Вино казалось таким манящим, красиво искрилось в хрустальном бокале, отбрасывавшем пугливые тени на стене. «Всего глоток – что от него будет? Вон папка бутылку самогона выпивает – и ничего, работать идет».
Катерина пригубила немного, потом еще немного. Ее разморило еще больше.
Николай сел рядом, придвинув кресло, и, укрыв своей горячей ладонью кисть Катерины, стал медленно водить ее пальцем по прыгающим строкам в книге, которая, вывернув страницы на обозрение, призывно раскинулась на лакированном столе:
– Бу-ря мгло-ю не-бо к-ро-ет…
К концу стихотворения Николай замешкал. Почувствовал: сейчас! Не в силах больше сдерживаться, он задумчиво полистал книгу и, найдя нужные строки, стал читать, меняя тембр, переходя на едва слышимый шепот:
– И мо-чи не-т, с-ка-за-ть же-ла-ю,
Мо-й ан-ге-л, ка-к я ва-с лю-б-лю!
У Катерины закружилась голова, стало нестерпимо жарко, буквы понеслись бурной полноводной рекой у нее перед глазами. Николай, опьяненный ее близостью и вином, придвинулся еще ближе. Катерина почувствовала его горячее, прерывистое дыхание у себя на шее:
– У тебя, наверное, спина болит – сегодня весь день санки таскала, – чуть слышно прошептал Николай. – Так нельзя. Ах, какая нежная шея, совсем ты на крестьянку не похожа. – Он, едва касаясь, кончиком пальца осторожно провел по выступающему шейному позвонку, под нежным, еще детским робким пушком.
Катерина вздрогнула, обернулась – и в этот миг ее настиг поцелуй Николая.
Сначала удивленная, потом обрадованная, очумелая от нахлынувших на нее чувств, она стала страстно отвечать на его поцелуй. Мысли опрометью проносились в голове: Николай – моя судьба! Он любит меня! Я ведь тоже давно люблю его – как сама не замечала?
Откуда что взялось? Будто не в первый раз эта девочка целовала мужчину, ей уже казалось, что он давно принадлежит ей, а она – ему.
Их пальцы переплелись, и Катерина почувствовала вдруг, как больно ужалило его обручальное кольцо.
– Ой Господи, что же я делаю-то? – Катерина начала вырываться.
Николай не выпускал ее из объятий, продолжая горячо, одержимо целовать ее шею:
– Останься, останься со мной – ничего плохого мы не делаем.
Катерина испугалась, оттолкнула его неожиданно сильно и опрометью выбежала из кабинета. Гулким эхом в голове пульсировал его голос:
– Катерина! Постой!
Слетев на первый этаж по лестнице, задыхаясь, Катерина на цыпочках прокралась на кухню:
– Агафья.
В ответ последовал звериный, неестественный для женщины, храп кухарки.
Катерина снова позвала:
– Агафья.
Наконец под тулупом за печью кто-то завозился. Показалась растрепанная бабья голова:
– Оюшки?
– Домой я иду, Агафья. За Наташей присмотри – вдруг ночью проснется?
– Дак чего случившись-то?
– Ничего – домой мне надо.
– Дак что, помер кто? – не унималась любопытная кухарка, даже спросонья не терявшая бдительности.
– Присмотришь за ребенком или нет? Пора мне. Скажи, отец за мной послал – ехать надо.
– Да ехай, Господь с тобой, – отозвалась Агафья, протяжно зевая и укрывая кожухом крепко спящего рядом с ней Ермолая.
Катерина быстро набросила овечий тулуп, наспех завязала мохнатый платок и сунула ноги в валенки.
Перекрестившись, выбежала на заснеженную дорогу, что вела от имения в село. Над церковью, над самым крестом колокольни, будто свысока осуждая Катерину, злобно щерился месяц.
«Ох, грех-то какой!» – думала Катерина. Слезы лились сами собой, неприятно обжигая холодные щеки.
Ночь стояла морозная, гулкая. Вновь выпавший после обеда снег хрипел под валенками в такт ее колотящемуся сердцу. Катерина пожалела, что забыла в доме рукавицы, – они беззаботно сохли на печке после катания на санках. Замела поземка, крутясь и поднимая полы тулупа. Снег проникал под тонкий подол платья и окутывал холодом озябшие коленки в тонких вязаных чулках. Скоро стало тяжело идти. «Вернуться?» – тревожная мысль запульсировала в висках, во рту пересохло.
Николай на лошади, запряженной в сани, догнал ее, замерзающую, уже на окраине села.
Катерина, увидев его издали, испугалась: «Ой, убьет он меня, грешную!» – и побежала прочь с дороги в сторону леса.
– Садись!
Катерина обернулась, ожидая увидеть злое лицо, но Николай, при свете месяца, оказался спокойным и усталым.
– Да садись, говорю. Ты околеешь здесь – до греха не доводи! Отвезу я тебя в Дмитрово.
Катерина стояла, не в силах пошевелиться. Николай вылез и решительно затащил ее в сани, укрыв теплой шкурой.
– Да ты замерзла совсем! – Он стал с силой растирать ей руки и щеки.
Катерина поразилась, увидев, что он плачет:
– Я давно люблю тебя, с самого первого дня, как увидел. Неужели ты не знала?
Катерина тоже заплакала-запричитала:
– Ах, Николай Иванович, барин, это я виновата – сбила вас с толку… Одна беда от меня. Это я вас попутала! И перед Анной Ивановной как стыдно! Как же мне жить после этого?
Николай нетерпеливо хлестнул вожжами лошадь, направляя сани по еще не заметенной поземкой дороге:
– Ты же знаешь, видишь, что не люблю я ее, не могу любить.
– Что мне с того? Как же я людям в глаза после этого посмотрю? А детям вашим? Ох, грех-то какой.
Катерина залилась слезами.
Николай отпустил вожжи, схватил Катерину за мокрые от слез руки и заговорил горячо, как будто не существовало на свете другой истины:
– Послушай меня: в любви нет ничего противоестественного. Ты же любишь меня – я теперь знаю! Все будет так, как ты хочешь, Катерина. Не захочешь, ничего не будет – я тебя не неволю. Ты свободна поступать как знаешь.
Эти слова взяли ее за живое. «И действительно, что плохого в любви? Он любит меня, а я его! Мы люди Божьи». Но какое-то плохое чувство, ощущение беды вдруг захлестнуло ее. И она, только что мечтавшая снова целовать его, обнимать его шею, все ему простить, даже то, что никогда еще не случалось между ними, взмолилась:
– Отпустите меня, Николай Иванович, Христом Богом молю!
Николай замолчал. Как же возможно отпустить ее, когда счастье прошло так близко? Нет, все же ее воля, ей решать. Если любит – будет моею, и я подожду, сколько бы ни пришлось.
– Хорошо, послушай меня. Скажу дома, что матушка твоя заболела, и я отвез тебя домой на Рождество. Но после Святок приеду за тобой. Захочешь – поедешь со мной, нет – останешься.
Катерина молча кивнула, утирая щеки насквозь промокшим от слез холодным тулупьим рукавом.
– Но-о-о! А ну пошла! – Николай погнал лошадь к Дмитрову.
В деревне, не прощаясь, Катерина соскочила с саней, с тревогой оглянулась на Николая и побежала к избе.
В окнах света не было – Бочковы уже спали. Катерина забарабанила в дверь. Родители испугались – не случилось ли чего. Федор в одном исподнем подкрался к двери:
– Кто?
– Я, папка, впусти!
Катерину впустили в темный, еще окутанный дремотой дом. Глаша, узнав ее, первой кинулась обнимать, Тимофей испуганно притих на печи. Он не видел свою Катьку несколько месяцев, и она показалась незнакомой, взрослой и чужой. Даже голос ее стал другим.
– Чегой-то ты, Катька? – Мать в одной нижней рубахе запалила керосинку.
– Соскучилась я – сил нет! – Катерина заплакала.
Глаша завыла вместе с ней.
– Ох, темнишь ты что-то, Катька! – почуяла Дуська. – Сделала что? Выгнали тебя или что?
– На Рождество хозяин отпустил погостить. Потом обратно заберет.
Катерина решила не пороть правду прямо сейчас, так ей было стыдно.
– А за этот месяц целиком заплатит или вычтет неделю? Или что? – забеспокоилась мать.
– Не зна-а-а-а-ю-ю-ю!
– От же ж грех на нашу голову!
– А бабка где? – спохватилась Катерина.
– У Моти, где ж еще? Глашка не сказала тебе? Или что? Перебралась к ней на Покров.
Катерина не бывала дома с конца августа – когда ее отправили к Вольфам. Все осталось по-старому: сладковатый запах топленой печи перемешивался с ароматом коровьего молока; на столе, накрытый вышитым ручником, угадывался испеченный накануне хлеб. Но сама изба показалась маленькой и незнакомой. В загородке прямо на полу, в ворохе сена, среди черных катышков спали новорожденные козлята. Катерине подумалось, что в доме неприятно и грязно, но тут же стало стыдно за чувство непонятно откуда взявшейся брезгливости, и от этого сердце сжалось еще больше. Слезы брызнули из глаз сами собой.
Катерина сидела на лавке и плакала:
– Барин… меня…
– Что? Побил, что ли-то? – не понимал Федор.
Сметливая Дуська вытолкала Федора из дома:
– Ты это, иди там, того, дров принеси, или что. Вот бестолочь какая, болтается тут!
– Так это… вчера еще наносил-то. И ночь на дворе. – Федор в растерянности топтался в дверях.
– Иди, говорю тебе, мало их! Вон завьюжит сегодня, топить много надо. Ну? – Мать придвинулась к Катерине. – Было у вас чего? Или что? А ты, Глашка, живо спать! Нечего тебе тут.
Глаша нехотя стала укладываться рядом с Тимофеем, в надежде что-нибудь услышать, но мать и Катерина шептались тихо, что не разберешь. «Ладно, завтра сама мне все расскажет!» – проваливаясь в сон, лениво успела подумать Глаша.
– Ой, мама! Стыдно мне как! Не могу! – выла Катерина.
Ее мучил страх из-за того, что произошло в усадьбе, но еще и оттого, что и весь дом, и Дуська ей показались чужими. Все в матери стало будто незнакомым – седые растрепанные волосы, грубые, покрасневшие от работы кряжистые руки. Зачем она рассказывает все это здесь? Поймут ли ее? Защитят ли? На ее ли они стороне?
– Ну, что не можешь? На то он и барин. Не в крепости мы боле, но барин, он завсегда барин. Он много чего может. Будешь умная – в обиде не оставит. Да и от тебя кусок не отвалится!
– Не говори никому, мама, и папке не говори, Христом Богом прошу!
– Не скажу, не скажу. Чего обещал-то тебе?
– Обещал? За что?
– Ну за то, за это самое!
– За что, мам? Ничего не обещал. Что обещать должен? Поцеловал меня. Потом я домой побежала. Ой, стыд-то какой!
– Поцеловал? И все? И ты уж сразу домой? – опешила Дуська.
– А что еще надо, мам?
– Ох-ох-ох! Горе мое горькое! И чего ты приехала-то? Или что? Тоже мне горе: барин поцеловал! Апосля Рожжества возвращайся-ка ты взад, говорю тебе! И не крути – вижу я, что ты задумала. Отказаться! О как!
– Как же ж? Стыдно же!
– Выгонют – взад не возьмут. Вертайся. А там по-старому все, глядишь, и сладится, или что. Да и барин-то какой: красивый, статный! Одно удовольствие.
– Не гони ты меня, мама! Может, стану по-прежнему у вас жить, вам с отцом помогать?
– Молись Николаю Угоднику, чтобы обратно тебя взяли! Дурка ты моя. – Дуська обняла Катерину. – Ну что ж ты хочешь? Как я? Или что? Всю жизнь битая да голодная? Чтоб свекровка проходу не давала, придиралась? За работой не видать ничаво? Вертайся! Можа, другая доля у тебя будет. И бабке – цыц! – не говори – изведешь ее зря.
Утром Катерина, наспех позавтракав, побежала за советом к бабке Марфе. Дуська, Глашка и Тимофей расспрашивали об усадьбе и хозяевах, что едят, как спят, много ли у хозяйки платьев, но Катерина погрузилась в свои мысли и рвалась пооткровенничать с бабкой, как всегда поступала с тех пор, как себя помнила.
