвета, если вернуться к ним, которые, возможно, некоторые также хотели бы объяснить не понятиями, а только впечатлениями, действительно являются понятиями, поскольку они не «слепые»; то, что в цветовых различиях впечатления действительно превращаются в понятия, доказывается также тем, что нюансы или различные оттенки подчинены: красный, новый красный, бледнокрасный, темно-красный, розово-красный и т.д., все они подчинены понятию «красный». «Что там» в приведенном выше примере, однако, тоже было, поскольку б концепта – только слепая интуиция. Понятия же б восприятия (так правильнее говорить, а не как сам Кант: «мысли б содержания», loc. cit.) в области, где восприятие все же возможно и где объект может быть представлен только чер восприятие, пусты, т.е. в сфере окружности нет ничего, что они могли бы описать, даже если они имеют содержание в мысли, то отнюдь не б содержания. Например, кентавр и единорог – это твердые понятия, тоже отнюдь не лишенные содержания, но тем не менее пустые, так же как, скажем, бикорн или знаменитое четвертое измерение пространства; там не хватает апостериорного восприятия или опыта, здесь – априорного восприятия.

И д е и, к а к мы, ученики критической философии, их называем, занимают особое положение. Есть даже понятие идеи; под «идеей» понимается признак, общий для различных объектов (которыми здесь являются мысли); но сами идеи – это не понятия, а только мысли; не задуманные признаки, а просто мысли, возникающие с необходимостью, но в каком-то отношении непостижимые. Никто, ничто не заставляет нас пользоваться понятиями кентавра и единорога, применять их к реальным объектам природы; нет никакого принуждения задавать, предполагать двурога или четвертое измерение пространства. Поэтому мы имеем там дело только с пустыми понятиями. Но идеи порождаются с необходимостью; «атом» уже есть идея, с которой люди всегда сталкивались, никогда не будучи в состоянии получить о ней понятие; точно так же и идеи разума, как я их называю, всегда навязывались людям. Здесь мы имеем мысли, которые не являются ни яркими идеями, ни даже понятиями. Идеи – это нечто особенное.

До сих пор мы просто придерживались предложенной АПЕЛЬТом версии критической экспликации понятия, но в ходе исследования я оказался вынужден сформулировать эту экспликацию еще более точно, хотя сейчас она кажется мне затянувшейся. Сейчас я выражаюсь так (см. «Душа и дух», с. 27 и 68):

Концепт – это представление о признаке, который отличает объекты и, возможно, связывает другие объекты.

Выражение «объекты» здесь следует понимать достаточно широко; эти объекты, впервые выделенные по признаку, могут быть и просто психическими сущностями, просто мыслями или идеями; признаки, воспринятые в понятии, после восприятия сразу же вновь становятся объектами психического обладания. В простом созерцании ни одна из отличительных характеристик еще не «схвачена», т.е. не включена в психические образования как ясное и определенное достижение; как только такая характеристика добавляется к накопленному в сознании запасу идей, процесс формирования понятия всегда должен быть констатирован.

Однако мои исследования убедительно показали, что первое в формировании понятий – это дифференциация объектов. Даже маленький ребенок, согласно приведенному выше примеру, постигает характеристику отца, различая сначала мать и отца. Как только идет формирование понятия (если можно так выразиться), ребенок уже не сможет принять за отца существо в женской одежде, хотя он еще может легко обманывать себя, применяя формирующееся понятие к мужчинам. Но как только различие приобретено, признак осознан как отличительный, сразу же возникает и стремление, желание использовать его для объединения объектов в мысли (именно объединения путем подчинения их понятию), при этом, конечно, не исключены ошибки, и ребенок может, согласно приведенному выше примеру, стремиться б лишних слов подвести полнобородых мужчин под приобретенное понятие «папа». Каждый из нас, получив в рультате дифференциации новое понятие, также будет стремиться подвести под него объект за объектом.

Возникает вопрос: можно ли говорить о понятии, даже если воспринятый признак проявляется только в одном единственном объекте и только отличает этот объект от других объектов другого рода? Существует ли, например, понятие «солнце», как и понятие «планета»? Или «солнце» остается только ярким представлением? Пока я находился под чарами версии экспликации АПЕЛЬТа, я колебался. Но мне пришлось признать, что понятие солнца тоже существует, поскольку, когда мы пришли к некоторой ясности относительно неподвижных звд, мы могли сразу же назвать их солнцами и применить к ним это понятие, которое у нас уже было; ведь до галилеевых открытий у нас была только одна луна, но когда ГАЛИЛЕЙ обнаружил в телескоп спутники Юпитера, мы сразу же смогли назвать их лунами, у нас уже было понятие луны, которое мы могли применить к этим спутникам. Как уже указывалось выше, существуют также концепции объектов, которые никогда не были получены или представлены; у нас есть концепция квадратуры круга, концепция вечного двигателя. В таких понятиях тоже есть, прежде всего, отличительный элемент.

Эти соображения и побудили меня сейчас выделить в экспликации прежде всего отличительный признак и привести ее к тому варианту, который отличается от версии APELT, но при этом по существу сохраняет то просветление, которого мне помог достичь мой учитель.

Может показаться, что разница между критическим и некритическим взглядом не имеет особого значения, что человек, более далекий от этого вопроса, мог бы, пожалуй, счесть весь спор бесполной словесной чехардой, но это не так. Эссе VOLKELT убедительно доказывает это.

Автор, не доверяя некритической точке зрения как правильной, со знанием дела вникает в проблему, и перед его исследованием встают трудности за трудностями. Но где же эти трудности в реальности? «Розы, рассыпанные на тропинке, и забвение вреда!» – может воскликнуть простой эмпирик в адрес логика, чувствующего себя ущемленным: «У нас наши понятия прочны и несомненны, мы ими спокойно оперируем по своему усмотрению, так что вы, логики, похоже, не видите леса за деревьями». И действительно, здесь в очередной раз подтверждается, что теория, если она исходит из ложных предпосылок, оказывается серой, а дерево жизни продолжает весело зеленеть в золотых лучах солнца.

Я желаю и прошу профессора Фолькельта серьно обдумать этот мой ответ и, если он считает, что должен настаивать на традиционной точке зрения, продолжить дискуссию, чтобы нам удалось, по возможности, приблизить предложенную им логическую проблему к ее окончательному решению.

*****

ЛИТЕРАТУРА – Gustav Knauer, Was ist Begriff?, Philosophische Monatshefte 17, Leipzig 1881

Вещи сами по себе

Нижеследующее соображение вытекает из исследования, в целом непредвзятого и, несмотря на свой небольшой объем, весьма примечательного, которое авторитет гербартианской школы М. В. ДРОБИШопубликовал под названием «Вещи в себе и понятие опыта у Канта» (Гамбург и Лейпциг, 1885); в нем предполагается, однако, вкратце высказать нависимое суждение о понятии вещей в себе, о котором в последнее время так много спорят, и о столь же непонятном термине «данное нам», и, наконец, защитить Канта в связи с его понятием опыта.

То, что нельзя отказать Канту в его вещах-в-себе, сделав их иксом, который = 0, было доблестно показано и обосновано ДРОБИШЕМ. Непоследовательность, будто может существовать видимость б того, что появляется, Кант теперь отверг со всей серьностью, вещи сами по себе для него – «бесспорно необходимая предпосылка нашего мышления». Отсюда следует лишь то, что теперь нельзя (вместе с ДРОБИШом, стр. 13) объявлять сомнительным существование таких вещей самих по себе, даже если бы при этом можно было сослаться на какие-либо слова самого Канта; нет, их существование должно утверждаться в мысли так же бусловно, как мыслитель утверждает свое собственное существование; сомнительной остается лишь их сущность, т.е. способ, которым они существуют. Теоретически все знания о них изначально отсутствуют, но в мысли их «существование б знания того, как они устроены, несомненно». Поэтому у Канта и чер Канта не может быть «скептического идеализма», поскольку он относится не к их сущности, а к их существованию.

ДРОБИШ судит на стр. 28: «В теории познания Канта вещи сами по себе не принадлежат ни к ее фундаменту, ни к краеугольному камню, а являются – лишь межевыми камнями». Это верно, но только если добавить ограничение: до тех пор, пока доходит критика «чистого теоретического разума», ибо критика «практического разума» фиксируется на этих пограничных камнях и тем самым делает их своими фундаментальными камнями. Ибо это решительно означает различение «умопостигаемого» или «понимающего мира» от мира чувств, на чем уже основано учение об эмпирическом и умопостигаемом характере, которое затем ясно представлено в «Основаниях метафизики нравов». Там в заключительном разделе («о предельном ограничении всякой практической философии») говорится следующее: «Понятие о мире понимания есть, следовательно, лишь точка зрения, которую разум считает себя вынужденным отделить от видимости, чтобы мыслить себя как практического». И: «Воображая себя в мире понимания, практический разум вовсе не преступает его границ, но он сделал бы это, если бы захотел заглянуть в него, почувствовать его». И соответственно Кант в «Критике практического разума» (издание KEHRBACH, стр. 158) говорит о своих постулатах: «Они не теоретические догмы, а предпосылки в обязательно практическом отношении».

ДРОБИШ справедливо защищает утверждения Канта о вещах самих по себе, ссылаясь на его различие между познанием и мышлением. Согласно Канту, мы должны уметь если не познавать вещи сами по себе, то, по крайней мере, мыслить их, даже «мыслить себя в них», о чем также говорится на стр. XXVI Предисловия ко 2-му изданию"Критики чистого разума“, цитируемому самим ДРОБИШЕМ, и о чем далее ясно говорится в Критике практического разума (KEHRBACH, стр. 163): „В этом теоретический разум не имеет ничего другого, как просто мыслить эти объекты посредством категорий “. Таким образом, он должен сначала мыслить их чер модальную категорию существования или реальности, как мы уже показали выше. И если Кант в другом месте снова говорит, что к вещам самим по себе „мы не можем применить ни одного из наших понятий понимания (DROBISCH стр. 12), то здесь не хватает только дополнения: чтобы возникло познание – для того, чтобы уловить хозяина в его положении и не понять его превратно.

Соответственно, мы должны быть в состоянии мыслить вещи сами по себе чер категорию причины (как причину явлений), как бы ни пыжились против этого, только знания об их связи с миром явлений мы таким образом не получаем. ДРОБИШ убедительно показал, что когда Кант описывает вещи в себе как причину видимостей, то причинность в смысле Таблицы категорий действительно применяется к ним как понятие чистого понимания, что идея свободы, «причинности чер свободу», не должна мыслиться вместе с БЕННО ЭРДМАННОМ и КУНО ФИШЕРОМ. Однако мое решающее мнение: Канту следовало бы отказаться от этого применения категории причинностик вещам самим по себе, следовало бы описывать их только как лежащие в основе явлений, как «неизвестную причину явлений», о чем он также говорит повсюду.

Что далее, опровержение идеала, содержащееся во 2-м издании Кр. д. р. V. или доказательство объективной реальности внешнего восприятия не означает отступления Канта от своей позиции, а, напротив, является ее закреплением и защитой, – это, к нашему удовольствию, признает и ДРОБИШ, хотя он и вынужден оспаривать состоятельность рассматриваемого доказательства со своей точки зрения.

В исследованиях ДРОБИША, однако, возникает вопрос: что, согласно Канту, данонам в нашем ощущении, переживании, познании. На стр. 29 он пишет: «Для Канта «в эмпирических воззрениях материал ощущений дан чер чувственное восприятие, и эта данность гарантирует реальность объектов восприятия, тогда как чистые воззрения (пространство и время) обладают идеальностью».

При этом он упустил из виду, что в эмпирических воззрениях определенные формы, в которых предстают перед нами предметы, являются не более продуктом нашей спонтанности, чем ощущения, но даны в том же смысле, что и последние». То же самое повторяется на с. 32 и 37, а уже в предисловии на с. IV и с. 51 снова говорится: «В этом отношении, следовательно, наши представления и понятия должны руководствоваться данным. Если мы теперь приписываем принуждение, которое оказывает на нас все данное, влиянию вещей, то в то же время наше познание должно, по крайней мере косвенно, направляться в соответствии с вещами. А это как раз то, что упустил из виду Кант».

Неудивительно, что при многочисленных искажениях кантовской доктрины, которые пытались внести или внесли в некогда догматически ориентированные умы, могло сложиться и такое мнение: поскольку, согласно открытию Канта, пространство и время априорны, то, по его мнению, и определенные пространственные формы, в которых предстает перед нами объект видимости, теперь также должны пониматься как априорно произведенные, как произведенные из чистого созерцания. Но это заблуждение, в котором Кант действительно не повинен; он, по-видимому, лишь с трудом допускал такую возможность и не имел случая защищаться от нее в явных выражениях. Все определенные формы, в которых предстают перед нами предметы, в конце концов, только воспринимаются, исследуются, определяются a posteriori»; наши представления действительно должны быть направлены в соответствии с ними, а не они в соответствии с нашими представлениями (которые тогда назывались бы воображениями); иначе не было бы вообще никакого определенного опыта, тогда как Кант решительно утверждает наличие такого опыта. Эти формы, конечно, могут быть восприняты только в соответствии с особенностями априорного представления о пространстве, так, например, в случае всех телесных вещей – в трех измерениях, не более и не менее; они должны соответствовать общим законам пространства, и в этом отношении вещи внешне, правда, направлены в соответствии с нашим представлением; но как они образуются, узнается апостериори из восприятия, определяется эмпирически, опытом, с помощью схемы чисел и с помощью понятий, и это, собственно, нам дано.

«Неизмеримое многообразие явлений ни в коем случае не может быть адекватно постигнуто из чистой формы чувственного восприятия» (не говоря уже об априорном выделении – добавим мы); так прямо учит Кант уже в 1-м издании своего главного труда, как впоследствии приводит эти слова сам ДРОБИШ на стр. 48.

Что мы вообще можем воспринимать материал ощущений в какой бы то ни было форме, это нам позволяет априорность нашей чувствительности; но как он образуется, нас учат апостериори восприятие и опыт, и, таким образом, он дан нам a posteriori». Это утверждение столь же верно, как и другое: То, что мы должны всюду спрашивать о причинах, обусловлено априорным понятием нашего чистого понимания: но что действительно является причиной отдельных воспринимаемых изменений, чему учит нас опыт, что есть или дано нам эмпирически. Разве мы сами, согласно Канту, производим от себя число пятых пальцев на руках и ногах, число и форму зубов и ребер, разделение копыт и расположение зубов у жвачных животных, четвероногость млекопитающих и двуногость птиц, зазубренный или распиленный край листа растения, число, расположение и взаиморасположение тычинок в цветке, расположение слоев в горной породе? Или даже конструктивные особенности отдельных людей в органическом мире? Старый кенигсбержец никогда не мог придумать такую глупость сам и никогда не хотел навязать ее своим ученикам. Формы обычно определяются числами или, если они измеряются, представляются в виде числовых масс. Зачем же тогда во всех случаях необходимо совершенно по-разному реализовывать схему чисел, которая, согласно кантовской доктрине, является посредником между ощущением и пониманием, если определенные формы объекта возникают априорно и спонтанно из представления о пространстве? Зачем нужны измерения, которые сначала часто дают разные рультаты, пока один из них не окажется верным, а другие – ошибочными? Или Кант вообще объявил счет и измерение излишними процедурами? Нет; весь определенный замысел дан нам в природе, даже по Канту, и определяется как данный a posteriori и доказывается эмпирически.

А как же тогда, по Канту, обстоит дело с априорными формами восприятия, с самими пространством и временем? «Пространство мыслится как бесконечная данность», – гласит предложение 4 в §2 «Трансцендентальной эстетики» во 2-м издании и в 1-м издании: «Пространство мыслится как бесконечная данность». А в §4 под пунктом 5 в обоих изданиях говорится: «Поэтому первоначальное представление о времени должно быть дано как неограниченное». Таким образом, пространство и время – это идеи a priori, но не произведенные a priori, а данные a priori. Согласно «подлинному"Канту, даже пространство и время не производятся нами; все математические фигуры, все возможные числовые величины и комбинации мы можем произвести по своему желанию только в пределах этих априорно заданных представлений; но там, где в природе формы и числа противостоят нам и эмпирически определены, там ничто не производится нами, там все дано нам. Если бы критики наконец поняли это и перестали примешивать мысли FICHTE к старому Канту.

ДРОБИШ напоминает нам о спонтанности продуктивного воображения, которое, по Канту, «находится под властью рассудка и типы которого должны соответствовать понятиям рассудка» (стр. 29), чтобы показать, что для Канта «рассудок создает из материала ощущений мир явлений и тем самым опыт». Но и здесь наш доброжелательный критик судит о доктрине трансцендентальных схем лишь под влиянием посткантианских искажений. Представляя данные видимости в определенных числовых количествах и степенях, в схемах длительности, последовательности, одновременности, тогда, когда-то, всегда, не утверждается, что понимание или обслуживающее его воображение создало видимости, произвело их из себя, а лишь показывается, как эти видимости, если можно так выразиться, делаются кусочками для нашего психического (чувственно-понятийного) представления.

Воображение производит типы, но не то, что входит или поступает в эти типы в процессе восприятия. То, что гость наполняет свою тарелку предложенным компотом, не производит его, и даже не мешает повару, приготовившему его таким образом; является ли тарелка его собственным продуктом, остается совершенно бразличным; он может даже посыпать компот сахаром или полить салат уксусом и маслом, но еда не становится его собственным продуктом. – Бусловно, в случае всех природных объектов наши представления и понятия направлены на данное, бусловно, наше познание направлено на вещи, но не на сами вещи, которые от нас скрыты, хотя и такие должны быть, а на качества мира видимостей, которые нам противостоят. Кант ни в коем случае не упускал этого из виду, это уже заложено в его различении апостериорного и априорного, но это не в последнюю очередь связано с его открытием, что мы познаем только видимости, а не вещи сами по себе. Нам даны и сами априорные представления о пространстве и времени, какими они являются сейчас, и мы не в состоянии сделать их хоть на волосок отличными от того, что они есть, а должны полностью подчиниться этим тиранам и подчинить свое понимание их игу.

ДРОБИШ (как уже говорилось, отнюдь не считая его некантианцем) называет доказательство Кантом объективной реальности внешнего восприятия, добавленное ко второму изданию «Критики», апагогическим [отрицательным доказательством от ложности противоречия] и тем самым хочет напасть на его состоятельность (стр. 34). Мы должны отвергнуть это нападение как необоснованное, ибо, поскольку определение нашего собственного существования во времени происходит бусловно и несомненно, апагогическая форма доказательства того, почему это определение так бусловно, почему только оно может быть так бусловно (ведь кроме нас действительно существуют вещи), нисколько не может ослабить силу самого доказательства. Апагогическое доказательство полностью состоятельно, если в нем отстаивается одно из двух суждений, образующих между собой оппозицию, исключающую другие возможности. Это согласуется с §131 «Логики"ДРОБИША 3-го издания если не по словам, то, по крайней мере, по смыслу. В нашем случае речь идет о двух суждениях: Либо уверенность в определении нашего существования исходит изнутри (чер наши представления), либо извне (чер отличные от нас объекты в пространстве). Изнутри и извне здесь обязательно образуют взаимоисключающие противоположности. Теперь о том, что уверенность не приходит изнутри, свидетельствует опыт, с которым каждый может ознакомиться (при постоянной занятости своими мыслями никто не может легко подсчитать время, которое проходит); следовательно, уверенность приходит извне, значит, объекты действительно находятся вне нас, а не просто идеи в нас. Это косвенное доказательство стоит на такой же надежной основе, как и любое прямое доказательство.

Обсудим теперь кантовскую концепцию опыта.

Когда в §18 «Пролегомены"Кант хочет разделить эмпирические суждения на перцептивные и эмпирические, первые из которых обладают субъективной, а вторые – объективной обоснованностью, то это, очевидно, одна из тех нередких небрежностей, которые мы встречаем у Мастера; ведь обозначение «эмпирические суждения», очевидно, является лишь переводом других «эмпирических суждений». Канту следовало бы написать так: Апостериорные суждения, имеющие только субъективную обоснованность, – это перцептивные суждения, объективно обоснованные – эмпирические, т.е. опытные суждения; ведь термин aposteriori, часто употребляемый как синоним эмпирического, имеет все-таки более широкий объем, чем эмпирический; именно он охватывает собой и простые восприятия, способные к «логической связи», и реальный опыт, находящийся под властью понимания, оперирующего своими категориями. Приведенные Кантом примеры солнца и камня (в §20 «Пролегомен», прим., а в остальном – в §19 и 20) также не корректны; суждение: когда солнце светит на камень, он становится теплым, – это, бусловно, уже суждение опыта. В этом мы полностью согласны с DROBISCH (стр. 40).

Нависимые суждения: Сейчас светит солнце, и: Этот камень теплый – могут быть сначала восприняты как простые перцептивные суждения. Но поскольку интеллект сразу же стремится превратить их в реальные эмпирические суждения (что он и делает в данном случае, объединяя оба суждения в составное суждение), то в условиях реального движения мысли трудно постоянно проводить различие между этими двумя видами суждений. Перцептивные суждения относятся к сиюминутному, к тому, что есть или есть, к тому, что видно; как только что-то определено только на более длительный срок, а также зафиксированы условия, при которых можно ожидать его появления повсюду, переход к эмпирическому суждению, как правило, уже произошел. С самого начала необходимо провести различие между этими двумя типами; мастер тоже чувствует необходимость провести это различие, но, к сожалению, он не увидел его в ясном свете; исправим здесь недостатки его изложения.

Далее, с другой стороны, мы полагаем, что можем твердо опираться на кантовское различие между простым сравнением и между строгой всеобщностью и необходимостью. Опыт, правда, учит только тому, «что и как есть, а не тому, что это обязательно должно быть», но часто повторяющиеся наблюдения, приводящие к причинам, действительно приводят к «сравнительной» всеобщности и необходимости эмпирического. Например, клевер, как правило, имеет три листа (но встречаются и исключения с четырьмя листьями); солнечный свет обычно согревает камни (но зимой при очень низкой температуре воздуха камень может оставаться холодным, даже если он освещен солнцем). Это примеры, показывающие сравнительную всеобщность и вытекающую из нее необходимость, которые должны быть предоставлены опыту, но которые не следует путать со строго логической априорной всеобщностью и необходимостью.