– Нет, оно то оно – оно, мужик стонет, но пашет. А и мужика, как ни крути, жалко. Но опять же, казна городская пустеет.
Вдруг ставенки от ветра распахиваются и в окошечко влетела Белая баба, опустилась она на пол, подплыла к посадничку княжьему, села рядышком, заглянула ласково в его очи ясные, взяла его белы рученьки в свои руки белые и слово молвит мудреное:
– Погоди, не спеши, милый князь, не решай сумбурно судьбу народную. Не пущай богатырей в родную сторонушку. Я пришла за ними, как смертушка, как воля-волюшка. Коль оставишь их при себе еще на год-другой, то отойдут они со мной в мир иной на бытие вечное, нечеловеческое. А коль отправишь их взад на заставушку, так и не видать тебе большого Китежа: сбежишь вослед за Мужиком-бедовиком ты в малый град да там и сгинешь навеки! – сказала это Белая баба и исчезла.
Испугался Евлампий Златович, пробормотал:
– Нежить треклятая!
Опустившись на колени, пополз он в красный угол к святой иконе, челом побил, перекрестится ровно дюжину раз и пополз обратно. Залез, кряхтя, на кровать и уснул в муках тяжких на перине мягкой, под одеялом пуховым.
А наутро встал, издал указ:
«С Добрыни и Балдака слазь!
Велено кормить, кормите.
И это… боле не ропщите!»
Выслушали мужики приказ боярский внимательно, да и разошлись по полям, по огородам: сеять, жать, скотину пасти, богатырям еду возить подводами.
Проходит год, проходит другой в крестьянских муках тяжких. А ироды былинные на выдумки спорые, принудили они народец китежский не только себя кормить, но еще и заставы богатырские недалече у стен городских поставить. Сами же забавлялись в боях потешных, перекрестных. Добрыня Никитич ковал в кузнице мечи, раздавал их горожанам, те их в руки брать отказывались.
– Да господь нам и без того завсегда поможет! – отвечали миряне и расходились по своим делам.
Вот и лежали мечи унылой горкой, даже дети к ним подойти боялись. И Добрыня Никитич не выдержал, нахмурил брови, расправил плечи, да и разразился грозной речью:
– На Русь печальную насмотрелся я, да с такой горечью, что не утешился. Сколько ж ворогом народу потоптано, и не счесть уже даже господу! На своём веку нагляделся я на самых на дурных дуралеев, но таких, как вы, по всей сырой земле ни сыскать, ни отыскать, ни умом не понять!
Балдак Борисьевич ему поддакивал:
– Да уж, чудной народец, блаженный: разумом как дитя, а мыслями где-то там, в сторонке. Лишь Евлампий Златович и Добромир понятие имеют. Ну им и положено по чину да по званию.
Вдруг откуда ни возьмись, туча чёрная налетела, полил дождь. Попрятались все от ливня в домах да спать легли. А на заставе богатырской остался нести караул сам Добромирушка, он всё вдаль глядел да под нос бубнил песнь народную:
Мы душою не свербели,
мы зубами не скрипели,
и уста не сжимали,
да глаза не смыкали,
караулили,
не за зайцами смотрели, не за гулями,
мы врага-вражину высматривали,
да коней и кобыл выглядывали:
не идут ли враги, не скачут,
копья, стрелы за спинами прячут,
не чернеет ли поле далече?
Так и стоим, глаза наши – свечи.
Караул, караул, караулит:
не на зайцев глядит, не на гулей,
а чёрных ворогов примечает
и первой кровью (своею) встречает.
Тут с восточной сторонушки, по сырой земле в чистом полюшке, заклубилась туча чёрная не от воронов, а от силы несметной Батыевой! Это в ту пору тяжкую прознал злой хан Батый о златых куполах церквей в граде великом Китеже, и послал он в Малый Китеж своих воинов всё покрепче разузнать. Гонцы возвратившись, докладывали: дескать, богатств в Большом Китеже немерено, но укреплен злат град заставой, в которой три сильных русских могучих богатыря службу несут, в чисто поле зорко глядят. Пообещал тогда Батый трёх богатырей на одну ладошку положить, а другой прихлопнуть, как мух. И повел он на Большой Китеж огромное войско. Едва заприметил Добромир силу ханскую несметную, полез в сумку и достал оттуда заранее заготовленную грамотку:
Тянет рать Батый сюда,
закрывай ворота
держи оборону,
коль не хочешь полону!
Поглядел он на крышу заставушки, а там почтовые голуби отдыхают, ждут своего часа заветного. Нащупал богатырь средь них самую жирную голубку, привязал к ней записочку и пустил птаху в сторону Большого Китежа. Полетела голубка в город, а наш воин приготовился выпустить во вражье войско кучу стрел.
Прилетела голубка прямо в руки задремавшему Добрыне Никитичу. Развернул Добрынюшка записочку, прочёл её, рассвирепел и как закричит зычным голосом, да так громко, что весь град задрожал, а колокола в церквях зазвенели, забили тревожно!
И вскочил на резвы ноженьки Балдак Борисьевич, прибежал к Добрыне скорехонько. Нацепили они на себя шеломы, латы, брали щиты крепкие, мечи булатные, стрелы острые, садились на добрых коней и скакали Добромиру на подмогушку.
А монгольское войско уж близехонько. Кидал Добромир в злобных ворогов стрелу за стрелою. Эх, мечи и щиты лежали рядом горкой гнетущей, одинокой. Завидел Добромир подмогу, закричал зычным голосом:
– Хватайте, братья, мечи да щиты! И вон отсюда скорей несите их, дабы врагу сие не досталося!
Схватили Добрыня и Балдак щиты да мечи русские, поскакали с поклажей обратно.
А войско Батыево всё ближе. Добромир взял меч, щит в руки крепкие, взобрался на кобылку и понесся навстречу врагу.
Ой, как бился Добромир, силу чёрную раскидывал: махнет налево – улица, махнет направо – переулочек, а как прямо взмахнет, так дорожка прямоезжая из тел монгольских выстилается. Но силы меньше не стало: всё прибывала и прибывала треклятая! Взяли вороги в окружную богатыря русского… Весь утыканный стрелами, упал воин замертво, с кобылы наземь.
Лежит мертв наш Добромирушка. Душа его открывает глазки серые и видит, как бегут лошадки белые по небу синему. И явилась ему баба Белая, да такая красивая, что глаз не отвести. Хохочет она и манит, манит за собой дитятку богатырскую:
Павши замертво, не ходи гулять,
тебе мертвому не примять, обнять
зелену траву – ту ковылушку.
Не смотри с небес на кобылушку
ты ни ласково, ни со злобою,
не простит тебя конь убогого.
И встал Добромир, и пошёл Добромир за нею следом, окликнул кобылу свою верную, но та фыркнула, махнула головой, да и осталась тело хозяина оплакивать, монголок в разные стороны раскидывать.
А со стороны городских ворот уже скакали Добрыня Никитич и Балдак Борисьевич. Батыево войско бросило мертвого Добромира и к ним попёрло! Завязался неравный бой. Но войско ханское не остановить! Взяли они в кольцо Большой Китеж-град и выпустили в городскую стену град стрел горящих. То тут, то там заполыхал огонь. Забегал Евлампий Златович по городу, пытаясь раздать людям щиты и мечи. Звонари забили во все колокола! А народ выстроился у городских ворот плотной безоружной стеной, молился и песни пел:
Золотые жернова не мерещатся,
наши крепости в огне плещутся.
А доплещутся, восстанут замертво.
Не впервой уж нам рождаться заново!
Ой святая Русь – то проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!
Подпевал глупым людям посадник княжеский:
Ой святая Русь – то проста земля,
хороша не хороша, но с мечом нужна!
Вдруг небо тучей застлало, а солнце красное к закату пошло, плохо видеть стали наши богатыри (те что не молились, а в бою ратном бились). Но одолела их сила чёрная, упали, лежат два воина, не шелохнутся, каленые стрелы из груди торчат. А над ними баба Белая летает, усмехается, чарами полонит, с земли-матушки поднимает: уводит вдаль не на посмешище, а в легенды те, что до сих пор поём. Пошли пешком Добрыня с Балдаком на небеса и уже с небес пытались рассмотреть, что же там делают жители славного города Большого Китежа?
И говорит Балдак:
– Эх, народ молится, ему всё по боку! Блаженный тот народ, что с него взять ужо?
Добрыня ж образумить народ пытается:
– Эге-гей, где же ваши дубинушки, мечи булатные да копья вострые? Лежат защитнички, истекши кровушкой, и больше помощи вам ждать уж нечего.
А войско Батыево уже близехонько, и стрелы вострые пускали в крепости. Народ молился и пел всё громче! Но тут воды озера Светлояр всколыхнулись.
Вдруг накрыло покрывалом
то ли белым, то ли алым:
Светлояр с брегов ушёл —
Китеж под воду вошёл,
а трезвон колоколов
лишил магола дара слов.
Город Большой Китеж медленно погрузился под воду. Онемело вражье войско, испугалось и врассыпную: в леса, в болота кинулись, там их и смерть нашла.
А святой Китеж зажил своей прежней жизнью, только уже под водой: купцы торговали, скоморохи плясали, крестьяне сеяли да жали, попы венчали, отпевали, а Евлампий Златович за всеми зорко следил, указы всякие разные подписывал, баловней на кол пытался сажать, но не получалось что-то. Говорили… нет, ничего не говорили, больше молчали – трудности в воде с разговорами. Только матерь безутешная Амелфия Несказанная всё слёзы лила по сыну убиенному богатырю русскому Добромиру китежскому:
Вот и я скоро сгину.
Ну что же вы горе-мужчины,
не плачете по сотоварищам мёртвым?
Они рядком стоят плотным
на небушке синем-синем,
и их доспехи горят красивым
