– Вы можете зайти, посмотреть, пока я поговорю с хозяйкой, она всегда рада видеть меня и моих гостей.
Пока он отсутствовал, мы совершили небольшую экскурсию. Внутри все было так же ухожено, как и снаружи, – никакой роскоши, но и никаких признаков нищеты, вполне добротная мебель, уют, чистота, цветы. Я никак не мог взять в толк, как это «бедный» человек может иметь шесть домов, пусть даже и небольших.
– А вот там, я еще не показал вам, видите – в красном углу, как у вас говорят, – продолжил появившийся Ван Донген, – там у нее храм.
«Ну и ну, – я даже присвистнул, – ничего себе нищенка! У нее еще и собственный храм! Может, у нее еще и собственная фабрика?»
– А посмотрите вот сюда – за домами у нее сад, – и Ван Донген начал перечислять, что растет и плодоносит в том саду, но я и половины названий не в состоянии был упомнить. – Здесь всегда надо что-нибудь собирать, так как урожаи чередуют друг друга круглый год. По этой причине среди балийцев нет нищих как таковых. Каждый имеет свой земельный участок, жилые и хозяйственные постройки на нем, а также получает помощь общины в необходимых случаях. Причем земельный участок насчитывает не каких-то шесть соток, как в большинстве садоводств России, а не менее полугектара. Имея в руках хорошую земельную собственность, поддержку со стороны общины, человек всегда имеет возможность обеспечить свою жизнь и жизнь своей семьи всем необходимым. Поэтому люди живут достойно. Без нищеты, попрошайничества, воровства…
– Нельзя ли нам повидать хозяйку? – поинтересовался я у Ван Донгена.
– Она была бы рада познакомиться с вами, но сейчас она неважно себя чувствует и просила извинить ее, что не может к вам выйти. Может быть, в другой раз? Я бываю здесь довольно часто. – Мы удивленно глянули на него, и он замялся. – Видите ли, она живет одна, и община, и… добрые люди не дают ей страдать от одиночества. У нас на Бали все считают своим долгом помогать престарелым, немощным людям. Вот если бы нашу пожилую леди поместить в Россию, – усмехнулся Ван Донген, – она давно стояла бы там, как говорится, с протянутой рукой.
– Это почему же? – вступил в разговор Григорий.
– Да очень просто – ей бы никто не помог!
Нам с Григорием, увы, нечего было ответить в свое оправдание, и я спросил, не пора ли двигаться дальше.
Ван Донген примирительно улыбнулся:
– Конечно, конечно, сейчас поедем. Я совсем не хотел обидеть вас, просто мне хотелось наглядно показать вам одну из причин, назовем ее «взаимопомощь», по которой я живу именно здесь. На Бали люди говорят друг другу: «Я – это ты, а ты – это я». Все члены общины соединены в одно духовное соцветие. И в этом суть морали, этики и философии балийцев. Они делают одну очень простую вещь: поступают так, как хочет тот, с кем в данный момент они входят в контакт. А теперь продолжим нашу поездку по острову. Я думаю, вас ждет много нового и интересного.
Мы снова сели в лимузин. На некоторое время в машине повисло молчание.
Вскоре мы увидели необычную процессию женщин. У каждой из них вокруг бедер был обернут в виде юбки кусок яркой ткани, перевязанный на талии широким цветным поясом, – саронга, как пояснил Ван Донген, – сверху надета кружевная блузка, а на голове высилась огромная тарелка с фруктами. Женщины двигались удивительно изящно, я невольно залюбовался ими и, конечно, начал расспрашивать нашего добровольного гида, куда они так деловито идут.
– О, это церемония жертвоприношения богам. Я, правда, не знаю, по какому случаю. Здесь, на Бали, поводов для жертвоприношений великое множество. Любое событие в жизни общины, будь то рождение ребенка или окончание сбора какого-нибудь урожая, может отмечаться церемонией. Эти жертвоприношения бескровные, символические – поспешил он объяснить, – богам отдаются цветы, плоды, ленты, бусы… Искусство складывания жертвенника, его форма, величина, ингредиенты – разные в зависимости от того, по какому случаю и какому богу посвящаются подношения. Все это знают только брахманы.
Ван Донген от чистого сердца старался объяснить нам все как можно более подробно и доходчиво.
– Вы не обратили внимания, а ведь в моей машине тоже есть определенное жертвоприношение. Взгляните! – он показал на какие-то засушенные цветочки на приборной панели.
Он явно ждал от меня вопроса, чтобы продолжить объяснение.
– Это традиция или какой-то символ? Что это означает? Вы тоже верите в языческих богов?
– Может быть, это дань традиции, а может быть, я верю в богов, – он пропустил слово «языческих», имеющее негативный оттенок, и таинственно усмехнулся. – Мне иногда кажется, что благодаря этим жертвоприношениям я приучаю себя жить в согласии и гармонии с тем, что меня окружает. Спокойно воспринимать все происходящее вокруг как волю Высших сил и смиряться с ней. – Он помолчал, бережно взял в руки свои жертвенные цветочки, подержал их и так же бережно положил на место. – Балийские религиозные церемонии не случайно называются «церемониями духовного очищения». Постоянное их проведение наполняет жизнь священнодействием. В них участвуют все. И вся жизнь балийца разделена на время подготовки и проведения той или иной церемонии. Заканчивается одна церемония, тут же начинается подготовка к другой. В любом случае, соблюдение традиций создает связь времен и приносит людям душевный комфорт, а это уже немало… Вы согласны с этим?
Григорий, не вмешиваясь, молча смотрел по сторонам, предоставив мне самому поддерживать разговор с Ван Донгеном.
– Не буду спорить, в этом, пожалуй, что-то есть, но я хочу спросить о другом. Я видел, что процессию возглавляет мужчина. Он кто – брахман? Привилегированный? Странно, что у вас, как я слышал, существуют касты, наподобие индийских.
– Мне тоже поначалу казалось странным и несправедливым, что люди здесь с самого рождения, из поколения в поколение, делятся на касты. Но знаете, кастовость на самом деле далеко не то, что вы думаете, – улыбнулся Ван Донген. – Это не закрепление классовых или, как у вас в России, семейных привилегий. Это определение брахманами врожденного, то есть высшего предназначения того или иного человека на земле. Определение того образа жизни и рода занятий, которые принесут ему наибольшее душевное удовлетворение. Счастье. И я думаю, что все брахманы знают, что делают, – балийцы вполне довольны своей кастовостью, а несправедливой она кажется только со стороны.
«Риг-веда» говорит по этому поводу: «Когда они (боги) разделили пуруса (человека), они сделали четыре подразделения: голова человека – брахман, руки – ксатрии, бедра – весия, подошвы ног – судра».
Итак, с глубокой древности на Бали существовали четыре касты (варны, по-балийски). Первая – священники, иначе: жрецы (брахманы), они руководили всей жизнью народа. Вторая – руководители конкретных направлений и мест, ксатрии. Третья – имеющие всего две реинкарнации, купцы (весии), без права переходить в высшие касты, но обязанные служить им. Четвертая – исполнители исключительно грязной работы, судрии. Есть еще одна, самая низшая каста – неприкасаемые, те, кто не попал ни в одну из вышеперечисленных, это дно общества. Неприкасаемые разделены на собственно неприкасаемых и невидимых – эти стирают одежду неприкасаемых, их нельзя не только касаться, но и видеть.
Но самое интересное не характеристики каст, а принцип, по которому они изначально задумывались и создавались. Главный принцип кастовости заключается в разделении людей по цветам их душ. Само балийское слово «варна» употребляется в том же смысле, что и испанское «каста», но в переводе на русский означает «цвет» (не «подразделение», как переводится «каста», а именно «цвет»). Второе значение слова «варна» – «выбор профессии». Еще его употребляют в значении «порядок в обществе».
Балийцы хорошо усвоили и закрепили в своих традициях, что человек, если он хочет исполнить свое предназначение на земле, для своего же счастья, должен руководствоваться предопределением ясновидящего брахмана. Каждый должен четко занять отведенное ему Богом место, лишь тогда он может рассчитывать на удовлетворение от жизни.
В этот момент мы проезжали мимо какого-то, как мне показалось, поселка из десятка однотипных домов, похожих на наши сараи, но не ветхих и покосившихся, а вполне благопристойного вида. Я поинтересовался, что это может быть.
– Хорошо, что вы спросили, – обрадовался Ван Донген. Он тут же сказал что-то шоферу, и машина плавно свернула с шоссе. – Здесь разместилось несколько фабрик, выпускают деревянные скульптуры и сувениры. Давайте зайдем в одну, думаю, для вас это будет интересно, я бы даже сказал, поучительно.
Мы не стали возражать, поскольку еще утром решили предоставить событиям идти своим чередом и, согласившись на эту поездку, отдали инициативу нашему настойчивому гиду.
То помещение, куда мы зашли, меньше всего напоминало фабрику. Скорее его можно было бы назвать ангаром или складом. Там не было ни станков, ни столов или верстаков – ничего, на чем можно было бы работать. По всему пространству на полу стояли и лежали куски дерева самых разных форм и размеров. Тут же, прямо на цементном полу, сидело множество людей. Каждый из них держал большую или маленькую деревяшку и что-то сосредоточенно на ней вырезал. Нельзя сказать, чтобы в помещении стояла абсолютная тишина, но вместе с тем не было стука, грохота, суеты – всего того, с чем обычно ассоциируется фабрика. Каждый был занят своим делом, и на нас никто не обращал внимания. Мы постояли несколько минут.
– Вот, – негромко сказал Ван Донген, – здесь вы увидели, так сказать, процесс работы, а теперь я приглашаю вас посмотреть ее результаты. Думаю, вам понравится.
И он повел нас в соседнее помещение. Это был выставочный зал. На стенах висели всевозможные экзотические маски. На открытых стеллажах стояли многочисленные фигурки людей и животных, на полу – крупные статуйки.
– Нравится? – поинтересовался наш провожатый, хитро прищурившись и с безразличным видом вертя в руках диковинную ящерку.
– Не то слово, я просто восхищен! – искренне воскликнул я. – Только объясните, ради Бога, зачем здесь столько кошек и почему они заняли все стулья? – Я шагнул к ближайшему стулу, намереваясь согнать с него нахально развалившуюся кошку.
Ван Донген громко и весело расхохотался:
– Осторожнее, Станислав, она не такая мягкая, как вы думаете!
– Не может быть! – я схватил кошку обеими руками, она оказалась из дерева. – Невероятно, как же можно такое сделать?! Я был уверен, что она живая! Но вот та собака на полу – она ведь живая? – спросил я, но уже с некоторым сомнением в голосе.
– И собака тоже неживая! Здесь абсолютно все вырезано из дерева. – Ван Донген наслаждался моим удивлением.
– Потрясающе, просто потрясающе! – я бросался от одной фигуры к другой.
Изумительное мастерство, с которым были вырезаны мельчайшие детали каждой скульптуры, будь то изображение человека или животного, казалось, одушевляло их.
По знаку Ван Донгена к нам подошел улыбчивый, как все балийцы, менеджер выставки и предложил проводить нас к дальнему концу зала, где представлена резьба по кости и плетение из волокон агавы – сизаля.
Я поинтересовался, можно ли здесь что-то купить. Менеджер объяснил, что здесь можно купить абсолютно любую понравившуюся вещь, а если она покажется мне слишком крупной для перевозки, то они сами переправят ее прямо в Россию. Я поблагодарил и сказал, что позже непременно воспользуюсь этой возможностью, поскольку сейчас я переполнен впечатлениями и должен еще подумать.
Григорий был восхищен не меньше меня, но за все время осмотра не сказал ни слова (видимо, онемел от восторга). Только после того, как мы распрощались с менеджером и покинули этот магазин, больше похожий на музей, он заинтересованно спросил Ван Донгена, каким образом балийские резчики достигают такого высочайшего мастерства.
Ван Донген снисходительно улыбнулся – я уже заметил, что так он улыбался каждый раз перед тем, как выдать нам следующую порцию своей лекции о превосходстве балийской демократии и культуры.
– К сожалению, на земном шаре только на Бали сохранились традиция и умение определять судьбу и профессию человека по цвету его души. Результат: все радостны и счастливы, а те ремесла, которые ты видишь, резка по дереву и камню, выше всяких похвал. Невероятные, восхитительные произведения ремесленников, – многие из них достойны Эрмитажа. Видно, что их создатели работают с удовольствием и по призванию.
– Но дело не только в этом, дорогой Григорий. Балийские резчики начинают овладевать мастерством с очень ранних, детских лет. Когда осваивать какую-то специальность начинает взрослый, уже сформировавшийся человек, ему приходится преодолевать множество привычек и стереотипов, привитых ему в семье, в школе, в институте… У вас, в вашем мире, система образования и получения специальности устроена так, что человек, как специалист, формируется только на третьем десятке жизни. Согласитесь, что это очень поздно! Вы искусственно затягиваете период несамостоятельности, зависимости подросших детей от родителей, период их взросления. У вас вырастают «взрослые дети» – это же нелепо, расточительно, это невыгодно ни семье, ни обществу, ни государству!.. – Ван Донген не говорил, а вещал.
Похоже, что Григорий, задав вопрос, уже потерял интерес к ответу, но Ван Донген не останавливался:
– Местные жители считают, что после двадцати лет человек, в принципе, уже не обучаем. Мастерству нужно учить с младенчества. Так и происходит в общине. Ребенок с рождения живет в мире резного дерева, проникается его духом, его красотой. Он постигает мир через резные игрушки, растет в окружении мастеров, видит все стадии работы, разглядывает инструменты, играет с ними, потом, подражая взрослым, пытается что-то делать сам. Сперва он вырезает игрушки из мыла, потом еще из чего-то мягкого, потом осваивает дерево, окружающая среда воспитывает его, он учится понимать и творить красоту, его мастерство растет вместе с ним…
Ван Донген вдруг остановился, – это выглядело так, будто у заводной игрушки сломалась пружина, но вероятнее всего он, наконец, почувствовал, что наше вежливое внимание на исходе.
– Извините меня, я чересчур увлекся. Надеюсь, вы не в обиде на меня за эту экскурсию? Она – не совсем то, что я собирался показать, мы ведь хотели поехать на ювелирную фабрику… Мы сейчас и поедем туда, как договаривались, но я также не могу отказать себе в удовольствии показать вам озеро Братан. Это нам по пути!
Я несколько приуныл:
– Хорошо, заедем на озеро, если вы настаиваете… – сказал я, смиряясь.
Григорий промолчал, и мы поехали к озеру совершенно немыслимой, по утверждению Ван Донгена, красоты.
Как заправские туристы, мы по дороге добросовестно вертели головами во все стороны. Надо сказать, что природа острова становилась все более изумительной по мере того, как мы поднимались в горы. Поразительно было и то, что мы нигде, в двориках домов, на лужайках, в садах, на обочинах дороги, не увидели ни одного хмурого лица, абсолютно все, кого мы видели, приветливо улыбались. Еще более поразило нас то, что мы не встретили ни одного плачущего ребенка! Мы видели детишек, которые семенили рядом с матерями, держась за их юбки, видели и совсем маленьких, хитроумно привязанных цветными платками к боку или спине матери, – и все они улыбались! Улыбались так же приветливо, как и взрослые!
В какой-то момент, при виде особенно очаровательной мордашки, выглядывающей из-за материнской спины, Григорий произнес, ни к кому не обращаясь:
– Интересно, почему здесь не плачут дети? Не в климате же дело?
– Очень хорошо, что вы это заметили, – тотчас же подхватил Ван Донген, который явно тяготился молчанием. – Конечно, дело не в климате! На Бали вообще дети не плачут, такой уж это остров. Даже когда ребенку больно, он хныкает, но не плачет. Во всяком случае, балийские дети никогда не впадают в истерики. Дело в том, что здесь матери постоянно держат ребенка на руках до тех пор, пока он не начнет самостоятельно ходить, не отпускают его ни днем, ни ночью.
– Но это же невозможно, – вмешался я в разговор, – а как же ночью?
– Именно так: ни днем, ни ночью! Ребенок всегда должен быть с матерью, днем она привязывает его к себе, а ночью кладет его к себе на грудь и спит вместе с ним. Балийцы считают, что так ребенок сохраняет духовную связь с матерью, постоянно ощущая ее тело, иначе темные силы войдут в его душу и захватят его. Рождение ребенка еще не считается рождением человека: в ребенке до одного года находится еще не сформировавшийся в человека дух. Новорожденный – это просто оболочка, вместившая потусторонний дух, который пока что, пока ребенку не исполнится один год, подвержен влиянию всевозможных демонов. Демоны появляются из земли, поэтому и не ставят ребенка на землю. В очень редких, крайних случаях мать может передать ребенка на время кому-то из членов семьи, но никогда не положит ребенка в кроватку и не поставит его на землю, пока он не научится ходить. Только так можно противостоять темным силам, которые охотятся за душой ребенка! Кроме того, считается, что ему некоторое время страшно в новом мире без тела матери. Это еще одна причина, по которой женщины все время носят детей до одного года на себе. Такая традиция дает свои положительные результаты: все балийские дети вырастают с устойчивой психикой. Немаловажно и то, что находясь все время возле матери, ребенок никогда не бывает лишен материнского молока. Даже в более старшем возрасте, до четырех лет, дети при их желании будут обязательно накормлены материнской грудью. Это положительно сказывается на их здоровье. Так они растут счастливыми. Вот, посмотрите! – Ван Донген указал на молодую мать с ребенком, идущую нам навстречу.
Женщина грациозно и без всякого видимого напряжения несла довольно крупное дитя, он был привязан у нее на боку большим цветастым платком. Лица обоих дышали спокойствием и радостью. На губах матери плавала загадочная улыбка Джоконды, а ребенок весело смотрел на нас блестящими любопытными глазенками.
«Ничего не скажешь, – успел я подумать, – абсолютно счастливая пара».
– Люди здесь очень счастливы, – как бы подхватил мою мысль Ван Донген, – потому что они живут в согласии со своей природой. У вас все не так, – он снова начал противопоставлять балийскую культуру европейской. – У вас так принято, что большинство женщин, дав жизнь ребенку, тут же пытаются от него отделаться. Наверно, они морально не готовы к единению с ним. Матери отдают детей во всякие системы воспитания, поручают их бабушкам, дедушкам, няням… Кто угодно занимается ребенком, только не родная мать, ей некогда – она должна работать и делать карьеру!
Ван Донген повысил голос и опять заговорил назидательным тоном:
– Результаты такого воспитания ужасны: дети, оторванные от взрослого, защищающего их существа в нежном, несознательном возрасте, не чувствуют привязанности к взрослым и впоследствии. Они вечно орут, вопят, дерутся. Окружающие говорят, что дети капризны, плохо воспитаны. А кто их воспитывает, если не мы сами?! Кому предъявлять претензии, если не к себе самим?! Ну да ладно, я снова слишком увлекся, – прервал он себя, – достаточно о детях. Мы подъезжаем к озеру Братан.
Мы вышли из машины, вслед за нашим провожатым прошли около сотни шагов за деревья, стеной отделявшие нас от водной глади, и застыли, как изваяния, не в силах ничего сказать.
Перед нами в окружении гигантских вечнозеленых деревьев, в небольшой котловине меж невысоких гор лежало круглое голубое озеро. Слева от нас у самого берега, отражаясь в зеркальной глади озера, стояли две пагоды. Они напомнили мне пирамиды майя, только вместо ступенек у них были многоярусные крыши. Чуть в стороне от них, возле мощного дерева с неохватным, покрытым вертикальными бороздами стволом, раскидистой, непроницаемой для солнца густой кроной и переплетенными корнями, толстыми змеями выступающими из земли, лежало множество подношений – всевозможные деревянные и каменные фигурки, сплетенные из волокон и листьев украшения, небольшие букетики, перевязанные цветными лентами, бантики, лоскутки… Торжественная звенящая тишина стояла над озером, превращая в огромный храм все пространство вокруг него…
Не знаю, сколько времени мы простояли на берегу, зачарованные, прежде чем пришли в себя и безмолвствуя пошли к машине. У Григория был совершенно отсутствующий вид. Ван Донген поглядывал на нас и, похоже, ждал наших вопросов.
– Ничего прекраснее мне еще не доводилось видеть! – я попытался выразить свое восхищение и свою благодарность ему за то, что он, почти что против нашей воли, привез нас сюда. – А скажите, что означают эти приношения под деревом?
– Дело в том, что по верованиям балийцев корни этого дерева уходят в ад, а крона устремлена в рай. Это дерево – символ человеческой жизни. Балийцы считают его священным, относятся к нему особенно трепетно и приносят ему благодарственные жертвоприношения.
Отвечая мне, Ван Донген все время смотрел на Григория. Потом вдруг подошел к нему вплотную и тихо спросил:
– Говорят, что люди, осененные свыше, чувствуют здесь особое душевное волнение. Как ваши ощущения, господин Ачамахес?
Григорий посмотрел на него как-то растерянно и поспешно отошел со словами:
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
«Да, голубчик, – подумал я, – похоже, тебе есть что скрывать…»
Ван Донген не стал больше досаждать ему и предложил продолжить поездку. Мы сели в машину.
У меня было такое ощущение, что Григорий, находясь рядом со мной, просто терпит мое присутствие как нечто необходимое. Да и я не находил в нем ничего приятного. Мы с ним, как старые супруги, устали друг от друга, но вынуждены были сосуществовать. Во имя какой-то высшей цели.
Тем временем мы, наконец, добрались до ювелирной фабрики – цели нашего сегодняшнего путешествия. Если бы те роскошные черные жемчужины, которые нам показали, увидела моя сестра, она бы пищала и визжала от восторга. Мне же пришлось скучно, но с деловым видом говорить об их качестве, тонкости и красоте золотой оправы, об условиях поставки, сроках оплаты и так далее. Короче, изображать вальяжного бизнесмена, крайне заинтересованного закупкой здесь жемчуга и бриллиантов. Григорий удачно подыгрывал мне, делая вид, что он очень уважает мнение босса, хотя сам не знает в этом деле толк.
Ван Донген с безразличным видом стоял в стороне, пока мы беседовали с управляющим фабрики. Небольшого роста, кругленький, в свободном шелковом костюме – он слегка походил на китайца. Для меня оказалось большой неожиданностью, что он довольно понятно говорил по-русски.
«Хочешь иметь богатых клиентов – изучи их язык», – так он объяснил свое знание языка. Что ж, новорусская мода сорить деньгами известна во всем мире.
Мы еще не закончили беседу, когда в магазин ввалилась галдящая толпа российских туристов. Я сказал управляющему, что располагаю временем и могу подождать, пока он их обслужит, но не хотел бы общаться с этими – я жестом показал свое отношение к ним – соотечественниками. Он понимающе кивнул мне и отошел к туристам.
Большинство из них просто глазело витрины и громко обсуждало, кому что больше нравится. Только один мужик, невероятно толстый и с большой лысиной, в сопровождении кричаще одетой дамы с крупными кольцами на пальцах обеих рук стал внимательно изучать самые дорогие изделия – из черного жемчуга с бриллиантами. Его спутница со скучающим видом стояла рядом. Вдруг она оживилась, увидев управляющего, который продвигался в их сторону, по пути раскланиваясь со всеми остальными:
– Пупсик, ты только посмотри на этого идиота! Натуральный китайский болванчик! – голос у нее был визгливый, с интонациями базарной торговки.
Толстяк оторвался от витрины и громко заржал:
– Кстати, об идиотах – ты сегодня еще не звонила мамочке!
– Пупсик, ты умница! – мадам выхватила из сумочки миниатюрный радиотелефон, нажала несколько кнопок и вжала аппарат в ухо, на минуту, пока говорила, превратившись в неконтролируемое, невменяемое и опасное для окружающих существо…
– Чего, Пупсик, нашел? – дамочка бросила телефон обратно в сумочку и лениво потянулась. – Ты же обещал мне серьги с бриллиантами! Давай, Пупсик, по-быстрому покупай и пошли, надоели они мне все тут!
– Дорогая! – строго отреагировал ее спутник. – Вчера я потратил на твои побрякушки двадцать тысяч долларов! Ты не находишь, что для этой поездки уже хватит?!
– Что тебе стоит, Пу-упсик! Подумаешь, три кольца купил! Я хочу еще сережки! – продолжала капризничать дамочка. – Вот эти, побольше, они мне нравятся! Пу-упсик, ты же обещал… – она провела пальцем по его лысине. – Где этот, как его там? Ну, скажи этому сэру, что я хочу померить сережки!
«Сэр» сделал вид, что понимает только ломаный английский наших «новых русских» и, почтительно выслушав господина, с поклоном протянул новоявленной леди выбранные сережки.
Серьги, надо сказать, были великолепные: крупные черные жемчужины в ажурной золотой оправе, окруженные россыпью мелких бриллиантов, смотрелись просто восхитительно. «Да-а, не такой бы цаце их носить… – я наблюдал, как дамочка вертится перед зеркалом, – такие бы на красивую, породистую телку… Да где ж ее взять?.. Жене, что ли, купить?.. Нет, ни к чему… обойдется… Да и сестрица тоже».
Занятый этими мыслями, я не уловил, из-за чего дамочка буквально сорвала с себя серьги, с яростью швырнула их управляющему и выскочила из магазина. Толстяк торопливо просеменил за ней.
Балиец, не выказав ни малейшего раздражения, повернулся ко мне:
– Не правда ли, такие серьги могут быть неплохим вложением капитала?!
– Может быть, – я покачал их перед глазами на вытянутой руке, делая вид, что любуюсь игрой бриллиантов, – может быть… И во сколько же вы их оцениваете? – спросил я нарочито небрежно.
– Не так дорого, всего шесть тысяч, – он чуть заметно хихикнул, – шесть тысяч долларов. Но для вас я готов сделать хорошую скидку! Пять пятьсот вас устроит?
– Хм, пожалуй… – я продолжал играть роль пресыщенного жизнью бизнесмена, – пожалуй, я возьму у вас эти серьги. Но не сейчас, не будем так торопиться, – я заговорщицки подмигнул, – прежде мы все обсудим и подпишем контракт. Пора заняться делом! Делу – время, а время – деньги!
Управляющий покивал головой и сдержанно улыбнулся, оценив шутку.
Я позвал Григория, и мы с важным видом занялись изучением богатого ассортимента. Должен же я был, хотя бы перед Григорием, как-то оправдать эту поездку на Бали.
Я добросовестно и терпеливо рассматривал все, что мне показывали, выслушивал объяснения, уточнял цены, что-то отвергал, чем-то восхищался, изо всех сил скрывая внутреннее раздражение от собственного идиотизма, загнавшего меня в эту ловушку. Кажется, мне это удалось.
