– Господа, какие нынче белые ночи, а вы томитесь! Балы и фейерверки, красавиц рой! Но меня не обманешь (вдруг обхватывает лицо руками): за жизнь царя сегодня не дают алтына, все смущены. Уже который раз его холодность на балу пугает всех!
От стоящих ершистой фрондой полетели голоса: «Что такое?!», «Александр отрекся? Болен?», «Скорее говорите!», «Он умер, когда тайное общество открылось!» Да, нелюбовь к царю – единственное, что безоговорочно объединяло этих людей. Слабость воли и полное бездействие монарха при абсолютной власти, словно саван, сковали огромную страну. Страшная война начала века давно позади – надо бы давно дать израненному народу выйти на свежий воздух, как больному после операции, дать насытиться плодами трудов своих, а его опять на те же костыли сажают негласные правители от имени царя. А где же сам? Европой занят! Ее он одаряет христианской милостью! Именно эти чувства и мелькнули во всех лицах усталых заговорщиков.
Оболенский решительно шагнул к юному князю, и тот тяжко выдохнул ему навстречу, явно находясь под каким-то сильным впечатлением:
– Нет, господа и братья, для общества он умер только теперь! Она решилась! Она решила и решилась…
– Кто же, кто «она»? Вы нас мучаете, Алекс! – Оболенский подошел вплотную и всмотрелся в лицо юноши, еще слышащего сладкие звуки бала.
– Одета и румяна, как девица, наша вдовица-царица! Она решилась – это видно: празднеств карусель, будто сама на трон восходит! – враспев декламирует князь, быстро проходит и падает на диван. – А Никки подле нее – ну сущий статуй! Или гусь общипанный! Ха-ха-ха! Эти балы и фейерверки – прикрытие дворцовой свары и падения царя… На нём лица нет. Держу пари: он сам готов уйти!
Одоевский вдруг внимательно оглядывает всех стоящих и смотрящих на него в упор, и голос его тускнеет и опадает:
– Что это вы примолкли? Опять пикировались? (к Оболенскому) Князь?
– Да ведь и нам пристало время делать выбор…
– Ну конечно! – Одоевский капризно кривится. – Я так и знал: когда дойдем до дела, изругаемся… (Грибоедову) Саша, ты меня не любишь! Позер и ты – зачем эти ультиматумы? За карточным столом ли проверять идеи наши? Давайте говорить о деле, сейчас пойду, переоденусь! О, эти танцы, о, красавицы графини…
Грибоедов вслед ему горько бросает:
– Ты знаешь: карт не беру… Эка невидаль – еще раз говорить… Я Париж отставил не ради разговоров!
* * *
Ни слова не говоря, все вновь расселись, кроме Пущина, который с улыбкой оглядывал всех. Он видел то, в чём никто из друзей не сознался: весна, что ворвалась сюда вместе с юным князем, вновь пробудила надежду. Как же! Поворот судеб отечества на пороге, сомнения и споры естественны и… одолимы! Путь верен, надо сделать первые шаги…
– Посчитаемся пока… – сказал Оболенский негромко, будто сам себе. – Да-а, задачка: республиканцы-мечтатели и монархисты с конституцией… уколебавшиеся. Три на три… Не сойдемся на Ермолове – страшнее Пестеля для нас!
Пущин остановился напротив Оболенского и сразу превратился в нависающую над ним башню.
– А и впрямь распутье замаячило… Устоим ли на своем? Возница слеп, и вожжи натянул…
– Женя, – звонко обратился к Оболенскому Рылеев, – здесь все республиканцы. Конституция Никиты республиканская, конституционный монарх у него – почетный президент… Это он сам признал!
– Да, монарх, но только не Романов! – откликнулся Муравьёв. – Конституция и Романовы – вещи несовместимые. Они ее просто боятся, потому что не любят и не понимают чужой для них народ. Дать ему права и голос?! И народ привык молчать…
– В этом всё и дело! – учительски итожил Пущин. – Романовы – не Россия, а дыра в амбаре. Но слово «царь» ласкает слух народа, хоть с пользою оно совсем не сходится!
Грибоедов направляется к фортепиано в полнейшей тишине, и вскоре полились две прекрасные мелодии, перемежая одна другую, потом в них вливается третья, четвертая… И вдруг обрыв – Грибоедов резко оборачивается к «публике».
– Сойтись всё сразу может только в музыке или на сцене! Где у каждого свой инструмент и своя роль, а у оркестра дирижер один. Нас немало, и все талантливы, согласен… Но вот он, миг решительный, – а вы всё мечтаете, путаясь в привычках, как дети в бабушкином одеяле. – В голосе поэта и музыканта появляются высокие неприятные нотки. – Я тоже мог бы музе весь отдаться – заждалась она, и я весь истомился. Но у России появился шанс – один! – проснуться, чтобы рассвет свой не проспать. Александр удаляется – сам! – от лени ли, или страх обуял… Он нам дорогу уступает поневоле, может быть! У нас есть полководец, есть задор и рвенье республиканские! Что же мы?!
Муравьёв сжал кулаки и постучал ими о колена:
– Саша, каждому твоему слову готов поклониться. Но правда и то, что нельзя перепрыгнуть через привычку народа! Любовь к богопомазаннику с молоком матери вошла в плоть и кровь… Сегодня всем понятно, что Конституция нужна монарху в помощь, и он народу как щит от произвола бар.
Рылеев рассмеялся:
– Это старая басня! Ты так считаешь, а монарх иначе. Он щит как раз произволу! А значит, он и Конституция – вещи несовместные… Это вам не Англия! Здесь святотатствуют в угоду царям: святопомазание древнее сделали богопомазаньем! Отчего такое своеволие? И мы будем дальше жить баснями?
– Монархия в России себя не изжила… – с досадой оборонялся Никита. – Царь – защитник от бояр, помещиков и воевод…
– Да нет же… – поддержал Рылеева Пущин. – Не преувеличивайте любовь к престолу. Мужик давно лукаво смотрит вверх: царя, как и попа, он вспоминает, почесывая зад или затылок. Лишь о Христе лелеет думу в чистом сердце.
* * *
Ленивая пикировка, острая и безысходная, продолжалась бы и дальше, но, широко распахнув двери хозяйскою рукой, в кабинет вернулся Одоевский. Одет по-домашнему, посвежевший от смытой горячки бала, он вновь с порога окатил всех бодрым голосом:
– Весна! Весна и в твоей музыке, Александр Сергеевич! Я слышал ее, и она встревожила меня. Решимте все – сейчас и под ответственность! Никки, пучеглазый Аполлон, идет на трон – в свете на этот счет сомнений нет. Александр умен, да всё забросил в угоду Пруссии и Меттерниху, австрийскому варианту Талейрана. Никки туп, да делать будет всё сам из непомерного упрямства и тщеславия и… романовского сумасшедшего поверья, что они и впрямь богочеловеки, а страна – их собственность. Нельзя Россию в этих лапах оставлять!
Рылеев, выйдя на середину комнаты, как было у них принято в особо важных случаях, заложил руки за спину, будто собирался читать свои мужественные стихи. Безупречный фрак, легкая фигура с копной гладко зачесанных волос – салонный кавалер из тех, кто после войны кровавой ценил минуты в обществе веселом, средь светских красавиц и музыки прекрасной… Только в глаза такому смотреть внимательно не надо – в огромных и темных пылал огонь спартанский, ничем неутолимый, потому что питался небесной жаждой правды…
– Уверен: никто не сомневается в моей готовности на действие. Но буду прям: Ермолова я опасаюсь. Он близкий к трону человек. Да, ум государственный, видит все несуразицы и глупости устройства политического – тут наш Александр Сергеич прав. Но пойдет ли он против династии?
– Он ей служил и жертвовал собой несчетно раз, а Александру лично предан! – горячо откликнулся Оболенский, сбросив остатки полудремы. – В Ермолова-революционера и я не верю, он очень осторожен, и скорее… усмиритель. На Кавказе нрав его ожесточился.
Рылеев одобрительно кивнул, и тон его еще возвысился:
– Да, это похоже на правду! Но какое это имеет значение, если песня Александра спета? Верно, Одоевский? К нам стучится, ломится жизнь новым поворотом, а мы… Верим – не верим?! Мы обнажили мечи, и вера наша на лезвии сияет. Александр уходит – это наш шанс. Умножит его Ермолов или нет, всё равно есть шанс, и мы его не упустим.
Пока говорил Рылеев, Пущин вновь обходил всех по кругу, глядя каждому в глаза своим прямым веселым взглядом. Остановился рядом с Грибоедовым и без пафоса, будто на лицейском уроке, объяснил свое решение:
– У меня сомнений нет. Момент настал, и Ермолов нас не подведет, если сами не сдрейфим. Царя чтит с войны, но и обижен сильно. В расцвете сил упрятан на Кавказ на много лет – двор его боится, а царь вдвойне. Случайно Воронцов в Новороссии наместник? Нет! В противовес Ермолову! И Ермолов это знает. «Полуподлец, полуневежда» – по определению Пушкина – приставлен к нему как господин. В отличие от Пушкина, Алексей Петрович не берёт в расчет это наивное «полу». Поэтому и осторожен. Ермолова знает вся Россия, знает и сенат, и многими уважен, а Мордвинов его любит. Эти двое да Сперанский – вся наша революция, если только не играть в нее и не тащить наверх свои амбиции и честолюбье мелкое.
Муравьёв тихо и вежливо понизил еще градус торжественности, заданный Рылеевым.
– Весть от Ермолова и предположения Одоевского нуждаются в проверке, хотя мы знаем и без того, что двор встревожен… Соблазн велик, принять концепцию единственного лидера… диктатора, вождя. Через месяц, много два, войска, весь Петербург наполнят слухи о пришествии освободителя… Это не по мне. Понимаете, надеюсь. Я не против Ермолова, другого шанса может и не быть. Но… Что поделать – я вновь сомневаюсь! Не вижу я республику в России, мы не созрели для нее. Сенат гнилой нам не поможет, если смута грянет! И Конституция не выручит, даже если сможем ее принять. По здравом размышлении нам нужно Лизавету Алексеевну просить – она сумеет соединить монархию с парламентом.
Все зашикали и зашумели. «На свежий воздух надо чаще выходить, а не в бумагах рыться» – таков был общий толк.
– Тебе, Никита, особое спасибо! – Грибоедов фыркнул и крутнулся на стуле у фортепиано. – Друг друга знаем мы давно, но удивлять не устаем.
* * *
Муравьёв не успел ответить – дверь медленно открылась, в ней появился драгунский капитан в слегка помятом парадном мундире и приостановился, словно сомневаясь, входить или нет. Одоевский бросился навстречу:
– Тезка, какой ты… уставший! Ты баловался до победного конца, а я сбежал! Решаем мы судьбу свою! Что же, заходи, здесь за опозданье не корят.
Александр Бестужев – а это был он, душа всей передовой пишущей братии Петербурга, редактор журнала «Полярная звезда», – обнимаясь с князем и со всеми, со смехом отвечал:
– И я сбежал в разгар мазурки – но к цыганкам!
– Подтверди немедля, что Александр – вчерашний день и карта битая! Моим мнением пытаются манкировать.
Бестужев неспешно снял верхний мундир и, развалившись на диване, устало махнул рукой. Тут все убедились, что гвардеец изрядно навеселе.
– Сердит, а может, зол… Да, таким не знал его. Шеф мой, герцог Вюртембергский, взял верх в их давнем споре… Пустое, шашни давние… А вы решили его судьбу, а заодно и вашу? (Смеется.)
Князь Одоевский мгновенно закипает:
– Грибоедов хочет ответа: мы мямлим, слушать тошно. Ермолова боимся! Цари меняют роли как перчатки, чтобы давить, давить народ!.. Чтобы собачились с поляками и на Кавказе кровь лилась. Партия злосчастной немки – жены убитого царя и матери убийцы – вновь тризну затевает. За нею тени Палена и Бенингсена и их учителей английских! Им нужна Россия рабская и темная, с двором распутным, гордящимся лишь войнами и войском, – как при Екатерине. «Всё будет как при бабушке!» – девиз Романовых навеки. Александр пообещал – и слово держит! Да мы тут объявились. Мы, поколенье, которого Россия жаждала века! Сдержать нас может только цербер Никки. Заартачится плешивый царь-глухарь – его прикончат сами англичане и без нас, через своих агентов. (Обхватив голову руками, юный князь подходит к Бестужеву.) В такой момент, Саша, мы не доверяем генералу боевому, победителю Наполеона! Хватит ему горцев вольных осаждать – пора к России рабской обернуться! Нет – там он хорош, а для России новой не годится! Как же так?
Самый молодой заговорщик нервно смеется в полной тишине.
– Собрались три Саши-богатыря – жди битвы! – Оболенский осуждающе покрутил головой. – Мы не так категоричны, князь, как вы живописали! Никто ответа не давал пока.
– Отчего же? – устало заметил Грибоедов. – Если от сути не уклоняться, то князь был точен. Вы не Ермолова чуждаетесь – само начало действий вас настораживает и грызет сомненьями. Одно дело – вольтеровски умы колебля, парить в качелях чести ложной, кичась образованьем. И сам я это испытал. До нас Вольтер полвека колебал устои – и революция закончилась кровавой кашей, возвратом королей… Но вот у нас есть шанс в свой час заняться делом. И этот шанс зовут Ермолов. Я настаиваю! Единственное имя, вокруг которого объединится вся Россия, и он уже известен таковым. Но решится ли, если мы сомненьями опутаны?..
Выйдя на середину комнаты, Рылеев вдруг своим высоким и чистым голосом сказал:
– Я – «за»! Надоело сомневаться, видя, как тяжело народу…
– Слава Богу! – выдохнул Грибоедов, резко поднимаясь и тоже выходя на середину комнаты; руки его жестикулируют не в такт словам. – Уход царя-лжеца, лентяя – лишь спусковой курок… Заряд – наша республиканская решимость… Ну а ядро – Ермолов с войском! Его я знаю! При всей огромности натуры он скромен. Он понимает, что окружен шпионами и сыском, что каждый шаг его царю известен. Поворотится к матушке-России военными талантами, которым на Кавказе тесно, – у нас история начнется с нового листа!
Картинно раскинувшись на диване, Бестужев всех внимательно слушал, оглядывал, щурясь, будто видел впервые, и вдруг заключил:
– Не вижу возражений… Сомневающиеся? Никита, конечно… Но сомненья в нашу пользу, чтобы в этих делах трезвее быть. Коли белоцерковский план удачно воплотится, я готов к союзу с чертом, чтобы помочь народу получить хоть малые права. Но Ермолов наш на чёрта не похож, чего немножко жаль – присяге и Романовым излишне верен. Но до восстания есть целый год…
– Увы! – громко воскликнул Грибоедов. – Но выбор нами Ермолова – наш знак, что мы боле не колеблемся, жизнью утверждаем республиканскую Россию. Нельзя нам колебаться! Я более чем категоричен: без Ермолова не следует и начинать! Но нет уверенности, что не передумаете… За год… Ничего прибавить не могу.
Грибоедов неожиданно вышел, но, конечно, не уехал. Он проживал в этой квартире на правах друга и дальнего родственника молодого князя. Но больше всего их сближала общая любовь к поэзии, а еще больше – жажда обновления России.
* * *
После резких слов Александра Сергеевича в комнате надолго повисла нехорошая тишина – в который раз за сегодняшний вечер. Грибоедов – человек умнейший и самых твердых убеждений – всегда имел влияние на тех, кто рядом, а после громкого успеха «Горя от ума» авторитет его неизмеримо возрос. Конечно, в этом обществе давно знающих друг друга людей ничего не стоило любое обострение свести к шутке. Но ныне тишиной звенел не светский раут, а нечто ему противоположное: общая мечта, пробиваясь к реальности, обретая право на жизнь, пыталась нащупать иные правила взаимопонимания, иные качества людей…
Заметнее прочих расстроился гостеприимный хозяин. «Ну вот… Я так и знал. Дела не выйдет, неужели вечно будем колебаться…» – тихо проговорил он и трогательно обошел всех, каждому взглянул в глаза, кого называя по имени, а кого просто приобняв.
Первым очнулся Рылеев. Стоя у карточного столика и играя колодой карт, он быстро проговорил, словно боясь, что кто-то перебьет его:
– У нас есть время. Если успешен будет первый шаг и приговор царю осуществится, мы победим с опорой на сенат… Ермолову ничего не останется, как поддержать и присоединиться…
Хмурый Никита Муравьёв тут же согласился, прямо глядя на Одоевского:
– Решимости не занимать нам, обидно слышать обвиненья в пустословии…
– Пустословие от нерешительности, – иронично заметил Бестужев, внимательно следя за лицами и окончательно придя в себя после бала и поздних приключений. – Недоговариваете, братцы! Читайте и перечитывайте «Горе от ума»! Вы и Ермолова опасаетесь, и Грибоедову не доверяете – это очевидно. Причина известна, да вы предпочитаете о том не думать. Я с последним знаком недавно; вы знаете, долго избегал его и отворачивался даже… На нём смерть Шереметева мы числим, не давая сил себе понять всю мрачность той дуэли и знаковость для каждого из нас, коли себя в сторонниках свободы держим. И я в том горько и так долго заблуждался – имею право вам напомнить. Предмет дуэли – Истомина, красавица, которой Шереметев как вещью обладал. Любил? Возможно. Но тогда женись! Нет, зачем ему, крепостнику-аристократу, такое обремененье, он должен быть свободен, а она рабой, ведь он ее, свободную, содержит будто бы. Но великая артистка так не считала и, коли брака нет, свободой дорожила. Вот это Грибоедов поддержал, на деле ненавидя рабство в любых нарядах. Он видел, что дело к гибели идет, – и не остановил развязку, даже подтолкнул… И мне покаялся, что не владеет собой, когда хоть кто-то судьбой другого распоряжается хозяином. Даже с матушкой своей из-за душ крестьянских бился не на шутку, хотел освободить немало – это слышал уже не от него, от близких, объяснявших его стесненность в средствах обидой матери.
Оболенский подошел ближе к Бестужеву и с растерянной улыбкой признался:
– Забавно, но я этого не знал, хоть слышал ту историю дуэли.
Муравьёв вдруг с необычным оживлением и прямым укором спросил:
– Отчего не тиснете об этом в своей «Звезде», изменив фамилию? Многие сомнения развеялись бы, и репутация очистилась совсем. По чести вам скажу: вся возня с республикой мне кажется игрой! Только в общении с Грибоедовым, узнав его дела, в жизнь входит это слово смелое, дух свободный, зёрна смысла здравого… В поступках, а не в словах!
– Друг! Дай обниму тебя! – с необыкновенным воодушевлением воскликнул Рылеев. – Ты точно выразил, что у меня на сердце! Вот Пущин, Великий наш Иван, плюс Грибоедов – других республиканцев, увы, не знаю, если судить не по словам, а по делам. Друзья, очнитесь! В окна, в двери – другое время к нам стучится! Не откроем – нас обойдет оно. Мы много знаем и много испытали, а живем дремучими привычками, и самодержавие для нас – укрытие от ветра! Поменьше б карт и суеты благополучной, поболе гражданского участья… Нет, привычки нам дороже! Бедный Вася Шереметев! На смерть пошел, чтобы владеть чужой судьбой. Владеть, владеть между затяжками сигары! Как взбесившийся барчук! То двух эпох была дуэль – и один из нас не уклонился от нее…
Среди всеобщего воодушевления, ярко подтверждающего, что многие в обществе подозревали Грибоедова в чём-то темном, Оболенский вкрадчиво и тихо заметил:
– Если до конца быть откровенными, то есть еще одно сомненье…
– Знаю, знаю! Ты о Булгарине… – сразу же парировал Бестужев. – Можно ли сойтись так близко с этой сволочью? Я человек прямой и в дружбе недомолвок не терплю – спросил о том самого. Но всё объяснилось еще проще. Они знакомы с давних лет! Булгарин приютил в Варшаве в войну двенадцатого года Петра Ивановича Гильена, друга Грибоедова, больного сильно. Заботился о нём как о родном до смерти, похоронил… И Грибоедов посчитал себя навек обязанным. Теперь Фаддей в охранку вхож – но Грибоедов всё равно зарока не нарушил. Но зная всё, использует его, как мы используем перчатки или тень дерева колючего, когда уж очень припекает…
Рылеев с детской непосредственностью пролепетал:
– А я этого не знал, но не сомневался в благородстве Саши. Кто будет жизнью рисковать ради солдата пленного? Он вывел сотни из вражеской страны. В пьесе – первой русской пьесе! – есть приговор лакеям-царедворцам! Тот редкий случай, когда слово – дело! Так и Пущин наш – он весь в том деле, что на себя взвалил, судьей надворным не побрезговал копаться в грязи, защищая человека без различий. Он соединяет нынче все сословья! Нет, такие люди вне подозрений даже отдаленных…
– Приходится лишь горько сожалеть, – согласился Бестужев, – что Пушкин, будучи нашим единомышленником и поэтом блистательным, нашел героя для поэмы среди бездельников салонных, лентяев по призванию, а подвиг друга не заметил и не оценил.
– Вы меня смущаете… – запротестовал Пущин. – Зеркала оставим для царей, и блеск славы – вечную забаву властолюбцев. Подумаем над тем, в чём Грибоедов прав…
* * *
Разъехались далеко за полночь, кроме Рылеева, которого Одоевский отдельным знаком задержал. И тут же отправился за Грибоедовым. Рылеев остался стоять у дверей, он был ошарашен странным совпадением: ведь сам он хотел остаться, чтобы сообщить Грибоедову весть, которой не хотел доверить никому кроме него.
– Как тихо стало, Атя… Да уж и утро скоро. – Вошедший Грибоедов зевнул, с каким-то подозрением глядя на застывшего, как статуя, Рылеева. – Можно вволю и нотами заняться…
– Саша, подожди! – Одоевский подошел к ним с каким-то искаженным лицом. – У меня есть весть столь страшная, что я не стал всем объявлять… А только вам сначала…
Грибоедов подходит к Одоевскому вплотную, близоруко щурясь и как бы по-отечески говоря: «Тебе бы, юноша, давно следует отдыхать…»
Рылеев разводит руки от удивления:
– Какое совпадение – как предначертание! И у тебя весть?..
Одоевский горячо и быстро выпалил:
– Средь бала Голицын мне шепнул, что Александр намерен до зимы всех нас перехватать, и уже приняты меры!.. Я танцевать боле не смог – играл, бродил среди веселых и счастливых… Не мог такое от себя Валериан сказать!..
– Вот она, разгадка… – Рылеев слегка побледнел и прикрыл глаза.
Грибоедов молчал, тяжело дыша, потом вдруг рассмеялся – напряженно, неестественно.
– Что же, князь? Прочел по физиономии царя, поверил сразу большой грозе? Мой бедный корнет… Но чего-то такого следовало ожидать! Это носилось в воздухе – наша пряная беспечность и болтовня по ветру свежему…
– Пестель к нам зачастил… не привел ли он хвоста? Юг… Туда летят все мысли. – Рылеев подает знак Грибоедову…
Одоевский взмолился:
– Устал, еле стою… Завтра обсудим не спеша, на свежую голову.
