доберется лапой жадною до груди,
вырвет сердце ее ласковое. Прочь жалость!
Принц, ее не полюбивший, не пощадил,
нелюбви своей вонзив в нее злое жало,
значит, мне жалеть не нужно ее вдвойне,
только колет в клетке ребер чертовски сильно,
и не хочется мне цену ей говорить,
пусть она помочь сама же меня просила.
Варево готово от бед мое,
выпьешь – и уйдет боль, уже не тронет.
Она преподносит мне алый ком
вырванного сердца в своей ладони.
***
Как там было на деле, никто не знал.
Говорили, Принц стражу в ту ночь не звал,
что кинжал обнаружили на парче,
чьей-то залитой кровью, но только чьей?
Что пиратскую дочь может удивить?
Он шептал ей слова свои о любви,
пальцы прятались в кружево рукава.
А ее руки знали лишь, как канат
оставляет занозы и волдыри.
Задыхаясь от страсти, почти немым,
он ей падал в колени, дрожал, сражен.
Он был легким пером, а она – ножом.
Он был птицей, упрятанной в замка клеть.
А она – вором, что клеть решил посметь
вскрыть своей огрубевшей за жизнь рукой.
Ворвалась, как волна, отняла покой.
Только все это – сказка не о любви.
Говорил ей отец, должен клад хранить
самый верный и честный из мертвецов,
а любовь не для нас, дочь, в конце концов.
Он доверился ей, в тайный грот пришел.
Она не обманула, сказав, душой
вечно связан с ней станет, ответив «да»,
с ней уже не расстанется никогда.
С того дня прошло много хороших дней,
обратилась та дева в грозу морей,
стал легендой упрятанный ею клад,
но найти его – мало сокровищ карт:
мертвец клад охраняет, собак верней.
Только изредка кажется все же ей:
кудрей шелковых золота теплый цвет,
может, был все ж важней золотых монет?
***
Я иду за тобой, но так быстры твои шаги…
Я сбиваюсь, я падаю, ранюсь, цепляю ветки.
Они бьют по лицу, и пощечины очень метки,
словно мы с этим лесом отныне теперь враги,
и он прячет тебя, не дает мне тебя догнать.
Подол юбки твоей мелькает среди деревьев.
Позади нас осталась укрытая сном деревня,
и никто не увидел сбежавших нас из окна.
Я иду за тобой, я спешу, но успеть никак,
ты, как будто в насмешку, шаг прибавляешь споро.
Я от этого бега сдохну на месте скоро,
все же я не зверье лесное и не рысак.
Замерла на границе тонкой лесной реки.
Луна светит надкушенным боком, латает рану.
Я любуюсь в неясном свете изящным станом,
тем, как ноги твои и белые, и легки.
Лунный свет зеленеет кругом поверх воды.
Опускаешь в него обе стопы и тут же тонешь.
Я твой смех топлю в собственном горьком и страшном стоне,
я кидаюсь в волну, чтоб спасти тебя от беды!..
Но полметра воды здесь, по пояс река мелка,
утонуть невозможно, спрятаться – глупость шутки.
Смех вокруг колокольчиком твой разносится, мертвый, жуткий,
и касаются вдруг то ли волны, то ли рука.
На рассвете придет пастух, чтоб набрать воды,
пес его зарычит на заросли лилий белых,
и мое утонувшее вынесут позже тело,
разглядев на земле одни лишь мои следы.
***
Билась в тебе волна, милая, и жгла солью,
теперь, золотая рыбка, ты только лужа.
Но смотрит в глаза ей, и взгляд этот – мед и сахар,
и в танце, ее обнимая так нежно, кружит,
