В полной темноте послышался скрежет сдвигаемой плиты. Внутрь каменного саркофага проник луч света. Внутри покоился скелет в истлевших остатках дорогой одежды, расшитой когда-то золотом. Кошельков, склонившись внутрь саркофага, цинично разворошил останки усопшего князя. Все, что он смог там найти, это перстень с блеснувшим крупным камнем зеленого цвета. Не веря, что это все, Яшка еще раз проверил последнее пристанище Курбского. В углу, из-под черепа он достал нож в ножнах, навершие рукояти которого было выполнено в виде двуглавого орла. Кошельков разочаровано пробурчал, – не жирно… Я то думал здесь…
Сзади Ефим переспросил, – чего?
– Ничего, – со злом ответил Кошельков. – Спрашиваю, откуда здесь твое фото?
– Где? – Изумился увалень.
– Да в усыпальнице! Сам посмотри….
Доверчивый парень отодвинул Кошелькова чуть в сторону и испугано заглянул в саркофаг. Сзади тускло блеснул клинок, правый бок обожгло, и Ефим начал заваливаться набок. Кошельков с трудом подтолкнул обмякшее тело, и ставший ненужным напарник тяжело завалился внутрь саркофага на истлевшие останки Андрея Курбского. Яшка, не понятно к кому обращаясь, сказал, – надоело мне в войну играть. По мне Хива тоскует.
Барон и сопровождавший его штабс-капитан стремительно шли по коридору полевого лазарета. Их, посторонившись, пропустили, медсестра с раненым солдатом, который с ненавистью посмотрел им вслед и сплюнул себе под ноги.
Штабс-капитан на ходу продолжал свой рассказ, -…когда братались, немцы его и отдали нашим. Говорят, подобрали у самой линии фронта. Удивительно, как он при такой потере крови, смог туда добраться.
Федор Михайлович поинтересовался. – Он один был?
– Так точно, один. Он просил сообщить Вам. Мы его поместили отдельно. – Они подошли к двери палаты. – Прошу.
Ефим лежал на койке у стены. Он, увидев вошедших офицеров, попытался приподняться, но его остановил Федор Михайлович, – лежи, голубчик, лежи…
Ефим, словно совершивший проступок школяр, начал оправдываться. – Я, Ваше превосходительство, не думал,… вот… а он…
Барон обратился к капитану, – штабс-капитан, будьте любезны, оставьте нас наедине.
– Слушаюсь. Только имейте в виду, постарайтесь у нас долго не задерживаться.
У нас очень неспокойно. Вчера солдатня расстреляла штабс-капитана Пронина. Он отказался сдать наган.
Федор Михайлович с недоумением посмотрел на офицера. – Сдать наган? Бред какой то…
– Солдатский комитет постановил всем офицерам сдать оружие. Это все большевистская пропаганда.
Когда офицер вышел, барон присел на табурет, стоявший рядом с койкой. – Голубчик, а что с Кошельковым?
– Так я и говорю, не думал, что он сзади. Кошельков этот… Там у склепа.
– Так тебя Кошельков?
– Ну, да…
– Н-да… Вы что-нибудь нашли в захоронении?
– Перстень с камнем и нож в ножнах. У него еще рукоятка похожа на орла с двумя головами.
– А больше ничего там не было? Ну, документов, карт каких нибудь?
– Никак нет, только кости и лохмотья какие-то.
– А куда делся Кошельков, ты конечно не знаешь…
– Он говорил, мол, поделим, что найдем. Ты потом в деревню, а я в Хиву какую то. Потом, сказал, что пошутил… Я ему тогда сразу сказал, что доложу барону, Вам, стало быть.
Барон встал и на прощание пожелал. – Поправляйся, голубчик. Я распоряжусь, что бы тебе обеспечили достойный уход и хорошее питание… – Про себя он горько подумал, – хотя, какое тут может быть распоряжение…
Дорога до Москвы растянулась на двое суток, которые показались Ольге кошмарным сном. Если бы не Андрей, она, кажется, не смогла бы добраться до дома. В Москве ее мать, Елизавета Николаевна, узнав о гибели супруга, впала в прострацию. Дома практически не было денег, которые были нужны для организации похорон. Очень пригодилась лошадь, на которой они добрались до Москвы. Андрею удалось ее продать вместе с телегой знакомому извозчику на Таганке. Этих денег в упор хватило на организацию похорон. На Ваганьковское кладбище проститься с Николаем Савельевичем пришло лишь человек десять. Как оказалось, в Москве практически не было ни родных, ни коллег по науке. Большинство целыми семьями поуезжали, кто за границу, кто в свои имения. После похорон несколько дней дома стояла гробовая тишина. Ольга целыми днями лежала у себя в комнате, глядя перед собой невидящими глазами. Лишь изредка она выходила из комнаты и видела мать, беззвучно молящуюся перед образом Богоматери. На четвертый день утром мать, одетая во все черное, зашла к Ольге и сказала, – встань, покушай. На кухне в ковшике гречка.
Ольга через силу ответила, – не хочу.
– Вставай,… пока каша не остыла. Дочка, что же теперь,… папу не вернешь, а жить надо…
– Мам, а ты куда собралась?
Мать немного помолчала, но затем нехотя сказала, – схожу на Покровку,… в ломбард.
На вопросительный взгляд дочери она ответила, – жить то надо…
Когда мать ушла, Ольга взяла себя в руки и прошла на кухню. Там она, не чувствуя вкуса, заставила себя съесть несколько ложек сухой гречневой каши. В голове была звенящая пустота. Ольга уже пошла назад к себе в комнату, когда услышала звонок в дверь. Она удивилась сама себе, что была рада увидеть Таньку Полянскую, свою подругу по гимназии. Та была вызывающе одета в офицерские галифе, тельняшку и матросскую фланку. Она проскочила в квартиру и, сунув Ольге в руки кучу мятых керенок, затараторила. – Это вам от университетских.
Ольга посмотрела на нее с изумлением. – Что, в университете нам выделили деньги?
– Ага, от них дождешься! Это мы с Дашкой Афанасьевой там, у входа митинг провели о защите археологов от террора мировой контрреволюции. А деньги собрали в этот фонд защиты. Нам еще матросики помогли, которых мы сагитировали вступить в наш союз бытового нигилизма. Поняла?
–Нет,… я ничего не поняла…
Когда Елизавета Николаевна вернулась домой, то с удивлением увидела ожившую дочь и рядом с ней Таню, в ее жутком наряде, которая сразу же приветливо поздоровалась.
– Здравствуйте Елизавета Николаевна.
– Таня! Что случилось?… Почему ты… в таком виде?… Таня…
– А что? Нормальный вид, очень удобно и функционально.
– Ты же девушка…. Из приличной семьи… Как можно….
Оля сбивчиво объяснила маме происходящее.
– Мам, Таня с Афанасьевой Дашей вступили в союз бытового нигилизма.
Таня запальчиво, словно на митинге продекларировала.
– Революция должна начинаться с полного отрицания существующего быта! Отрицания мещанских условностей!
От подобного заявления мать обессилено опустилась на банкетку, стоявшую у вешалки.
– О, господи, вразуми детей неразумных… А, как же семья? Почитание старших? Испокон века на этом держался весь уклад жизни в христианском мире.
Но никакие увещевания не могли заставить Полянскую свернуть с выбранного ею пути разрушения мирового уклада жизни.
– Анахронизм! Мы уничтожим этот ханжеский уклад. Равноправие мужчин и женщин, с семьи начинается рабство. Мужья властвуют над женами, старшие властвуют над младшими! Наша бытовая революция дает всем свободу! В будущем не будет ни мужей, ни жен! Воля!
Мать в ужасе от столь крамольных мыслей, робко попыталась образумить, по ее мнению, сошедшую с ума девушку.
– Не будет?… А как же тогда будут рождаться дети? Кто их растить будет?
– Женщина сама будет выбирать себе самца, которого захочет, а дети будут принадлежать не матери, а всему обществу.
– Это, как же?… Обществу…
– Вопросов очень много и не на все у нас пока есть ответы. Но они будут! Приходите сегодня в «Стойло пегаса». Это на Тверской. Там будет поэтический диспут.
– Какой диспут?
– Поэтический. В нем будут участвовать поэты.
– Но ведь вы отвергаете весь старый уклад. Я думала и поэзию….
– Старую – да! На смену слащавому рифмоплетению уже пришли новые поэты. Маяковский, Белый…
– А как же Пушкин, Лермонтов?…
– В помойку! В новой жизни будет настоящая поэзия!… Таня с пафосом и нарочито хрипло начала декларировать.
Навозом и кровью смердящий мужик сметет с ликов святых нимбы и благость.
Встанет воля, словно фаллос медвежий в дыбы, мораль корежа!
Ураганом диким сметется все, что было, в пропасть! В пропасть!
Елизавета Николаевна пришла в ужас от услышанного.
– Боже! Это же ужас!
Таня весело пригласила.
– Приходите, Елизавета Николаевна, всенепременно. Поспорим, подискутируем… Там такие самцы будут!
Полянская, пока Елизавета Николаевна не пришла в себя, выскочила за дверь. Мать, заметив, что дочь улыбается, выговорила ей.
– Что, ты смеешься? Плакать надо… Боже, куда катимся? Таня, была такой приличной девочкой…
– Она просто веселая.
– Ты это называешь весельем? Ты должна прекратить с ней всякое общение!
– Ну, мам!…
– Вот зачем она сейчас к тебе приходила?
– Она принесла деньги.
– Деньги?
– Танька со своим союзом в университете собрали пожертвования… В общем, я сама толком не поняла. Деньги в гостиной лежат, на столе.
Ольга и мать зашли в гостиную. Приход взбалмошной Тани вывел их из состояния оцепенения, в котором они находились последние дни. На какое-то время они даже забыли о своем горе, но оно вновь напомнило о себе в гостиной. В просторной комнате большое зеркало было занавешено черной тканью. Портрет Николая Савельевича, висевший на стене, пересекала траурная лента. Когда послышался звонок в дверь, мать вопросительно посмотрела на Ольгу. – Опять она?
– Не знаю, вряд ли…
Когда Ольга открыла дверь, на пороге, переминаясь, стоял Андрей. – Привет, я, вот еще денег принес, – он протянул сложенные пополам купюры.
Ольга вопросительно посмотрела на деньги, – Откуда у тебя столько?
Чернышев пояснил, – это за телегу. Тогда дед Потап только за лошадь расплатился, а сегодня и за телегу.
Ольга робко взяла деньги и, спохватившись, пригласила Андрея. – Ой, а чего мы в дверях то стоим, проходи.
Они зашли в квартиру. Ольгу смущало, что все деньги за лошадь и телегу Чернышев отдал им. – Как-то даже неудобно, лошадь то не наша была… Андрюш, ты бы себе оставил тоже что нибудь.
– Не, мне не надо, вам нужней… Оль, я это, – Андрей замялся, – хотел книжку попросить почитать про тот тракт, что мы искали там…
– Так, про него нет никакой книги… А давай я тебе дам по истории, по истории России?
– Ну, давай…
Ольга провела Чернышева в комнату, служившая и кабинетом и библиотекой одновременно. Она была вся заставлена стеллажами с книгами. У окна стоял массивный письменный стол и рядом с ним этажерка, на которой рядом с подсвечником стояла фотография Мити в офицерской форме.
Пока Андрей с любопытством оглядывал библиотеку, Ольга достала со стеллажа книгу и протянула ему. – На, почитай Карамзина «Предания веков».
Чернышев обратил внимание на фотографию Болшева и с плохоскрываемой ревностью поинтересовался. – Это и есть тот Митя? Ну, про которого ты мне рассказывала…
Ольга, взяв в руки фотографию, подошла с ней к Андрею, который начал внимательно ее рассматривать.
– Митя… Мы с мамой это фото раньше прятали… Теперь не надо…
Андрей вдруг с изумлением узнал в парнишке, изображенном на фотографии того самого человека, которого видел отходящим от элеватора, и, который, как он считал, был причастен к убийству Николая Савельевича
– А ведь это он!
– Что он?
– Он убил Николая Савельевича….
– Что ты несешь?
