– Ты знаешь!
– Дурацкая игра! – раздосадованно ответила я.
– Ну же! – Никита с надеждой посмотрел на меня. – Гренаш! – Не дождался своей очереди и выпалил, пока я думала.
– Даже не слышала о таком. Это вообще настоящий сорт винограда? – недоверчиво посмотрела на него.
– Решено! Миша, покупай Гренаш. То, с петухом на бутылке!
Когда Миша и Богдан ушли в магазин, пластинка всё ещё играла. Она всё кружила в диком виниловом танце, развлекала нас и как фокусник доставала пушистых кроликов из чёрной шляпы, тянула бесконечные платки – разноцветные воспоминания о времени, в котором нас никогда не было и быть не могло. А кроликами были мы сами – белыми пушистыми комочками, с испуганным взглядом и искренним непониманием, как мы там уместились. Она дурила нас, показывая свои иллюзии, гипнотизируя звуком. Она давала нам ощущение невозможного – путешествия во времени. Она играла с нами, как с кроликами… Белыми и пушистыми кроликами.
Ближе к ночи уже в полном составе мы были всё там же и занимались всё тем же: безрассудно прожигали жизнь, ведь именно для этого она предназначена.
– Прочитай! – потребовал Никита, сунув мне в руки один экземпляр книги, который он без спросу взял из коробки, когда выходил из уборной.
– Ещё чего! – возмутилась я.
– Какой из тебя писатель, если ты стесняешься зачитать свои же строчки? Ты не писатель, ты краснолицая стыдливая девочка!
– По-видимому, плохой из меня писатель. Америку ты мне не открыл!
Я почувствовала, как горят мои щёки, уши, пальцы.
– Так не годится, – подметил Миша, а я сурово посмотрела на него. Он задумчиво сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и медленно потягивал сигарету.
– Твои книги так и будут лежать в коридоре? – разочарованно спросил Никита.
– Слушай, я боюсь, ясно тебе? Боюсь, что они будут никому не нужны. Возможно, им безопасней там – в коробках.
– Зоопарк какой-то! – вмешался Миша, затушив окурок в пепельнице.
Один возмущённый и два заинтересованных взгляда уставились на него.
– Продолжишь мысль? – с интересом спросил Богдан.
– Зоопарк, говорю! Закрыла зверя в клетке и думаешь, что так правильнее. Животному лучше на воле, в своей стихии! Зверь не боится, что с ним что-то случится. Но если и произойдёт с ним беда, то он либо выстоит, либо погибнет. А в клетке для него подготовлено лишь одно: смерть. Смерть, которая станет для него спасением.
– Вопрос в том, хочет ли она, чтобы смерть её книг и творчества стала для кого-то спасением или даже облегчением? – задался вопросом Никита, последние слова выделив особенно эмоционально.
– Лип и Миша дело говорят. Думаю, что не хочет. Вот и я порой смотрю на свои картины и буквально ненавижу их, – вмешался Богдан. И когда он говорил, я заметила, что он даже сжал зубы, настолько его задели мои слова. – Так и хочется всё переделать. Или разорвать и выбросить куда подальше. Но я всегда помню одно… Помню, как мне было хорошо, когда я писал их. Каждый мазок чего-то стоил, даже той ненависти, которую я испытывал после. Но вот что я уяснил раз и навсегда: ненависть никуда не уйдёт, так же как и любовь. Эти двое так же неделимы, как состав масла, которым я рисую картину. Одно без другого не выйдет. – Богдан смотрел на меня с надежной и предвкушал мою реакцию на свою речь, но я не знала, как оправдать себя. – Это как масло без пигмента! Всё одноцветное!
– Да, и ты выставляешь свои картины, – поддержал его Никита.
– Ведь считаю, что…
– Зверя нельзя держать в клетке! – продолжил за него Миша.
– Можно сказать и так, – согласился Богдан.
– Ты талантлив. Ты просто хищник! – выдала я. – Если во мне и живёт зверь, то это заяц! Чуть что, сразу уношу свои лапки.
В обычной жизни Богдан вёл себя сдержанно и рассудительно, а вот в творчестве он нарушал все границы.
– А мне нравятся зайцы. – Миша не меня пытался поддержать, ему и вправду нравились зайцы.
– Кстати, зайцы могут умереть от страха, – как бы между прочим сказал Богдан.
– Вот, пожалуйста, это со мной и случится!
– Дурость! – горячо воскликнул Никита. – Прочитай! – Он сунул мне в руки книгу, но я, как ошпаренная, отскочила от него.
– Нет, как бы складно вы не говорили, моих чувств это не отменяет!
Нашу перепалку прервал громкий щелчок – это игла соскочила с пластинки. Все одновременно посмотрели в сторону холодильника.
– Бред! – не согласился Лип.
– Отлично! Если так хочешь, то сам бери и читай! И смени уже эту чёртову пластинку!
Никита подошёл к проигрывателю, вернее, взобрался на стул рядом с холодильником. В губах у него была зажата сигарета, от дыма которой его глаза слезились, в одной руке он держал мою книгу, а другой ловко менял пластику.
– Помнишь, я рассказывал тебе о писателях потерянного поколения? – Закончив с пластинкой, он с важным видом облокотился на холодильник.
– Конечно, помню, что за глупости? – ответила я и взглянула на фотографию Джека[4 - Джек Керуа?к – американский писатель, поэт, важнейший представитель литературы «бит-поколения». Википедия, прим. автора.], что висела над кожаным креслом, которое раскладывалось в кровать, когда кто-то оставался ночевать у меня.
Пластинка сменила несколько пустых трескающихся оборотов, и комнату наполнил одинокий звук саксофона. Никита загадочно улыбнулся и открыл книгу с середины. Его довольную улыбку дополнила партия пианино, ритм мелодии стремительно нарастал.
– Даже не смей! Не оскорбляй ни меня, ни их, ни, мать его, этот прекрасный джаз! – разгадав его задумку, закричала я.
– Сядь и сиди! – приказал он.
– Ты не сделаешь этого! Не сделаешь! Не дашь мне сгореть от стыда…
– От страха, – поправил Богдан. – Вот и докажешь, правда это или нет.
Он был явно доволен собой. Ему редко удавалось меня подколоть, в основном таким промышлял Миша. Я оценила.
– Друзья, – Никита обратился ко всем, – я рассказывал вам о писателях потерянного поколения? Наверняка! Но для большей значимости повторю. – Он проговаривал каждое слово достаточно торжественно и вполне мог сойти за актёра дешёвого театра. – Так вот, иногда они собирались, чтобы почитать друг другу.
– Или напиться, – встрял в его монолог Миша, смеясь.
– И напиться. Тут не поспоришь. И послушать пластинку одну другую, под которую они и зачитывали отрывки своих романов. Брали первый попавшийся кусок и смешивали его с джазом. Прямо как виски со льдом. Они дополняли друг друга. Не было ни схем, ни правил. Не было ничего, кроме свободы слова и свободы духа. Они импровизировали, брали слова из головы, из новых и прошлых романов и взбалтывали. Трясли и мешали. И разгоралось безумие! И все улыбались. Всем было так весело! – рассмеялся Никита и посмотрел в мои глаза, дождался подходящей ноты и вылил на меня этот коктейль из позора и неуверенности в своём тексте.
– О боже! – Вспыхнули щёки, вероятно, я покраснела, мне хотелось сквозь землю провалиться. Я натянула горлышко водолазки на лицо.
– Эй, это не так уж и плохо! – Богдан толкнул меня плечом и нежно приобнял.
Никита стоял на стуле, как экспонат в галерее современного искусства. На нём были мятые хлопковые штаны и серая футболка, которую он вскоре снял, решив, что стало слишком жарко. Окружающая его атмосфера как будто подыгрывала ему, но в то же время противоречила здравому смыслу. Плечом он облокачивался на современный холодильник, на котором стоял проигрыватель и безостановочно крутилась пластинка. Сейчас Лип находился в питерской сталинке, недалеко от блошиного рынка, где на днях и купил эти штаны, но в губах он зажимал фильтр с кнопкой. Ему несомненно шёл этот образ. Богдан тут же достал скетчбук и кусочек чёрной пастели[5 - Пасте?ль (фр. pastel, итал. pastello, от итал. pasta – тесто) – наименование группы художественных материалов и техники рисунка, применяемых в графике и живописи. Википедия, прим. автора.] из своей сумки и принялся набрасывать силуэт Липа. Никита же продолжал свою речь о потерянном поколении, а в руках держал мою книгу. Слова вылетали изо рта вместе с дымом и наполняли комнату, как и мой стыд. А мне ничего не оставалось, кроме того как смириться, подобно тлеющему табаку в его сигарете. Сгорать и превращаться в дым.
Возможно, я ошибалась, и кухня предназначена не для еды, готовки или письма. Кухня нужна для посиделок с друзьями, для уюта и разговоров, а если хочется, то и для танцев под музыку ушедших лет – нынешних лет. Кухня нужна для трусости и неловкости. Для людей, которые бьют тебя под дых и вытаскивают из зоны комфорта. Этих людей мы называем друзьями.
Высота 6 метров
Санкт-Петербург, Нежинская улица, дом 4
Когда стихает веселье для всех, для писателя оно только начинается. Было около шести утра, гости уснули, а я осталась наедине со своими демонами, бардаком на кухне, липким столом от пролитого вина, коробками книг в коридоре и фотографией Джека, наблюдающим за мной со стороны.
– Что скажешь? Сплошной декаданс, правда? Всё давно изжило себя и медленно умирает. – Я обратилась к чёрно-белой фотографии, мужчина на ней был расслаблен, словно пребывал в неистовом наслаждении. – Неужели это те чувства, о которых ты писал в своих книгах? Омерзительные и гадкие. Ради чего это всё? Ради поиска смысла? Бред! – последнее выкрикнула. – Полная бессмыслица! – Я закурила сигарету и продолжила свой монолог, бесцельно расхаживая по комнате: – Я никогда, никогда не приближусь к твоему мастерству даже близко. Одно ничтожное предложение мне не удаётся настолько полным смысла, безрассудства и гармонии, как получается у тебя. Я никогда не позна?ю твою душу, тот смысл, который ты несёшь в каждом своём слове. Я никогда не стану тобой, а самое страшное, что, вероятно, никогда стану настоящей собой, которая принесёт в литературный мир что-то новое, свежее, живое. Мои книги останутся лежать в коридоре, а Лип вскоре устанет подбадривать меня. Всё это какая-то бессмыслица, – повторила я, – бестолковщина! Где моя точка опоры? Почему я не чувствую её под ногами? Я сорвалась, но… но… но-о!
Мои чувства вырвались из меня, взлетели в небо и начали рассекать его с невероятной, немыслимой скоростью. Подобно гигантской механической «птице», они принялись рвать графитовое полотно на части, закручивая на нём мёртвые петли, затягивая их вокруг моей шеи.
– Эмоции! Вот, что однажды погубит меня, – продолжила я. – Но я постараюсь выбраться из замкнутого круга, постараюсь излечиться от этой писательской лихорадки… когда-нибудь. Когда-нибудь, а пока я только проклинаю всё и всех. И не могу остановиться. Пишу и продолжаю писать, а потом бросаю своё творение в коридоре. Я совсем его не берегу.
– Он тебе не ответит, – сонным голосом с насмешкой сказал Никита.
– Я думала, ты спишь.
– А я спал, пока меня не разбудили твои громкие монологи. Если не рассчитывала, чтобы тебя услышали, могла быть и потише.
Он был прав: я не желала быть услышанной, но я хотела получить ответ.
– Знаешь, у меня есть знакомый, который держит книжный магазин. Тот ещё мерзкий тип, знаю-знаю, – зевнул Никита, – но может, тебе стоит поговорить с ним? Я организую встречу.
– Тот сноб, который продаёт только классику? Ещё чего!
– Я слышал, что у него дела сейчас идут не очень и он поставил на прилавки и современную литературу.
– Он точно не возьмёт самиздат[6 - Самиздат – это самостоятельное издание книг на личные средства автора при сотрудничестве напрямую с типографиями без вмешательства издательств. Прим. автора. ].
– Не попробуешь – не узнаешь.
Я вновь посмотрела на Джека, и мне привиделось, что он мне подмигнул. Я вздрогнула.
– Он тебе не ответит. А ещё он не судья и уж тем более не пример для подорожания, – добавил Никита, заметив, как я метнула взгляд мимо него.
– Ты прав. А я, возможно, слишком пьяна. Подумать только, веду разговоры с портретом мертвеца на стене!
– Ты точно пьяна! – усмехнулся Лип. – Сделай себе кофе. – Он подошёл к плите и щёлкнул выключателем газа. – Керуак умер от алкоголизма. – Никита приблизился ко мне, крепко обнял со спины и нахально поцеловал в шею. Вот кто точно никогда не стеснялся своих чувств, но мы были друзьями, просто со временем стали так близки, отчего не видели барьеров для выражения нашей любви и заботы. – Кофе, слышишь меня? А насчёт магазина я всё же узнаю.
– От цирроза печени, – пробормотала я.
– Прости? – не разобрав моих слов, спросил Никита.
– Керуак умер от цирроза печени в одном из Санкт-Петербургов США[7 - По данным Географического указателя США, в стране насчитывается 35 населённых пунктов с названием Сент-Пи?терсберг, а по материалам офиса Международных информационных программ в Вашингтоне – 52. Наиболее красивый, известный и самый большой Петербург находится во Флориде. Точно известно: назван он в честь Санкт-Петербурга. Википедия, прим. автора.].
– Не романтизируй.
– Ты же знаешь, романтика – не моё, – закатила глаза, – я по части драмы.
Никита ушёл, ничего не ответив, и когда проходил мимо меня, потрепал по кудряшкам. Этот жест был красноречивее всех слов. Мол, Вера, ты накручиваешь себе. Сама ведь не знаешь, насколько талантлива.
Я вновь осталась одна. Только теперь обстановка вокруг изменилась: запахло газом, а голова наполнилась мыслями, идеями и невообразимыми картинками. Под кожей закипела кровь – я буквально чувствовала, как она течёт по моим венам. У меня не было выбора. Враньё! Он был: мне было дано либо убиться газом, либо сварить себе крепкий кофе, достать ноутбук и начать писать. И как бы не был высок соблазн остановиться на первом варианте, писатель всегда выберет веселье – своё и особое. Хотя история помнит и противоположные случаи.
??[8 - ?? (Xi?l?) – женское китайское имя «Сюли». Прим. автора. ]
Трасса №77 была ещё совсем новой и позволяла на день сократить путешествие к морю. Дорога пользовалась популярностью, хоть и расстилалась среди глухих деревень и небольших городов. Лишь пару сомнительных отелей и кафе – это всё, что она могла предложить путникам. Одним из таких заведений управляла Сюли – изящная женщина с китайскими корнями по линии матери. Та в своё время гордо носила фамилию Чень, была замужем за русским греком и после своей смерти оставила дочери кафе, которое назвала в честь неё.
Сюли было за сорок, но ей удавалось выглядеть моложе своих лет. Не имея большого опыта, она ловко справлялась с обязанностями управляющей, даже когда гостей в кафе заметно прибавилось. Сюли вела строгую отчётность, была скупа и имела скверный характер. Судьба не была к ней благосклонна: голодное детство, потеря матери и болезнь отца – мало кто останется добродушным и открытым. Но несмотря на недостатки самой владелицы, посетители оставались под приятным впечатлением от кафе «Сюли».
Раньше в кафе было совсем пусто. Особенно после того, как вездесущая смерть отметилась в прошлом – в далёком прошлом во времена Первой мировой войны. Она буквально высосала душу из каждого горожанина, не забыв и про плоть, а после выплюнула косточки на оплакивание любящей семье. Тогда Сюли была совсем девчонкой, с неба падали большие медные капли так громко, что даже мамины руки, закрывающие крохотные ушки Сюли, не спасали от ужасающего гула Чан-Чон[9 - ?? (Zh?nzheng) – «война» в переводе с китайского языка. Прим. автора.].
Город так и не обрёл успокоение. Война закончилась, но уже десятки лет людей не покидает могильная пустота. И эта яма так и не смогла наполниться – ни на грамм, ни на миллиметр. Словно у людской души образовалась зияющая пропасть размерами с целый мир, и казалось, что она никогда не срастётся. Так и будет ожидать времени, пока их самих не уложат внутрь, а сверху не засыпят землёй.
Кто-то говорил, что война не окончена, что она ещё заглянет в дома и в кафе, что она ещё ударит по миру с двойной силой. Когда-нибудь война пробьёт дно, которое, к несчастью, давно уже видно. Но сейчас никто не хотел слышать о войне. Мир залечивал внешние раны: восстанавливал здания и шнуровал пригороды асфальтированными нитями, а Сюли обслуживала приезжих, разносила подносы в своих худощавых руках, вытирала столы до блеска, вечерами выполняла роль уборщицы, чтобы сэкономить. И порой Сюли не понимала, откуда у некоторых людей берутся деньги, чтобы зайти к ней в заведение, заказать полный поднос еды, а после ещё и отправиться к морю.
Публика в кафе была разношёрстная. В заведение заглядывали как состоятельные граждане, прибывшие на собственной машине с полным кошельком отпускных денег, так и бродяги, проезжавшие автостопом. Лишь взглянув на человека, Сюли с лёгкостью распознавала, кто может заплатить за обед и его внешний вид небрежен лишь от долгого нахождения в дороге, а кто не имеет ни гроша в кармане. Сюли терпеть не могла грязь на людской коже и под ногтями, вид сальных волос и запах пота вызывали у неё отвращение, но она всегда относилась к бродягам хорошо, пока те вели себя достойно: не мельтешили у кафе, прося милостыни в хлебный час, и уж тем более не ступали на порог, когда в кафе были посетители.
Кафе «Сюли» наполняли и постояльцы: местные всегда были рады отведать картошки с соусом и запить поданное на чугунной скворчащий сковороде бокалом тёмного пива. К светлому же подавались куриные бёдрышки в панировке. Иногда Сюли готовила посредственную, по мнению её матери, фунчозу – в особый день, когда народу в кафе было не так много. Если честно, Сюли никогда не ела традиционной фунчозы и никогда не бывала в Китае, но её мать Айминь старалась передать дочери таинства национальной культуры. В роду Сюли с обеих сторон намешано было всякого, как и в пиве, которым она торговала. Отчего Сюли Чень с каменный лицом вписывала в меню всё, что когда-то пробовала, и то, что умела готовить её кухарка, при этом её совершенно не смущало китайские название на вывеске. Оно ни к чему не обязывало. Если посетители, увидев иноязычное слово, просили подать Баоцзы, утку по-пекински или, на худой конец, лапшу, то Сюли сразу же про себя возмущалась подобным стереотипам, но всё же мило улыбалась посетителям, предлагала им меню со словами: «Мы готовим из того, что есть. Могу подать вам фунчозу». Рисовую лапшу почему-то никто так и не заказывал. Но всё равно таким клиентам в добавок к острым крылышкам и картошке Сюли обязательно подавала китайские палочки. «Это фишка заведения», – ехидно объясняла она.
Высота 6 метров
Санкт-Петербург, Нежинская улица, дом 4
Я всегда хотела стать известным писателем. Хотя больше мне нравилась идея быть читаемым автором, но, как показывает практика и говорит логика, одно без другого невозможно. Современный мир полон сюрпризов: любая бестолочь вовремя чихнёт – и станет известной, в то время как настоящие таланты гниют где-нибудь в виртуальной подворотне. И как они не чихают, не кричат и не молят – их никто не слышит. И что же им остаётся? Гнить? Кто-то пытается выкарабкаться, а кто-то не согласен со своим положением.
Иногда и меня кидало из крайности в крайность: то я сдавалась и плыла по течению, то не теряла надежды и действовала. Но раз за разом наступала на одни и те же грабли. Писала новую историю и почти сразу разочаровывалась в ней и в себе. И так по накатанной. И всё равно – каждый раз – после завершения одной истории начинала следующую. Я снова взялась за новую, когда предыдущие книги по-прежнему пылятся в коробках в коридоре. Слова Никиты что-то всколыхнули во мне. Ещё не выветрившийся запах газа смешался с ароматом кофе. Это амбре напомнило мне одну придорожную кофейню из детства. Расплывчатый образ всё никак не вырисовывался в голове, но от него веяло теплом. Мне хотелось задержаться на нём. Вероятно, я придумала себе кафе заново из крупиц далёких воспоминаний, отрывков книг и сотен фильмов, просмотренных за жизнь. Мне не пришлось долго думать, я только открыла документ – текст полился самостоятельно.
Так из одного детского воспоминания, липкой от вина кухонной столешницы, аромата кофе и пачки китайской лапши, что выглядывала из мусорного ведра, родилась моя новая история «Сюли». Я чувствовала, что именно с ней будет всё иначе. Она была особенной. Но так же я думала и про другие свои книги…
В детстве все мы маленькие писатели. Каждый из нас создаёт в своей голове историю, а после мы взрослеем и стараемся воплотить её в жизнь. Каждый из нас продюсер, сценарист, главный герой и антагонист своей жизни. Реальный сценарий всегда плох – не то что у других. Наверняка мой сценарий жизни вполне бы устроил кого-то из вас, в то время как мне бы отлично подошёл ваш.
