тебе пропою
погребальную песнь!»
Бурею взвились
в яростной схватке,
словно два змея,
у Мидгарда врат;
Нотта убийца,
Гримнир злокозненный,
на семя Имира
направил свой меч.
В его рукояти
коварная злоба,
в острие лезвия
ужас врага;
Руны кровавые
сталь покрывают,
грань обвивает
резная змея.
В схватке сын Наинна
не был удачлив,
боя бежал
на дрожащих ногах;
Страшен и черен
стал сын Балегира,
на израненном стоя
жеребце Всеотца.
(Молвил Гримнир,
полный презрения:
«Почто убегаешь?
Тебе не мила стала
буря клинков?»)
Укрывшись во тьме,
ворожбу творит Нали;
взывает к теням
и жаркому пламени.
Летит его песнь
в гор Нисафьелля глубины,
Хель мертвого змея
грозит пробудить.
В трупном зловонии
змей лютый поднялся,
дрогнул Путь Ясеня
под весом проклятого;
Скрелинг суровый
костяного соперника
встретить готов
и себя испытать.
(Молвил и Нали,
возвращая обиду:
«Не кичишься, сородич,
в буре клинков
сам теперь захлебнулся?»)
Звоном железа
горя предвестник,
молот кузнечный,
ответил насмешнику;
Прочь ринулся Гримнир,
но не из страха:
судьба змею пасть
лишь при звуках Гьяллархорна.
Прочь по Пути
Балегира сын мчится,
плащ волчий вьется
за могучей спиной;
По гнома приказу
змей торопится следом,
Одина Суд
с собою ведя.
Звуки стихают, отступает тьма, и теперь ее окутывает зеленоватый свет – не прежние зловещие отблески бури, а мягкий солнечный свет, льющийся сквозь лиственный полог. Она открывает глаза и с опаской оглядывается по сторонам…
Она лежит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей дерева настолько огромного, что она даже не до конца представляет себе его истинный размер; но даже по этой ветви, не опасаясь соскользнуть за край, могут нестись друг рядом с другом две запряженные лошадьми колесницы. Она поднимается на нетвердые ноги. Ветка отходит от общего сплетения, изгибается под немыслимым углом и завершает свой извилистый путь новым нырком в лиственную пучину. Над древом разлилась абсолютная тьма, усеянная звездами и до краев наполненная их сиянием. Этот мир соткан из противоречий: в его открытой всем ветрам пустоте шумит тишина; она бесплотна, иссушена – но пахнет влажной листвой; она мертва – но в ней пульсирует жизнь. Наверху, в укрытых туманом кронах, так высоко, что она едва может рассмотреть, словно солнца, сияют три оплетенных ветвями сферы; сквозь их деревянные клетки льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – блеклая тень весеннего солнечного сияния, пробивающегося сквозь сучья и листву. В каждую из этих сфер поместится целый мир. И сама она стоит на краю такой же.
Внезапный и резкий толчок выбивает почву у нее из-под ног. Она неудачно падает, сдирает ладони о жесткую кору; ссадины кровоточат, и воздух наполняет густой медный запах.
Ее кровь.
Ее запах.
Это зловоние поднимается в воздух, качается и вьется кольцами, словно алый туман, крича о ней всем жадным до крови созданиям, рыщущим в бездне между мирами. Она сжимает кулаки, пытается разогнать туман. И шепчет слова молитвы.
В ответ доносится оглушительный вой. Почувствовав необъяснимый страх, она вскакивает, бежит назад. Она не успевает сделать и десятка шагов, как стена ветвей взрывается. И она замирает на месте.
Сквозь дымку пыли к ней бежит волк. Черное чудище, в холке в три раза выше даже высокого человека, со вздыбленной на загривке шерстью и горящими в полумраке Мидгарда глазами.
Эти злые красные, словно уголья в горне кузнеца, глаза ей знакомы.
Глаза скрелинга.
А за волком по пятам извивается кольцами оживший ужас, поднявшийся из кошмарной бездны змей в костяном доспехе – бледное отродье Нидхегга с диким взглядом; в его глазах она видит ненасытный голод, заглушить который не сможет ни одна добыча. Но все же змей не оставит попыток. И начнет он с нее. С невнятным криком она бросается прочь.
Волк одним прыжком нагоняет ее, его зловонное дыхание жжет ее шею; зажмурившись и шепча слова молитвы, она ждет, что он перекусит ей глотку, – она даже рада умереть быстро, чтобы не видеть, как ее плоть исчезает в змеиной утробе. Но зверь не собирается рвать ее на части – он на ходу подхватывает ее и тащит в громадной пасти, словно волчица – свое дитя. Он несется вперед, без заминки кидается вправо и взлетает над пропастью. На мгновение под ними застывает пустота. Но даже на пороге смерти она не может сдержать любопытство и заглядывает в глубину под Мидгардом. Она смотрит на корни Иггдрасиля и на краткий миг замечает блеск выложенного камнями Колодца Урд, из которого черпают воду три женщины. Они тоже поднимают головы и смотрят на нее одновременно удивленно, безразлично и с неприкрытой злобой.
Но тут… приземление отдает болью в груди. Скребут, срывают кору когти – это волк пытается зацепиться, вскарабкаться по опасно треснувшей ветви. Он оглядывается, и она вновь смотрит на пропасть, на змея, которому остается лишь шипеть и извиваться от ярости. Волк тихо рычит, словно смеется победно – и затихает, когда зловещая тень падает на ветку. Тень великана.
Сорвавшись с места, держа ее в зубах, словно безвольный мешок с костями, волк несется по ветке к ее основанию, к месту переплетения дерева и глины, где под мрачным навесом кроны скрывается покрытая рунами каменная арка. Волк бежит к ней, что есть духу, хотя ветвь – а великан в своей ярости ее не щадит – дрожит и трещит под его весом.
Она кричит. Слишком далеко, они не успеют…
Вдруг все переворачивается. Мир предстает под другим углом, словно кто-то вплетает уверенной рукой еще одну нить в полотно мироздания. Перед ее внутренним взором стоят у Колодца Урд три женщины: старуха, словно вырезанная из китовой кости и хряща; величавая дроттнинг, облаченная в шелка и золото; и тонконогая девушка, хилая и болезненная. Удивленные, безразличные и злые. И падение в бездну Междумирья оборачивается совсем другим полетом – во тьму за аркой, назад в мир Людей.
Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах отдавался эхом лязг железа и оглушительный предсмертный вопль. Этайн падала в темноту…
Глава 14
Полет оказался совсем коротким – словно она упала с высоты своего роста, но все внутри Этайн кричало о том, что она преодолела немыслимое расстояние. Она больно ударилась о землю, а когда попыталась привстать, руки пронзила боль. Под ней что-то хрустнуло с тошнотворным звуком ломающихся костей. Вокруг стоял зловонный запах древесной пыли и истлевшего савана – Этайн лежала на животе и ловила ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Ее бил озноб, по телу пробегали судороги. Свет немилосердно бил в глаза, и она слепла из-за слез.
– Г-господь… Всемогущий… – выдавила она.
Этайн со стоном перекатилась на спину, кое-как села – снова затрещали под ее весом старые кости. И вдруг она с ужасом вспомнила: гору черепов, рассыпающихся под ней, одноглазого великана, ненасытного змея. В панике взмахнув руками, она поползла назад и ползла до тех пор, пока не уткнулась спиной в жесткую каменную стену.
– Ч-что произошло? – выдохнула Этайн, глаза ее расширились от страха. – Где… Где?..
Тут раздался смешок. Вглядевшись в темноту, она поняла, что напротив кто-то сидит – силуэт был надежно укрыт тенями. По спине у нее побежали мурашки, внутри все оборвалось – она вспомнила мерзкого гнома Нали, его цепкие руки и безжизненные глаза.
– Кто здесь? – прошептала она. – Гримнир?
Незнакомец наклонился вперед; и точно: струящийся сверху молочный свет выхватил из мрака волчье лицо Гримнира. Он откинул голову. Амулеты из кости и серебра забренчали в жестких черных волосах, под густыми бровями зажглись красные угольки глаз.
– Я что, похож на поганого гнома?
– Где он?
Этайн огляделась – глаза понемногу привыкали к полумраку. Пропали гномьи светильники и каменная чаша, полная загадочных голубых огней; теперь они сидели в выложенной камнями каморке с низким потолком. По нему и по стенам ползли узловатые корни дерева, много лет назад пробившие себе путь через камень саркофага в центре каморки.
– Он… гнался за мной. Хотел схватить, – она посмотрела на Гримнира. – И где он теперь?
– Гниет в Хельхейме, если норны воздали ему должное, – проворчал Гримнир. – Nаr! Не знаю я, куда подевался этот слизняк. Но бежал он так, что только пятки сверкали. Надо было прирезать гаденыша, как только проход открыл. Мерзкий слизняк!
И вновь по спине Этайн поползли мурашки.
– Он нас чем-то отравил… – сказала она, чувствуя ком в горле. – Добавил в огонь какие-то ядовитые травы… Или это была нечестивая уловка, чтобы мы приняли его за колдуна… Он наслал на нас те богохульные образы!
– Никаких уловок. Ни трав, ни яда. Никаких поганых образов. Мы прошли по Пути Ясеня.
Гримнир покачался, сидя на корточках. Когда он вновь заговорил, в голосе чувствовалось уважение – то же, что он проявил к Хрольфу, сыну Асгримма.
– Путь Ясеня! Дорога могучего Иггдрасиля, чьи ветви оплетают и пронизывают все сущее, от Асгарда через все Девять миров к холодным корням Нифльхейма. Балегир ходил по нему; и старый Гифр, когда асы изгнали мой народ из Йотунхейма. А теперь и я тоже.
– Нет! – замотала головой Этайн.
Она стоит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей огромного дерева – где-то наверху, словно солнца, сияют три оплетенных сферы… льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – в каждую из этих сфер поместится целый мир…
– Это невозможно! Твои варварские легенды – лишь туман и притворство, ложь приспешников Дьявола! Я не верю…
– Ты уже дважды назвала меня лжецом, маленькая тупица, – Гримнир поднялся. – Назовешь еще раз – пожалеешь.
Шаркая ногами и сутулясь под низким потолком каморки, он начал искать выход, пиная кости и круша под стопой ребра. Потом остановился и бросил взгляд на Этайн.
– Ты не веришь, что мы шли по Пути Ясеня, но в то, что твой Распятый Бог восстал из мертвых, ходил по воде и превращал ее в вино, ты веришь?
– Так сказано в Писании.
– Так… Ха! Сказано, да? Но разве ты видела, как он это делал? Может, твой отец это видел? Нет? Может, брат твоей матери видел и рассказал потом остальным у костра на Совете? Нет? И все же это я неправ, а ты, со своими несчастными книжонками и историей в пару сотен лет, права? Даже после того, как видела Путь Ясеня своими, чтоб их, глазами?
– Я видела лишь наваждение Дьявола, – ответила она упрямо.
Гримнир вдруг нагнулся и начал что-то выискивать среди мусора. Когда он выпрямился, то кинул свою добычу в нее. Этайн против воли вздрогнула. Маленький снаряд стукнул ее в плечо и упал ей на колени – блестящее тяжелое украшение, пряжка мечевой перевязи, истлевшей давным-давно. Узлы из золотой филиграни мерцали, словно пряжку сплели вчера.
– Передай Распятому Богу, – буркнул, усмехнувшись, Гримнир. – Плата за добротный платок, который он накинул тебе на глаза.
– Мне тебя жаль, – ответила Этайн, даже не пытаясь скрыть презрения. Она устала танцевать на носках, будто по углям, из страха его обидеть. – Мне тебя жаль, и я буду молиться о спасении твоей души.
– Побереги силы, – ответил Гримнир, отвечая презрением на презрение. – Этому слизняку Полудану твоя жалость нужнее, чем мне. Его судный день не за горами!
– А жаль мне все равно тебя. – Этайн поджала под себя ноги и, хватаясь за корни и выступающие из стены камни, поднялась. Она все еще дрожала всем телом, перед глазами немного плыло, но стоять она могла.
– Может быть, я что-то и упускаю; может быть, над небесами и под землей есть то, чего я не понимаю и чего боюсь, то, чье существование я буду отрицать до последнего своего вздоха, – но угасает не мой мир. Ты сам сказал: ты последний из своего рода. Ты признал, что Старый мир обречен на гибель, но тебе необязательно погибать вместе с ним. Ньял ошибался – даже такое чудовище, как ты, найдет искупление в глазах Господних. Забудь о своем нелепом походе и своей глупой жажде мести! Ты обретешь мир и спасение, стоит лишь попросить…
Гримнир резко повернулся к ней.
– Нелепый, да? Глупый? – С его желтых клыков сорвались капли слюны; через секунду он уже наматывал ее волосы на кулак, подтягивая ее к себе. – Скажи это всем куинар, которых этот ублюдок Полудан предал, наведя на них Данов Копья в Ютландии! Скажи моему брату Хрунгниру, павшему от его руки! Мертвецы жаждут не спасения, маленькая тупица! Они жаждут крови! Тень моего брата вопит о крови, о мести! И клянусь богами, он их получит! – Гримнир отшвырнул ее. – Мир? Пф! Оставь себе пустые обещания Распятого Бога. Я не желаю жить среди жидкокровых христоверов.
Этайн пошатнулась, но все же удержалась на ногах.
– Неважно, хочешь ты этого или нет. Мир таков, как есть, и если ты не решил перерезать себе глотку, ты будешь его частью, – ответила она. – В мире твоих предков можно пересечь океан по дереву, но в нашем для этого понадобится лодка – и сейчас нам нужны лодки, чтобы плыть на запад. А ты топчешься по центру Зеландии и чего-то ждешь. Чего? Того, что мы отыщем волшебную дверь в Англию? Я отвечу тебе так же – пф! Веди нас на запад, и, может быть, вместе мы сможем переплыть океан и настичь твою добычу!
Но Гримнир только фыркнул и прошаркал вглубь каморки, туда, где за поворотом виднелся проход – должно быть, ведущий наружу. Он исчез; через несколько секунд раздался звук удара: он что-то пинал деревянной подбитой гвоздями сандалией. Раз. Другой. На третий раз камни осыпались, и каморку залило светом.
Гримнир рассмеялся.
– Кто еще топчется, подкидыш!
Этайн подавила раздраженный вздох. Она медленно пошла вперед, волоча ноги по пыльной каморке. В животе скребся жестокий голод. Она замерзла. Разозлилась на Гримнира. Сердце все еще разрывалось из-за Ньяла, о нем она переживала даже больше, чем о себе. А этот кошмар все не кончался: они совсем затерялись в Зеландии, и этот негодяй собирался бродить по ней, пока… пока что? Пока не прислушается к ее совету? Скорее свиньи полетят! И все же, с молитвой о конце этого кошмара на устах, она пошла за Гримниром на свет.
Переступая через клубки сгнивших корней, Этайн выбралась из древней гробницы – скрытой под высоким зеленым холмом, насыпанным на возвышенности, а потому еще более приметным. На вершине гробницы и вокруг нее росли узловатые ясени, но этот остров кольцом окружала роща развесистых каштанов и подпоясанных мхом широких дубов. Было тепло, западный ветерок ерошил медные волосы Этайн и улетал в голубое, как васильковое поле, небо, преследуя кружевные облака.
– Боже Всемогущий, – прошептала она, перекрестившись: листья деревьев были сочного зеленого цвета, как в самом начале весны.
Но ведь шел снег, – подумала она. – Всего час назад шел снег, а еще зима не наступила! Ноги подкосились. Она упала коленями на траву, разросшуюся вокруг гробницы, и огляделась, не веря своим глазам: всего за час на смену поздней осени пришла молодая весна.
