Головиных все жалели и обсуждали случившееся довольно долго:
– Какая трагедия!
– Да-а-а… А я, ведь, Сергея предупреждал, что эта тарзанщина добром не кончится! А он мне: «Пусть лазает, ловкость развивает». Теперь, наверное, локти кусает.
– Да как уследишь? Эта пацанва разве послушает! Безответственные!
– Жалко Татьяну, ходит вся черная.
– Жалко. Не судьба, видно, Юрке жить.
– Не судьба.
После этого случая я как-то притихла, на деревья лазать перестала. И не потому, что боялась упасть и умереть как Юрка (на такую высоту я никогда и залезть-то не могла), а потому что не умом, а нутром поняла, какое горе может принести родителям их «безответственный» ребенок.
После смерти Юрки игры в нашем дворе стали более умеренными. Может быть, просто не оказалось среди нас никого, кто бы мог заменить его на посту лидера банды малолетних сорвиголов.
Через пару месяцев одну из освободившихся комнат в соседнем бараке заняла женщина, тетя Галя Подгорная, у которой был сын Вовка, мой ровесник. Вовка ввел в наш обиход игры, как сказали бы сегодня, с сексуальным оттенком. Мы часто стали вечерами сидеть на лавочках, Вовка заводил разговоры о взрослой жизни и все время норовил обнять то одну, то другую девчонку. Его «обжималки» мне совсем не нравились. Никто меня до этого не обнимал, и сейчас мне эти нежности были не нужны. А когда однажды Вовка попытался меня поцеловать, я его по башке треснула кулаком так, что у самой рука потом долго болела. Вовка не сильно обиделся и переключился на Лору. Лора ничего против его ухаживаний не имела. Она, правда, была старше меня на два года, и в тонкостях любви искушённая.
Французский фильм «Тереза Ракен», который я называла «Терезэрекен» (ну так мне послышалось), ей понравился, а меня, когда там герои стали целоваться взасос, затошнило. Мама уткнула мою голову в свои колени, и меня чуть не вырвало – то ли от избытка чувств, то ли потому, что мне было тяжело дышать через мамину юбку.
* * *
Французский поцелуй (англ. french kiss), глубокий поцелуй (англ. deep kiss), также поцелуй с языком – глубокий, интимный поцелуй с проникновением языка одного партнёра в рот другого и/или с прикосновением языков партнёров. (Википедия)
* * *
После этого случая нас с Жанкой на взрослые фильмы брать не перестали, потому что ходили в кино всей семьей, и оставить нас было не с кем. Правда, каждый раз, когда назревала откровенная сцена, мама заученным движением осуществляла дополнительную цензуру лично для меня. А Жанку не трогала, наверное, потому, что, во-первых, она была старше меня, а во-вторых, с ней подобных физиологических казусов не случалось.
Вообще мы с Жанной были совершенно разными – и внешне, и по темпераменту, и по интересам. В наших сумасшедших играх она редко участвовала, больше любила со старшими девочками водиться. Те Жанку с удовольствием в свою компанию принимали – она у них вместо куклы была. И неудивительно: каштановые волосы ниже пояса, большие круглые светло-голубые глаза, аккуратный носик немного уточкой и пухлые губки. В детстве я тоже уродиной не была – фотографии тому доказательство – но сравнение с сестрой явно проигрывала.
До школы нас одевали одинаково. Помню платьица из кипенно-белого парашютного шёлка, бог знает, где раздобытого, с оборочками по подолу и жемчужно-серыми мелкими виноградными листочками, которые мама вышила гладью по всей кокетке тонким китайским шёлком. Когда мы в них выходили «в свет», на нас всегда обращали внимание. Однажды даже попросили у родителей разрешения сфотографировать «милых девочек» на фоне того самого оперного театра. В другой раз уже мы сами служили фоном для толстой трехлетней девочки, родители которой долго нами восхищались и обещали фотографии обязательно прислать. Как вы думаете, прислали? А, вот и не угадали! Прислали!
Обшивала нас, да и вообще всю семью, мама. Она была самоучкой, но у нее это здорово получалось: обмерит тебя и сразу на ткани обмылком рисует контуры деталей будущего платья. Готовыми выкройками стала пользоваться много позже, когда появились в продаже буклетики «Шейте сами». Тетя Зоя тоже решила научиться шить. Она окончила курсы кройки и шитья, в результате чего весьма качественно метала петли, пришивала пуговицы и строчила постельное белье. Мама же с полным правом могла гордиться своими золотыми руками – во времена, когда готовой одежды в продаже практически не было, вся многочисленная женская часть нашей семьи была одета не просто «вполне прилично», а оригинально, с фантазией.
Правда, был один случай, после которого я надолго возненавидела ни в чем не повинное платье из парашютного шёлка. Мы с родителями гуляли по центральной аллее Парка культуры и отдыха имени (естественно) Горького. Вдоль этой аллеи росли кусты сирени, жасмина и шиповника. Особенно пышный куст жасмина поразил папину художественную натуру своей красотой, и он сорвал один цветок. И надо же было именно в этот момент одной молодой и красивой женщине обратить внимание своего спутника, офицера в белом парадном кителе, на нас с Жанкой:
– Посмотри, Николай, какие прелестные, нарядные девочки!
Николай обернулся на нас и увидел, как папа срывает цветок. Он подошёл к нам с очень строгим выражением на красивом и мужественном лице и сделал папе форменный выговор, а папа в это время молча смотрел ему в глаза, и лицо у него было напряженным и каким-то беззащитным. Боже! Как мне было жалко папу! Я понимала, что вроде бы ему выговаривают за дело, но всё равно мне казалось это несправедливым! Воскресный день, начавшийся так хорошо, был безвозвратно испорчен, и с трудом засыпая поздно ночью, я все повторяла: «Если бы не платья, эта тётенька не обратила бы на нас внимания».
И через пятьдесят лет, вспоминая этот случай, я испытываю целую гамму тех далеких детских чувств: это и неловкость за отца, и жалость к нему, и негодование (неправда, мой папа хороший!) и даже гнев на импозантного офицера, который не догадался сделать свое замечание отцу не на глазах у его маленьких девочек. А, может быть, он и хотел в воспитательных целях отчитать отца именно на наших глазах. Ему, конечно, видней, чего он хотел, только добился он обратного эффекта – папу я не осудила, а вот его возненавидела. Жалко, что он об этом так никогда и не узнал.
Вообще, в детстве папу я любила больше всех. Он был человеком мягким, находился «под каблуком» у мамы, и любовь моя, несмотря на совсем юные лета, носила оттенок сочувствия и даже некоторой покровительственности. В нашей женской семье единственный мужчина не был главой – всё решала мама. Ее авторитет был непререкаемым, поэтому конфликты между родителями случались нечасто и всегда по одному сценарию: мама предлагает сделать то-то и то-то, причем так-то и так-то, а папа набирается смелости ей возразить. При этом он горячится, говорит громко и нервно жестикулирует, но побеждает в споре спокойная и невозмутимая мама.
В этих конфликтах я всегда была на стороне отца. Ну, не то что на его стороне (что я тогда понимала в житейских или хозяйственных вопросах?) – просто жалела более слабого.
Только один раз в жизни мне стало жалко маму, даже не жалко, а страшно за нее, да и за всю нашу семью.
Это была не ссора, а скорее происшествие, какие в других семьях случаются чуть ли не каждый день. Папа напился! Они с мамой были на свадьбе папиного бывшего студента, где любимого преподавателя Андрея Васильевича напоили брагой. Не имея опыта пития, да еще браги, отец опьянел довольно быстро, и мама увела его со свадьбы от греха подальше. Как уж она довела его до дома, не знаю, только помню, что когда мама с бабушкой попытались уложить его на диван, он стал буянить, размахивать кулаками, что-то несвязно выкрикивать, и лицо у него стало багроветь, а глаза вылезли из орбит. Мы с Жанкой так перепугались, что разревелись белугами.
Бабушка побежала к соседям за подмогой. Пока бабушки не было, отец умудрился вырваться из маминых объятий, схватить с буфетной полки рюмку и раздавить ее в руке. При виде крови у меня перехватило дыхание, и я зашлась уже беззвучным ревом (бывает и такой). Прибежал дядя Олег. Быстро оценив ситуацию, он врезал отцу прямо в глаз, после чего папа сразу же затих и мирно уснул на диване. Всю следующую неделю он ходил в техникум в тёмных очках, которые не сильно-то скрывали фиолетовый фингал на пол-лица. Никаких разборок после этого происшествия в семье не было, да и без разборок было очевидно, что отцу очень стыдно, он ничего не говорил, но даже на нас с сестрой смотрел как-то виновато.
Не знаю, как Жанна, а я ему сочувствовала, и любила еще сильнее. Чисто по-русски: любовь, густо замешанная на жалости. Папа же, думаю, любил меня как своё продолжение. Ему очень импонировала моя внешняя на него похожесть, да и мои художественные наклонности были явно от него.
Помню, каким неописуемым был мой восторг, когда папа усаживал меня на ногу ниже колена и, качая на этой ноге, декламировал (цитирую, как запомнила):
А у деда борода —
Вот отсюда и сюда,
И отсюда пересюда
И обратно вон туда.
Если эту бороду
Расстелить по городу,
То проехали б по ней
Сразу тысяча коней,
Тридцать три стрелковых роты,
Три дивизии пехоты,
И танкистов целый полк,
Вот какой бы вышел толк
или:
Есть и овощ в огороде – хрен да луковица,
Есть и медная посуда – крест да пуговица.
Я не понимала, почему крест и пуговица – это посуда, но всё равно эта рифмованная поговорка мне очень нравилась.
А я и сама в этом возрасте, стоя на стуле, тоже любила декламировать:
Ну, пошёл же, ради бога!
Небо, ельник и песок —
Невесёлая дорога…
Эй! садись ко мне, дружок!
Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! что за дело?
Это многих славный путь.
Я очень ярко представляла себе мальчика, у которого ноги босы, грязно тело, и едва прикрыта грудь, и мне его бесконечно, до слёз, было жалко. А ещё мне было жалко воробышков из другого стихотворения, которому научил меня отец:
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна…
То, что это были стихи разрешённого Некрасова и полузапрещённого в те годы Есенина, я не знала. Папа и сам писал лирические стихи и поэмы «под Твардовского», но об этом я узнала много позже. К пяти годам и меня одолел поэтический зуд. Я решила сочинить поэму о Гитлере. Идея будущего произведения была такова: злому извергу Гитлеру никто не поможет и он умрет в страшных муках. Начало поэмы звучало так:
Уж видит Гитлер,
Что жить ему осталось мало,
Пошел лекарство он искать.
Шел по пустынной он дорожке,
Пить захотел – где воду взять?
Дальше в поэму необходимо было ввести жену Гитлера. Бегу к отцу.
– Пап, а как звали жену Гитлера?
– А зачем тебе?
– Ну, надо! Я про них хочу стихотворение сочинить.
– Я не помню, детка.
– Может Наталья?
– Да, точно, Наталья, – быстро соглашается папа и, посмотрев на меня с умилением, добавляет:
– Ну-ну, сочиняй.
Правда, мой первый поэтический опыт полностью провалился – рифма и без Натальи не очень-то клеилась, а с ней и вовсе не пошла. Видно, слова «каналья» я тогда не знала, а то непременно сочинила бы что-то вроде:
Его жена Наталья,
Такая вот каналья,
На помощь не пришла.
Отвлекусь на минутку. В двухтысячном году моя знакомая художница из Курска рассказала о том, как её пятилетняя дочь написала стихотворение, на мой взгляд, совершенно гениальное.
Девочке подарили детскую книжку про то, как работает компьютер. Может быть, она сама уже умела читать, или ей эту книгу прочли, я уже не помню, но не в этом суть. Однажды она подходит к маме и говорит:
– Мама, я стихотворение написала. Только не на нашем языке, а на компьютерном.
Мама удивилась:
– Как это?
Дочь протянула ей листок, на котором было написано:
1001
1000
1010
111
– Что это?!!
– Ну как ты не понимаешь, мама! Единица – это «слон», а ноль – это «идёт».
И девочка с выражением начала читать:
Слон идёт, идёт слон
Слон идёт, идёт, идёт
Слон идёт, слон идёт
Слон, слон, слон…
По-моему, у этой девочки большое будущее, кем бы она ни захотела стать…
Ну, ладно, возвращаюсь в прошлое. Кроме поэтических наклонностей отцу моему не чуждо было и драматическое искусство. В техникуме он вёл драмкружок на общественных началах. Поставил пьесу Островского «Не всё коту масленица» и пьесу Гусева (если я не ошибаюсь) «Слава». Мои же актерские способности выражались в том, что я переодевалась, по словам мамы, «чёрт-те во что» и разыгрывала перед родителями разные сценки, которые сочиняла по ходу пьесы. Что характерно, в этих сценках я никогда не бывала принцессой – все больше кикиморой, старым дедом с бородой из мочалки или иной нечистью. Взрослых мои кривлянья очень смешили и забавляли, за что я получила прозвище «Баба Яга в собственном коллективе».
Любил папа и рисовать, правда в детстве об этом я не знала – писать маслом пейзажи с речками и березками и копировать портреты великих людей он стал позже, когда мне уже было тринадцать лет, и мы переехали на другую квартиру.
Я же свой первый опыт в изобразительном искусстве приобрела самостоятельно:
Мне безумно нравились смешные иллюстрации из «Похождений бравого солдата Швейка». Стащив у старшей сестры-первоклассницы тетрадку и запасную перьевую ручку, я скопировала в нее самые, на мой взгляд, интересные картинки, измазав все руки несмываемыми фиолетовыми чернилами. Следы «преступления» были обнаружены в тот же день, но, увидев мои художества, папа воскликнул:
– Надо же! Как похоже! Катерина, посмотри – настоящий художник!
– Папина дочка, – сказала мама, и в ее интонации проскользнула нотка ревности. В том смысле, что папа меня любил больше, чем Жанну. Похоже, что так оно и было. Зато Жанна была несомненной фавориткой у всей женской половины нашей семьи. Она не шпарила ног, не падала в погреб, не вывихивала рук, не отстаивала свою независимость рёвом, как это делала я, да и миловидность свою роль сыграла. Короче, Жанна оказалась гораздо ближе меня к идеалу хорошей девочки.
Может быть, именно поэтому я со всеми своими проблемами обращалась исключительно к отцу. Помню, как однажды лет в семь я обделалась. Дело было так.
Мы во дворе играем в прятки. Вдруг я резко понимаю, что мне нужно в уборную. Срочно. В животе крутит и урчит. Деревянный сортир, единственный на три наших дома и ещё купеческий, далеко на пустыре. Я опрометью бросаюсь к нему, но добежать не успеваю.
Мне казалось, что если об этом кто-то узнает, позор будет на всю оставшуюся жизнь. Прячась за сараями и беседками, я подкралась к нашему бараку, но в дом идти не решилась: очень боялась, что бабушка меня отругает. Но когда увидела папу, выскочила из засады и еле слышно прошептала:
– Папа, я обкакалась.
До сих пор благодарна отцу за его реакцию:
– Ну-ну, успокойся, ничего страшного. Со мной тоже недавно такое случилось. Пойдём, я тебя обмою.
– Папа, не говори никому!
– Ну конечно не скажу! Не беспокойся – никто не узнает.
Никто и не узнал. Даже мама с бабушкой…
И совсем неважно, действительно с папой такое случилось или он это придумал на ходу, чтобы мне не было стыдно за свою оплошность. Бабушка бы со мной так не церемонилась. Ей подобные педагогические тонкости были совершенно чужды. Помню, однажды я, сидя на крыльце, ощипывала курицу, которую она принесла с базара. Не то чтобы я очень хотела помочь по хозяйству, просто занятие это мне показалось интересным.
Курица оказалась блохастая, и по мере её «раздевания» все блохи переселились на меня. Я стала неистово чесаться. Бабушка со словами: «Чого ты чухаешься?» подошла ко мне и, сразу же поставив диагноз, раздела меня догола, поставила в большой медный таз и на виду у всего двора стала обмывать моё тщедушное тело, некоторые части которого я безуспешно пыталась прикрыть ладошками от любопытных глаз всей соседской детворы. Мне было так стыдно, что на глазах выступили слёзы.
