Юрий Ерошкин "Неделя и ещё один день"

– Чего только для друга не сделаешь, – хохотнул Миха, предвкушая сладость Тасиных поцелуев.

С набитыми снедью пакетами, от объёма которых девушки притворно ужаснулись, двинулись на квартиру. Шли скоро, почти не разговаривали, словно все напряжённо ожидали того, что должно было вскоре произойти.

Наконец вышли к убогому трёхэтажному домишке под треугольной крышей, построенному ещё, видимо, при царе Горохе.

Вход в подъезд преграждала новенькая железная дверь с кодовым замком. Даша ловкими пальцами набрала ряд нужных цифр, дверь удовлетворённо пискнула и гостеприимно распахнулась.

В подъезде стоял запах мокрой штукатурки. Под высоким потолком тускло горела лампочка. Стены с облупившейся светло-коричневой краской, выщербленные ступеньки и лестничные перила почти без поручней говорили о том, что ремонта здесь не было не один десяток лет и что вряд ли он когда-либо вообще будет. Хотя запах мокрой штукатурки, наплывавший откуда-то сверху, мог опровергнуть это утверждение.

Взошли на второй этаж. Высокая узкая дверь арочного типа, возле которой компания остановилась, была обита чёрным дерматином. Щёлкнув замочком небольшой, в виде полумесяца сумочки, висевшей у неё через плечо на тонком ремешке, Даша достала внушительную связку ключей. Быстро определив нужный, вставила его в замочную скважину, легко повернула пару раз влево и, толкнув дверь, ступила за порог, пригласив всех за собой.

Затхлый, тяжёлый воздух давно непроветриваемого помещения, казавшийся каким-то липким, оглушил вошедших. Даша, на ходу щёлкая выключателями, прошла из прихожей в комнату, затем на кухню, везде распахивая окна. Тотчас образовавшийся сквознячок усердно принялся разгонять застоявшийся воздух, от нескольких глотков которого к горлу подступала тошнота.

Квартирка была небольшая, с высокими потолками, с крашеным дощатым полом, со старой, давно отжившей свой век мебелью.

– Проходите на кухню! – крикнула из комнаты Даша. – Таська, командуй там!

…За стол, покрытый синей в горошек клеёнкой, уселись не сразу. Девочки ещё пару раз отлучались в комнату, шушукались о чём-то.

Миха подмигивал товарищу:

– Тоже, небось, договариваются, кто с кем будет.

– Слушай, мне Даша очень нравится, так что…

– Валяй, мне и Таськи хватит!

Наконец расселись, разлили вино, выпили за знакомство. Девочкам вино понравилось, сладенькое, с привкусом клубнички. Мальчикам – не шибко. Гарик всему предпочитал пиво. Миха к спиртному был вообще равнодушен. Та же бутылка пива или рюмка вина – его предел. Но не ударять же в грязь лицом перед девчонками, которые потребовали налить ещё, потом ещё… В конце концов винцо лёгкое, решил Миха, и залихватски хлопнул чуть ли не целый стакан.

Гарик, зная, что вместе с этим стаканом вина в голову приятеля может ударить и дурь, с беспокойством поглядывал на него. Но Миха хоть и превысил свою дозу значительно, был на редкость адекватен в своих поступках, словно пил не вино, а воду. Он только всё ближе придвигал свою табуретку к стульчику Таси, что-то жарко нашёптывая в её поблескивающее зелёным камешком ушко. Тася особой радости от такого сближения не испытывала и всё чаще беспокойно поглядывала на подругу, как бы спрашивая, как ей окоротить настырного парня? Та не нашла ничего лучше, как попросить подругу закрыть в комнате окно. И тотчас пожалела о своей задумке. Как только Тася вышла из-за стола, за ней увязался и Миха, весело подмигнув Даше и Гарику.

Поняв свою промашку, Даша собралась было идти следом за ними, но Гарик удержал её.

– Без нас разберутся, не маленькие, – сказал он.

Даша, помедлив с минуту, села на прежнее место и сказала:

– Мне кажется, что твой друг принял Тасю не за ту девушку…

– Разберутся, – ещё раз повторил Гарик, который тоже не прочь был остаться наедине с Дашей. А Миха… Ну он же любимец женщин, да и не пьян особо. Разберутся…

– Выпьем – предложил он, заметив, что в бутылке ещё оставалось немного вина.

– Нет настроения, – сказала Даша, напряжённо прислушиваясь, что творится в соседней комнате.

А там было тихо, Гарик даже успел с завистью подумать, как быстро Миха окрутил девчонку. Однако чуть позже послышался неразборчивый басовитый шепоток Михи и более отчётливое Тасино:

– Не надо… Ну не надо же, я прошу! – и уже с громко: – Пусти, я говорю!

И через секунды после этого возгласа будто мокрая тряпка шлёпнулась на дощатый пол – это была пощёчина.

– Ты сдурела что ли, идиотка! – заорал Миха, и тут же мокрая тряпка шлёпнулась ещё раз…

Вбежав в комнату, Даша и Гарик опешили от увиденного: Миха, придавив отчаянно сопротивлявшуюся Тасю к диванной подушке, одной рукой держал её за горло, а другой методично отвешивал пощёчины, получая, впрочем, и ответные, от которых как ни старался увернуться не мог, отчего ярился всё больше и больше.

Даша бросилась на помощь подруге, и принялась колотить потерявшего голову парня, куда попало. Тот не ожидая нападения с тыла, развернулся и сильным ударом отбросил её в сторону. Стерпеть, что приятель поднял руку на понравившуюся ему девушку, Гарик не мог. От его короткого правого хука Миха отлетел в сторону, ударившись головой о сервант, посуда в котором тотчас со звоном попадала. А Тася, вскочившая на ноги, добавила ему, заехав обутой в кроссовку ногой в самое уязвимое у мужчин место.

Миха взревев от боли, ринулся на Гарика, попутно залепив Тасе такую оплеуху, что она рухнула на продавленный диван и, кажется, потеряла сознание.

…Когда позже Миха с разбитыми губой, носом и оцарапанной щекой покидал этот проклятый дом, так и не сумев оставить хоть сколько-нибудь чувствительных отметин на лице вихрастого приятеля своего – бывший боксёр, сволочь, умеет увернуться! – он поклялся убить его. Причём завтра же! Дома у него имелся мощный электрошокер, сначала он отключит этого боксёра, а потом перережет ему глотку. Только так!

Он долго искал вокзал, однако, как выяснилось, шёл не в ту сторону. Когда же всё-таки отыскал невысокое здание с четырёхугольной башенкой, электрички уже не ходили, движение замерло. Да и, как выяснилось чуть позже, денег на билет у него не было, всё потратил на этих….

Он крепко выругался и пообещал, что они ещё очень пожалеют о том, что сегодня случилось. Ишь, строят из себя целок, шлюхи поганые! Ничего, вы ещё попомните Миху Матушкина, грозил он, устремив свой взор в тёмное, безлунное небо.

Может ещё и сегодня он рассчитается с Гариком. Подкараулит у дома и врежет по загривку какой-нибудь железякой. Против лома, как говорится, нет приёма, будь ты хоть чемпион мира по боксу!

У здания вокзала он пробыл недолго. Завидев полицейский патруль, благоразумно решил не попадаться им на глаза. И быстро пошёл прочь от вокзала, выбирая наименее освещённые улицы.

4

Уже перевалило за полночь, а спать всё ещё не хотелось. Как на грех днём зачем-то выспался!

После очередной безуспешной попытки заснуть, подумалось: а не махнуть ли прямо сейчас, не дожидаясь утра, на дачу в Малаховку, где его ждут Стёпка с Ириной Викторовной? Правда, уговор был, что приедет он часиков в восемь-девять. Но ведь не заругают же его, если он и раньше срока явится!

Не долго думая Шорин откинул одеяло, привстал с кровати и тут же сел обратно. Куда ж это он ни свет, ни заря поедет-то? До Малаховки минут пятьдесят, и того меньше по ночным пустынным дорогам, приедет, все спать ещё будут. И как он на дачу прорвётся? Ключей ни от калитки, ни от дома у него нет, Елена постаралась. Не барабанить же в двери. И своих перепугаешь, и всю округу перебудишь, собаки забрешут…

Шорин опять лёг, укрылся одеялом.

И тут новая идея взбрела в голову. В детстве каждое лето проводил он на даче у деда с бабкой. Дача эта, вернее дачный посёлок притаилась среди леса, неподалёку от Одинцова, уютного подмосковного городка.

Время, проведённое на даче, Шорин всегда считал лучшим временем детства. Когда деда не стало, одно серьёзное ведомство забрало дачу себе, потому как дача и принадлежала этому серьёзному ведомству.

С тех пор, как Шорин провёл там своё последнее лето, минуло более тридцати лет. И теперь подумалось, а не съездить ли ему туда? Столько лет думал об этом, да всё дела не пускали. А теперь – отпуск, отличная возможность осуществить давнюю мечту. Времени – вагон и маленькая тележка. Пока доедет уже рассветёт: июньские ночи короткие. А из Одинцова сразу в Малаховку, как раз тогда и сынишка, и Ирина Викторовна уже проснутся. Идея?

Из дома Шорин вышел затемно. Сквозь синюю небесную шаль ещё только-только начинали просачиваться бледные как воск капельки рассвета. Было тихо. Горели фонари, под которыми роилась мошкара. Шагать Шорину пришлось до соседнего дома, вытянувшегося вдоль улицы – рядом со своим домом припарковаться он не смог, всё было занято.

Выехав на Первомайскую улицу, притормозил в раздумье: куда? На кольцевую или через центр? Решил – через центр, той дорогой, которой его прежде возили на дачу. Новый Арбат, Кутузовский, Можайское шоссе, а там уж и Минское…

Дорога была почти свободна, Шорин летел с ветерком, правда у постов ГАИ на всякий случай притормаживал.

Через несколько километров свернул с шоссе на неширокую асфальтовую дорогу, которая должна была вывести его к дачному посёлку. Дорога слегка петляла, по обеим сторонам её стоял лес. Тут были и стройные белотелые берёзки, и жёлто-зелёные стволы осинок просвечивали сквозь трепетные листочки, и пышные разлапистые ели, и высокие, стройные сосны, кроны которых, казалось, задевали за облака. Лес то подбегал к самой обочине, то отступал за неглубокие канавки, шедшие вдоль дороги.

Совсем уже развиднелось, солнце, словно встав на цыпочки, выглянуло из-за макушек высоченных сосен. Шорин заволновался, но теперь волнение это было понятно, он ехал на свидание со своим детством! Самой малой малости было достаточно, чтобы воскресить в памяти давно и вроде бы прочно забытые события, разговоры, знакомые когда-то лица…

Ребятни в посёлке, той, что годами была вровень с Шориным, хватало. Тотчас вспомнился Сашка Татаров, парнишка с русой, падающей на глаза чёлкой и торчавшими как локаторы ушами. Другой Сашка – Поляков, худой и сутулый, как старый дед. Андрейка Пендриков, по прозвищу Пендрик, большеголовый задумчивый мальчик, неумелый врунишка Виталька Кучеренко, кругленький и неловкий мальчуган, во всех играх бывший последним…

Были и две девочки, двоюродные сёстры Бабакины, смуглокожая Иришка-хохотушка и Маришка-задавака с тёмными миндалевидными глазами.

Иришка была своим парнем, даже в футбол с ребятами гоняла, а Маришка стояла в сторонке и осуждающе смотрела на сестру.

Когда Шорину было лет десять, он впервые поцеловал девочку. Ходили как-то по грибы, и попали под дождь. Так случилось, что они оказались рядом с Иришкой и, укрывшись под каким-то деревом, они прижались друг к дружке: громыхнул гром. И тут он попросил разрешения поцеловать её, она разрешила. Дрожащими губами прикоснулся он к её холодной, пахнувшей дождём и почему-то яблоками щеке…

Ночью, укрывшись с головой одеялом, он с удивлением подумал, почему это взрослым, он видел это в кино, так нравится целоваться? Ведь ничего особенного в этом нет.

…На выходные в посёлок приезжали родители, а вместе с ними и какие-то родственники, дальние и не очень. Ребятне привозили разные вкусности, которые они ели, выходя на улицу, хвастая у кого что. Впрочем, не жадничали, давали друг другу попробовать свои лакомства.

А взрослые тем временем собирались за длинным столом у кого-нибудь на даче – им необходима была разрядка после напряжённой трудовой недели.

После застолий нередко играли с ребятишками в мяч. Пинали его сперва нехотя, но, войдя в азарт, заводились не на шутку. Однако ненадолго, время, проведённое за столом, сказывалось. Подвыпившие мужики промахивались мимо мяча, падали, под весёлый хохот наблюдавших за действом женщин, а потом и вовсе останавливались, тяжело дышали и утирали обильно выступавший на лицах пот. Ребятня же, продолжая носиться по полю, забивала голы, победно вскидывая вверх загорелые ручонки.

Выходные кончались быстро и вновь в посёлке оставались лишь всегдашние его обитатели: старики да неработающие матери, коих было немного. И ещё был дядя Петя, поселковый комендант, невысокий лысый человек с торчавшими из ушей жёсткими рыжими волосами. Он ходил по посёлку с огромной связкой ключей в руках и постоянно осматривал колодец, водокачку, отхожие места, проверяя, всё ли так как нужно. Встретив кого-либо из дачников, непременно затевал разговор о том, хорош ли будет в этот год урожай яблок и слив.

Кто-то из мальчишек, кажется. Пендрик, сочинил про него частушку:

Дядя Петя-комендант

Нацепил на попу бант,

Разноцветный и красивый

Пахнет яблоком и сливой.

Причём тут был бант, никто не знал, но частушка ребятам понравилась, хохотали до желудочных колик, и даже Маришка скривила красиво очерченные губы в подобие улыбки.

Эти и другие воспоминания одно за другим всплывали в памяти Шорина, по мере приближения к посёлку, до которого оставалось уже совсем чуть по его расчётам.

5

В этот ранний час машин на дороге было немного. С тех пор, как Шорин свернул с Минского шоссе к дачному посёлку, навстречу ему попался лишь старенький жигулёнок, тарахтевший так, что переполошил едва ли не всех пернатых обитателей леса.

А ещё обогнал его на крейсерской скорости красавец «лендровер»

Но вот лес отбежал от обочины и Шорин увидел в образовавшейся низине серую, как свинец гладь пруда. Он сбросил скорость и неспешно проехал по насыпному мосту, границы которого с обеих сторон сторожили серовато-белые пузатые столбики. Метров через десять он съехал на песчаную дорожку, спускавшуюся к пруду, и остановился сразу за невысокой пушистой ёлочкой. Некоторое время сидел не шелохнувшись, пытаясь унять охватившее его вдруг волнение. Было тихо, только в придорожной травке стрекотали кузнечики.

Почти тридцать лет назад сбегал он, босоногий, по этой дорожке вместе с ребятами к пруду купаться, загорать. Будто вчера это было… И так живо всё это ему представилось, что показалось на миг, вот сейчас из-за поворота той, ведущей от посёлка тропинки покажется шумная ватага ребятишек и, всколыхнув утреннюю тишину весёлыми криками, ринется к пруду. И среди них – он в голубенькой майке, в тренировочных штанишках, закатанных до измазанных зелёнкой коленок.

Шорин даже оглянулся на тропинку… И засмеялся. Оказывается, он сентиментален? Странно, вроде бы никогда за собой ничего подобного не замечал.

Он вышел из машины, поставил её на сигнализацию и стал не торопливо спускаться к пруду, ощущая его ласковую утреннюю прохладу.

Из неглубокого овражка, вместе с песчаной дорожкой тянувшегося к пруду хвалилась своими синими венчиками красавица-медуница. Тут же рассыпаны были разноцветные круглые шарики кашки – белые, розовые, красные. После короткой ночи проснулся и одуванчик, его ярко-жёлтые корзиночки постепенно раскрывались навстречу новому дню.

Места за овражком облюбовал орешник, неподалёку кудрявилась юная рябинка, кустики бузины с красными бусинками поглядывали из-за их спин.

Крохотная трясогузка в кокетливой чёрной шапочке, мелко покачивая длинным чёрным хвостиком, перебежала дорогу Шорину, быстро-быстро перебирая тонкими ножками, затем вспорхнула и полетела к пруду, пискнув несколько раз, словно звала за собой.

Пруд был проточный. Ленивые спокойные воды его нехотя перекатывались через невысокую грунтовую насыпь, попадали затем в некий резервуар, где, немного замешкавшись, летели вниз по деревянному жёлобу к облицованному большими гранитными плитами арочному тоннелю, проходившему под насыпным мостом. И там уже вольготно разливались во всю ширь его, словно вдыхали полной грудью, чтобы на выходе вновь ужаться и нешироким ручейком бежать, петляя по лесу, так далеко, что мальчишки из дачного посёлка никогда не отваживались проследить его путь, узнать, где эта далёкая даль кончается.

Пруд, как казалось, постарел, высох, ужался. Под обрывистым бережком торчали зелёные стрелы осоки, куст ивы в зелёно-голубовато-сером дыму навис над водой.

Шустрые водомерки, широко расставив все шесть своих лапок, как по льду скользили по спокойным водам. Метнутся в одну сторону, замрут в ожидании, не шлёпнется ли в воду нерасторопная мушка, не зазевается ли комарик. Учуют – увидят – цоп! Вот и завтрак!

Шорин взял левее, туда, где прежде купались в небольшой заводи. Берег здесь круто обламывался, слегка нависая над водой, вблизи казавшейся непроглядно чёрной, и там, в этой черноте, едва заметно шевелись «русалочьи волосы» – тёмно-зелёные водоросли.

Шорин присел на травку в нескольких метрах от воды. Вдруг вспомнилось, как во второе или третье его здешнее лето вот на этом самом месте увидел он купающуюся, как теперь бы сказали, топлес женщину. Груди её были небольшие, дряблые с тёмными сосками и напоминали виноградины, из которых выжали сок. Он сидел чуть поодаль, возле ивового куста и украдкой бросал на бесстыжую женщину испуганно-любопытные взгляды. И какое-то неизвестное ему прежде томление одолевало его. Было ощущение, что он приблизился к некой тайне, разгадать которую ему ещё только предстояло в будущем. И в этом ощущении была какая-то волнительная сладость…

Послышался вдруг лёгкий всплеск, отвлёкший Шорина от далёких воспоминаний и, посмотрев влево, он заметил, как над невысоким ивовым кустом взметнулась чья-то удочка, затем поплавок плюхнулся на воду, слегка взволновав её. И вновь стало тихо.

Он собрался уже подойти к рыбаку, парой слов перекинуться, но тотчас же и передумал. Тому вряд ли нужны теперь разговоры, не для них он пришёл сюда в столь ранний час.

Шорин поднялся, раздумывая, куда далее направить свои стопы. В посёлок, конечно, не зайти, не прежние времена, когда ворота стояли распахнутыми настежь – заходи, кто хочет. Теперь, без сомнения, и забор поставили, что стена кремлёвская, и свора надменных охранников появилась, да вдобавок наверняка видеокамеры понатыкали по всему периметру посёлка.

Где-то на шоссе, впрочем, не далеко, взвизгнули тормоза, и вскоре Шорин увидел, как по насыпному мосту стремительно пролетел какой-то лихач. Что эта была за машина, он не разглядел, далековато было, да и деревья загораживали обзор.

Раздумывая, как убить время – был только четвёртый час в начале, – он оглядел противоположный берег. И где-то там вдруг закуковала кукушка. Раз, другой, третий… И тут же ухнула пару раз сова, словно не довольна была этим кукованием. Кукушка смолкла, испугалась, обиделась ли, что перебили, поди узнай. И вновь сделалось тихо.

И тут тишину эту неожиданно разорвала на все лады заголосившая сирена: к Шорину взывал его старенький «ситроен», кем-то чужим потревоженный. Не долго думая он рванул на призыв своего четырёхколёсного друга. Выбежав к песчаной дорожке, посмотрел туда, где оставил машину и увидел возле неё мужчину, злорадно, как показалось издали улыбавшегося…

6

Он был явно крепче Шорина, шире в плечах, выше ростом. В драке Шорину было с ним не совладать. Да и не умел он драться, отродясь драчуном не был.

Шорин не на шутку струхнул, но всё-таки шёл навстречу своей судьбе, решив, будь что будет. А по пути, украдкой высматривал по краям дороги какую-нибудь палку или камень поувесистей…

Но что нужно этому типу? Деньги? Хорошо, отдаст он их. Всё, что есть отдаст. Лишь бы убрался куда подальше.

А как всё хорошо начиналось! Какое утро! Какие воспоминания! И всё разрушил этот тип, всё!

Между тем расстояние между ними неумолимо сокращалось. Незнакомец, увидев, что хозяин «ситроена» идёт к нему, снял руку с капота машины. Сигнализация, поворчав ещё несколько секунд, замерла. Вновь сделалось тихо. Только в придорожной траве, чуть сбрызнутой алмазными росинками, неистово стрекотали кузнечики.

Шорин был уже метрах в пяти от незнакомца, когда тот, покачнувшись, вдруг упал, крепко ударившись при этом лбом о крыло машины. «Ситроен» вновь заголосил, словно и для него это соприкосновение стало болезненным. Шорин поспешно нашарил в кармане джинсов брелок с сигнализацией и отключил её.

Пьяный, с заметным облегчением подумал он, да ещё какой. На ногах не держится. Но как он здесь оказался? Впрочем, какое ему-то дело!

Подойдя к упавшему навзничь незнакомцу почти вплотную, присел на корточки. И ужаснулся: всё лицо его было в кровоподтёках и ссадинах, особенно страшно выглядел порез, шедший от угла рта к правому уху, издали походивший на дьявольскую улыбку. Тёмно-синяя рубашка была заляпана бурыми пятнами: стекавшая с лица кровь успела уже запечься. Разбитый о крыло «ситроена» лоб слегка кровоточил. Однако спиртным от незнакомца не пахло.

– Эй, – позвал Шорин. – Ты меня слышишь, парень?