Что было дальше? Выходя из комнаты, я заметила маму, которая с интересом что-то разглядывает в своих руках.
Я прошла было мимо нее по коридору, но вдруг в моей голове что-то щелкнуло и вернуло меня к ней. Мне стало интересно: что же такое она с таким интересом изучает? Что-то же такое заставило ее оторваться от домашних дел?
Я вернулась в комнату и посмотрела не нее, вернее, я посмотрела на то, что она держит в руках.
О боже! Это была моя записка, которая, возможно, выскочила из-за полы халата, предательски раскрывая то, что я хотела бы скрыть от нее и от кого-либо другого.
Мама оторвалась от записки, видимо, не совсем понимая, о чем идет речь. Она, вскоре поняла, что там было начиркано нетвердой детской рукой, но явно не могла понять, т.е. сообразить, почему? В чем собственно дело? Почему это валяется на нашем всегда безупречно чистом полу?
Я стояла в коридоре и, молча, смотрела не нее.
Волна животного страха потихоньку подкатывала к ложечке. В угол я больше не хотела, но имела стопроцентные шансы вновь туда попасть за такие дерзкие действия по отношению к наказанию.
Я понимала, что позволила ослушаться маму и оценить её действия. Это был очень серьезный вызов. Очень.
Я чувствовала, как начинают дрожать мои коленки, а за ними мои руки. Я сжала руки в кулачки и приготовилась ждать следующего витка наказания. Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не закричать от страха ожидания.
Неожиданно мои мысли и мамины пересеклись, она подняла голову от записки, посмотрела перед собой, будто что-то проговаривала про себя, потом медленно, очень медленно повернула голову в моем направлении.
Она ТОЛЬКО повернула голову, она не повернулась ко мне полностью, она повернулась только лицом из-за плеча.
И неожиданно на ее удивленном лице глаза стали сужаться, пока не превратились в маленькие щелочки. Губы стали узкими и напряженными. Зрачки уменьшились до размера булавочной головки, делая взгляд жестким и колючим.
Я почти прочитала её мысли: этот день она тоже никогда не забудет.
Она даже не будет мне ничего говорить, объяснять или мириться. Делать что-нибудь, чтобы заслужить мое доверие, понимание, любовь. Она будет выше всего этого. Она запомнит, что придумала эта маленькая и дерзкая девочка, которую она вынуждена поить, кормить, одевать, платить каждый месяц 23 рубля за обучение в музыкальной школе.
Она будет помнить это всю жизнь и напоминать мне, что гены, данные человеку при рождении, это самое страшное и самое неуправляемое, с чем может столкнуться человек.
Перелом в отношениях произошёл.
С этого дня я и родители пошли разными дорогами. Не в том смысле, что мы перестали общаться, совместно жить, учиться в школе и проверять уроки и многое другое, что связывает людей в одной семье.
Мы еще много лет будем терзать друг друга необоснованными подозрениями, упреками, обидами и отягощать своим присутствием.
Все, что раньше было открытое и радужное, осталось в прошлом.
В будущем теперь будут только подозрения, упреки, раздраженность, недоверие и вранье. Причем последнее будет исходить со стороны взрослых, нежели детей. …
Спустя много лет я решилась сделать шаг навстречу, чтобы объясниться с мамой, узнать правду, освободиться наконец от тяжелого внутреннего кома боли.
Но мама не пошла навстречу. Она опять начала лгать, выкручиваться и придумывать свою новую правду.
Попытка оказалась тщетной.
Я не должна была иметь такие иллюзии
В тот день я осталась одна. Впервые я узнала, что такое одиночество. Одиночество изнутри.
Осталась одна в своих мыслях, мечтах, надеждах, поступках. Закрылась ЕЩЕ ОДНА дверь.
ПИСЬМО
В семь с половиной лет я пошла в первый класс. Я совсем не помню пышной праздничной церемонии, встречи с первой учительницей, букетика цветов и других атрибутов начала самостоятельной жизни маленького человека.
Торжественности и волнения не помню вообще.
Я помню, что на подготовительных занятиях моей маме предлагали перевести меня сразу во второй класс, т.к. я уже обладала необходимыми для второклашки навыками письма, счета и чего-то там еще.
Мама решила, что для экспериментов ни я, ни она не готовы.
Я поступила в школу в подходящий моему возрасту класс со знакомыми мне по двору и ближайшим улицам друзьями и подругами.
Второго сентября был день рождения моей мамы.
В этот день дома устроили вечеринку: были приглашены друзья дома, которых потчевали от всех души приготовленными мамой разносолами, что она, надо отдать должное, очень хорошо умела делать и делала с удовольствием: слава отличной хозяйки должна была следовать за ней всегда.
Такой надолго запоминающийся день, когда загодя достаются из далеких шкафов серебряные приборы и соусницы, хрустальные салатники, бокалы и рюмки отмываются в уксусе до чрезвычайной прозрачности, добытая по знакомству копченая колбаса нарезается тоненькими кусочками, а хвостики колбасного батона достаются мне.
День, когда можно ходить по коврам, не снимая тапок, а гостям разрешено курить на кухне, расхваливая дом, убранство и хозяина с хозяйкой.
Вообще, тщеславие, было совершенно не чуждо моим родителям, и шикарно организованная вечеринка была отличным поводом потешить себя любимых и друзей.
Иными словами, себя показать и других посмотреть.
Детей не было принято рассаживать за столами и томить взрослыми разговорами, поэтому всех нас отправили на улицу гулять, благо еще не было холодно: в северном городке стояла сухая осень.
Наш двор был усыпан выработанной шахтной породой, которая отлично подходила для благоустройства улиц и дорожных насыпей. Это был отличный материал для таких целей, добытый с углем из шахтных разрезов, отсортированный от полезного уголька на обогатительной фабрике и свезенный в пирамидообразные терриконы вокруг города, что делает далекий северный город чем-то похожим на африканского собрата.
Иногда попадались кусочки породы, которая сохранила на себе отпечатки своей экстремально прошлой деревянной жизни с элементами рисунка папоротника или других травянистых сюжетов.
Иногда куски породы представляли собой цельный кусок с неровными, рваными краями. Иногда куски такой породы расслаивались на тонкие листья каменных тонких пластов, представляя собой крайне опасные и острые орудия.
Именно такой кусок породы прилетел ко мне в голову, когда я гуляла в компании таких же, как я детей на улице.
Сказать, что я просто гуляла, нюхала цветочки и никого не трогала – будет не совсем честно.
Я не просто гуляла, я начала задираться с мальчишкой из соседней улицы.
С тем мальчиком не разрешалось связываться никому из нашей улицы. Он был из тех, которые «плохому научат».
Сначала мы играли на дороге, играли все вместе: мальчики и девочки. Вполне себе мирно так играли. А потом откуда ни возьмись у меня в руках обнаружилась резиновая лента. Серая такая, хорошо растягивающаяся. Не помню, откуда сей предмет возник у меня в руках. Но это уже и неважно. Важно то, что я по какой-то причине треснула этой резинкой того мальчишку: возможно, что-то он мне сказал, или сделал.
Треснула я его в качестве ответа, как мне сейчас помнится. И на этом бы всё и закончилось. Не будь этот мальчик из той когорты людей, который обязательно дает сдачи. Дает жестко и серьезно, не обращая внимания на детали, обстоятельства и гендерную принадлежность. Дает сдачи, не думая. Вот прям счас. Быстро и метко. До смерти или увечья. Теория Дарвина – это про него. Побеждает сильнейший.
Когда я поняла, что совершила ошибку, и надо было этого мальчика обходить стороной, причем задолго до встречи на нашей улице, я включила пятую скорость и, выписывая круги и восьмерки, принялась удирать от него сначала по нашей улице, потом по нашему двору, петляя как заяц, в надежде, что мальчик устанет и отвяжется от меня.
Спиной я чувствовала, что он не отстает: он был намерен, во что бы то ни стало меня догнать и, как минимум, оторвать голову.
Бегали по двору мы долго.
Припоминаю, что мне становилось страшновато, так как силы были на исходе, а горная порода под ногами выпячивала большие куски и делала предательские подножки.
Пробегая вдоль окон нашей квартиры, боковым зрением я заметила наших гостей, курящих в форточку на кухне и что-то бурно обсуждающих.
Повернув голову чуть дальше в сторону своего преследователя, я заметила, а потом и ощутила, как довольно крупный кусок породы летит мне в лицо.
Кусок расслаивающейся древней породы прилетел мне ровно в переносицу, разом прекратив мой стаерский бег, светские разговоры и курение наших гостей на кухне.
Вероятно, я упала и какое-то время была без сознания…
Первое, что вспоминается, меня поднимают люди, а я узнаю их и им отвечаю, что со мной все в порядке, у меня ничего не болит.
При этом я, будто в тумане, вижу красный пузырящийся воздух, который выходит из моей переносицы прямо перед глазами: тонкий слой древней прогоревшей породы сработал, как остро отточенный нож и вошел в мою переносицу, как в масло.
Стало ясно, что месть мальчишки нашла таки свою цель. Голову мне он не открутил, но существенно покалечил. Говорили, что моей маме при виде этой сцены стало плохо.
С тех пор мне всегда становилось дурно при виде кровоточащей раны. Как потом стало очевидно, я не тот зритель, который делает кассу кровавым боевикам и фильмам ужасов. Вот так приобретается условный рефлекс на внешние раздражители.
Потом была жуткая суматоха с переносом меня в квартиру, беглым осмотром присутствующего и не очень трезвого медицинского персонала (моя мама работала медицинской сестрой со всеми вытекающими последствиями), вызовом скорой помощи, операция по восстановлению разнесенной в клочья переносицы по счастью дежурившим опытнейшим доктором-хирургом в больнице.
По счастливому стечению обстоятельств, мои глаза остались целы. Абсолютно не задеты, что было огромным везением, учитывая место нанесенной мне травмы. Мой и без того широкий нос картошкой, теперь станет неприлично огромным и составит гигантский комплекс моей последующей жизни, в которой я и так уже определила себе место первой с конца красавицы без каких-либо надежд на внимание противоположного пола или на удачную работу фотографа.
В ближайший месяц мне предстояло ощутить на себе всю тяжесть жестоких детских насмешек из-за крестообразного огромного пластыря на моем лице. До сих пор помню, как меня называли в школе: «фашисткой». В те годы Советской власти это было невыносимое оскорбление. Настолько невыносимое, что я просила маму не водить меня в школу.
Но мои просьбы были отклонены. В школу я ходила. Насмешки я терпела. И навсегда зарубила на своем теперь уже до невозможности уродливом носу: прежде чем совершить поступок, надо подумать о возможных последствиях. Этому меня научила жизнь. Ровно на второй день первого класса. Ровно на второй день взрослой жизни. Быстро и жестко.
Такой вот судья, жизнь.
Что было потом? Когда суматоха со скорой, операцией и возвращением домой улеглась, вокруг меня и мамы суетились какие-то соседки-сплетницы, возможно, сочувствующие свидетели или просто зеваки.
Очень хорошо помню своего отца, который собрался и побежал к родителям того мальчишки.
Я помню, как мама отговаривала папу ходить к ним в дом. Не помню, почему отговаривала. Я слушала их разговор и отчаянно хотела, чтобы этому мальчишке все-таки влетело по первое число. Это невероятно жестоко: бросить человеку камень в лицо.
Любой другой ребенок не бросил бы камень в соперника, предпочел бы драться без подручных средств. Он бросил камень. Для него это было нормально. Такая категория людей стала для меня откровением. От таких людей следовало бы держаться подальше. Теперь я знала, почему. Они могут и в спину выстрелить.
Но я отчаянно по-детски желала защиты, прилюдной защиты, можно сказать, прилюдной открытой порки своего обидчика. Все-таки со мной поступили крайне жестоко, и наказание должно было последовать.
Отца не было какое-то время. Хотя пришел он довольно быстро. Сложилось впечатление, что он дошел до их дома, а потом сразу вернулся. Буквально одна нога здесь, другая там.
Мы даже не успели, как следует, начать переживать за него.
Он пришел, сел на табуретку на кухне. И сидел молча.
После довольно напряженной паузы мама спросила его, как дела, и как он поговорил с родителями мальчика.
Отец в ответ начал эмоционально размахивать руками и бурно оправдываться, что там не дали слова сказать, что у них сто слов в минуту, что с ними невозможно разговаривать, и они ничего не слышат. Что ему пришлось уйти, не солоно хлебавши, потому что им ничего «невозможно» доказать. А они ничего не хотят слышать, потому что девочка сама виновата: первой ударила их замечательного тихого мальчугана.
Я поняла, что отец струсил. Струсил меня защищать…А может, он вообще к ним не ходил?…
Сто слов в минуту чужой тётки оказались сильнее его отцовской любви, ответственности и обязанности подставить плечо в трудную минуту, и защитить своего ребенка. Он даже побоялся пойти в милицию написать заявление и потребовать расследования.
Представителей милиции я вообще не помню в тот день.
Официальной защиты для меня не подразумевалось вообще.
Я и мой нос не относились к такого уровня ущербу.
Он струсил, и ему было стыдно в этом признаться жене, сыну и дочери.
Другой бы на его месте заявил в милицию, поднял волну негодования, набил морду, наконец.
Он не подошел ко мне, не обнял меня, не заглянул в мои заплывшие синяками от травмы глаза, не поддержал меня в моем детском горе и отчаянии: ведь я всего лишь треснула его резиновой лентой, а он искалечил мне лицо…
Отец не попытался объяснить мне свою позицию и бездействие.
Он позволил ситуации закончиться.
Я почувствовала и осознала: он не был мужчиной.
Вернее, он был мужчиной, когда надо было потребовать от меня ответа за провинность, лупил меня ремнем или шлангом от стиральной машинки, мог швырнуть табуретку, если его кто-то сильно бесил или заводил в доме.
Но он НИКОГДА НИКОМУ не противоречил на людях.
Он был таким беззлобным и трусливым соглашателем, какие бывают в любом обществе и в любой толпе.
Человек без мнения, которое надо отстаивать и, возможно, драться. Такие мужчины составляют основу бесплотной толпы.
На людях такие мужчины сильны только вместе. Поодиночке они НИКТО. Пустое место. Их не видно и не слышно.
Именно поэтому в тот день он ничего не сделал.
Он оказался ТРУСОМ. Уже во второй раз в моей жизни.
Уже второй раз я поняла, что я последняя в очереди на его помощь, поддержку и защиту.
Стало понятно, что больше проверять его на мужественность и отцовскую ответственность я не буду никогда.
Он на помощь не придет. Слёзной жилетки и мужского тыла у меня нет, и не будет. Это стало ясно.
И, как становится очевидным, сделанное однажды, повторится многократно. Да. Так и было.
И стало страшно. Что, если вновь со мной случится беда или потребуется помощь близкого человека? Кто будет меня защищать и поддерживать?
