Мы садимся в машину. Нико хватает плюшевого медведя за шею, сжимает изо всех сил, как будто душит, и громко кряхтит. Возможно, это ничего не значит, но я не могу на это смотреть, отворачиваюсь. Стараюсь не думать о том, чего насмотрелся этот малыш за свою короткую жизнь.
– Доменико, думаю, вы догадываетесь, что у меня много вопросов о вашей… жизни, однако я не стану их задавать. Чем меньше я знаю, тем лучше, – осторожно подбираю слова. – Единственно, что я хотела бы знать, это заключение врача.
Доменико отвечает не сразу. Долго молчит, будто не слышит меня или не хочет слышать.
– Других повреждений не нашли, – отвечает наконец.
Впервые за последние дни я выдыхаю. Во мне оживает глупая, преступная надежда на хорошее.
– Возможно ли, что малыша не пытались обидеть, а просто кто-то… не рассчитал силу, когда его держал? – спрашиваю, давясь словами. Если синяки появились, потому что кто-то случайно не рассчитал силу, то можно хотя бы надеяться, что ребенок не слышал угроз и криков, не знал страха.
Как же хочется верить, что у малыша была хорошая жизнь! Я прониклась к нему такой сильной симпатией, что хочу не только обезопасить его будущее, но и исправить прошлое.
Я презираю себя за эту слабость, за малодушие. От хорошей жизни не бегут, как та незнакомка. И то, как малыш отпрянул от врача и какую истерику закатил, наводит на подозрения. На враче не было белого халата, инструментов тоже не было. Единственное его отличие от охранников в доме Доменико – это возраст. На молодых мужчин и на женщин Нико реагирует нормально, а врач намного старше, сутулый, с кудрявыми седыми волосами.
Напрашиваются определенные выводы.
Доменико не собирается отвечать на мой вопрос. Впервые на его лице отражается хоть какая-то эмоция. Презрение. Его гримаса служит мне ответом. Нет, случайностей не бывает. Малыша обидели нарочно и, возможно, не в первый раз.
Тошнота подступает к горлу. Горькая, горячая ненависть к человеку, который обидел беззащитного ребенка.
С силой сжимаю зубы, перед глазами красная пелена.
Всю жизнь я ненавидела синдикат за насилие и жестокость, а теперь все во мне требует жестокого наказания для того, кто обидел малыша. Без суда и следствия.
Нервно сжимаю ладони между колен и гадаю, оскорбится Доменико или нет, если я повторю просьбу наказать виновного?
Он все замечает. Бросает на меня взгляд, полный понимания, и чуть заметно кивает. Того, кто обидел Нико и его мать, ждет наказание. Доменико понял меня с полмысли.
– Я бы сама хотела… – признаюсь шепотом, потому что знаю, что он меня поймет. Руки непроизвольно сжимаются, и я смотрю на них и гадаю, какой способ наказания я бы предпочла. Как далеко бы зашла.
В тот момент я впервые признаю, что во мне течет кровь синдиката.
Мы возвращаемся в дом. Доменико следит, как я достаю ребенка из автомобильного кресла, взглядом провожает каждое мое движение. Расстегнув ремни, смотрю на него и вопросительно приподнимаю брови.
– Вы можете сами взять его…
Он уходит, не дослушав. Интересно, когда он решится прикоснуться с собственному сыну?
Около крыльца толпятся мужчины, нас провожают любопытными взглядами. Всем интересно, происходит ли между нами что-то личное, пустил ли Доменико мать своего сына в свою постель. В том, что я хочу туда попасть, никто не сомневается. У Доменико деньги и власть. Он скандально популярен, женщины липнут к нему день и ночь. Ему не позволят жениться на жемчужине синдиката или другой приличной девушке, однако среди дам попроще, а также неудовлетворенных жен власть имущих на него большой спрос.
