– Нам что-то ещё требуется или…
Вил слегка тронул ладонью лоб, задумался и ответил:
– Пусть принесёт водички, да похолоднее.
Фэд как мог произнёс иностранное слово «вода» и с минуту объяснял тонкому человеку, что вода должна быть холодной. Он изображал дрожь во всём теле, обхватывал себя руками и бормотал:
– Ты, обслуга, понимаешь, что вода должна быть холодной?
Тонкий человек, разинув рот, пытался понять, что от него требуется, и, наконец-то кивнув, удалился.
– Сообразил, – произнёс Фэд и поудобнее расположился в кресле.
– Сообразил, – согласился облысевший и сказал: – Должна быть определённость. Должна, даже если кажется, что её нет. Над ней надобно работать. Работать упорно, работать каждый день, каждый час. Не забывать, что без этой работы останется одна бесформенная мечтательность о чём-то неопределённом. Знать наверняка, что за этим наступит это, а за тем – другое. Знать и уметь определяться в главном, не забывать мелочи, из которых складывается большое, то большое, к чему мы и должны стремиться. Теоретически быть подкованным, а то, знаете ли, думают, что теория – это так, пустой звук. Мол, практика сильней теории. Это, голубчик, сплошное заблуждение.
Тонкий человек принёс воду. Фэд подождал, пока он наполнит два стакана, отхлебнул глоток и проворчал:
– Не очень.
– То же самое, – повторил Вил и не согласился: – Вполне. Холода хватает.
– Не будем спорить, – недовольно произнёс Фэд и отпил полстакана. Затем он осмотрелся и, не обнаружив тонкого человека, громко заявил:
– Почему нас не понимают? Почему они не знают нашего языка? Безобразие! Вы согласны?
– Да не шумите вы! – ответил Вил. – Здесь нельзя шуметь, здесь тихий уголок. Здесь редкое затишье. И мы случайно сюда залетели… То есть не случайно, а намеренно. Мы же хотели тишины и спокойствия. Нам теперь это вполне по силам. Теперь нам по силам эта полная определённость.
Фэд затих в своём кресле и, тяжко вздохнув, тихонько сказал:
– Полная определённость. А тогда её у меня не было.
– Чего у вас не было? – машинально спросил Вил.
– Не было определённости, но они меня взяли к себе, – ответил Фэд и вспомнил, как молодые люди подошли к нему, как предложили подружиться, и он долго не мог понять, почему так произошло. Только потом, после нескольких месяцев дружбы, к нему пришло понимание того, что же такое с ним случилось в этом заведении.
Молодые ребята, видимо, сообразили, что ему плохо, что он не знает, что ему делать и как делать. Они почувствовали в нём некоторую силу. Силу, которая, бывает, возникает в человеке, когда он готов на сильные поступки. Когда он, натерпевшись от прошлого, готов к новым действиям неординарного характера.
Он предложил им три марципана, и они с благодарностью приняли угощение. А потом была работа. Они называли это работой. Они мотались по заводишкам, по мастерским и агитировали, объясняли людям, что их угнетают, обманывают. Постепенно им это надоедало, и они стали вредить богатым – тем, кого они считали виноватыми в угнетении. Мазали краской их ворота, двери. Потом начали бить камнями стёкла в их конторах и домах. Потом выходили с недовольными на улицу и устраивали шум и гвалт. Кричали: «Долой» и не расходились, когда их окружала полиция. А потом его первый раз арестовали.
Фэд вспоминал и вспоминал, а снаружи бушевал океан, и можно было подумать, что стихия импонирует ему, солидарно грохочет и бурлит, вторя его бурной судьбе. Он пытался слушать стихию, и жёсткие строчки припомнились ему:
– Случай – это не игрушки,
Относись к нему серьёзно.
Ты от пяток до макушки
Ощущай бытьё курьёзно.
Не проходит мелочь тихо,
От неё бывает больно.
Как знакомо это лихо,
Когда действуешь безвольно.
Волю в руки и на битву,
Ощущай все риски сразу.
Хочешь – так ходи по бритве,
Хочешь – не рискуй ни разу.
Но заметь, что жизнь без риска —
Что на кладбище судьбина.
И не стоит это писка,
Жизнь такая нелюбима.
– Что-то не на шутку разыгралось! – Вил обратил внимание на бурю за окошками гостиной. – Вам, голубчик, смотрю, это нравится.
«Мне это нравится», – подумал Фэд и вспомнил её. Она подошла к его столику и спросила:
– Товарищ, хотите скоротать этот вечер?
Он сначала не понял, чего она хочет. Она появлялась в заведении нечасто. Пожалуй, не чаще, чем раз в неделю. Старший как-то заикнулся: «Она нам помогает», а он так до конца и не понял чем.
– Товарищ, что с вами? Вы меня не слышите? – повторила она улыбаясь.
Он кивнул, показывая, что прекрасно её слышит, и ответил:
– Я вас хорошо слышу, только…
– Только испугались, – перебила она его.
– Он покачал головой, не соглашаясь с ней, но она сделала вид, что не заметила его жеста, и снова спросила:
– Так вы согласны?
Он задиристо кивнул головой и чётко произнёс:
– Согласен.
– Значит, вы смелый товарищ, – ответила она и присела к его столу. – Что потребляем? – спросила она, разглядывая пустые бутылки на его столе.
Он повернул одну из них этикеткой к ней и ответил:
– Вот, другого здесь не подают.
– Да-а… – сказала она, а он не понял: то ли она одобряет указанное питиё, то ли сокрушается о том, что другого здесь нет.
– Вы, я наблюдаю, уже давно здесь, – сказала она и поправила чёрную прядку волос на виске. – Вжились в данную местность.
– Вжился, – тихо согласился он и повертел головой, пытаясь обнаружить официанта.
– Не утруждайтесь, – сказала она и добавила: – Может, пойдём отсюда? Могу предложить более уютное место.
Он сделал вид, что раздумывает над её предложением, и, резко потерев ладонью шею, спросил:
– Уютное место?
Она улыбнулась и ответила:
– Уж, по крайней мере, лучше, чем в этой вонючке.
– Вонючке? – удивился он.
Она пристально посмотрела на него и ответила:
– Я понимаю, здесь ваши товарищи, но есть же и другие места. Вы разве не хотели бы разнообразия?
– Разнообразия? – снова удивился он. – Разнообразия в чём?
– Да во всём, – резко ответила она. – Здесь у вас разговоры-то только о борьбе, а где же любовь?
Он, не соглашаясь с ней, покачал головой и произнёс:
– Здесь любовь к угнетённым. А что может быть благороднее любви к угнетённым? Разве я не прав?
Она надула щёки и выпучила глаза.
– Это вас так долговязый настроил или вы сами?
– Сам, – уверенно ответил он.
Она на минутку погрустнела, опустила глаза, а затем как-то собралась и, улыбнувшись, заявила:
– Я беру вас на поруки. Вы от меня не отвертитесь. – Затем лукаво подмигнула и, прямо глядя ему в глаза, спросила: – Я вам нравлюсь? Отвечайте, не тяните, как некоторые!
Он постарался не отвести глаза в сторону, не делать каких-либо машинальных движений с целью выиграть время для ответа, а сразу выпалил:
– Да.
Она удовлетворённо кивнула и тихо произнесла:
– Тогда чего же мы здесь сидим? Пойдём.
Через час они лежали обнажёнными. Он держал её руку в своей руке и с закрытыми глазами соображал, как же быстро у них всё произошло, а она смотрела в потолок и уже несколько минут выжидала, что он будет говорить или делать. А он молчал – ему казалось, что это было какое-то наваждение. Он даже не мог толком вспомнить, как оказался здесь, в уютной спальне, на громадной кровати, рядом с этой смелой женщиной.
– Скажи что-нибудь, – прошептала она.
Он открыл глаза, повернулся к ней и долго смотрел на её красивый профиль, чёрные волосы, слегка вьющиеся у виска, и молчал. Ему казалось, что сейчас незачем было что-то говорить, – слова могли помешать этому мгновению, когда кажется, что всё, что находится за стенами этого небольшого помещения, не имеет никакого значения. Даже его молодые соратники сейчас ему совсем не нужны. Не нужна их целеустремлённая борьба за светлое будущее. Сейчас ему ничего не нужно, кроме того места, где существуют он и она.
– Скажи что-нибудь, – снова спросила она.
«Чего говорить?» – подумал он и вспомнил слова долговязого.
«Всё-таки, чем она помогает? – мысленно спросил он сам себя. – Участвует в борьбе или связная?»
Связная ему понравилась больше, и он представил себе, как она доставляет секретную почту, прокламации или листовки, как ловко уходит от шпиков и в наглую проходит через все их кордоны.
«Она может», – подумал он и пробурчал:
– А чего говорить?
Она недовольно выдохнула и, повернувшись к нему, сказала:
– Что, товарищ, борьба утомила, штиля хочется?
Он не сразу ответил. Сначала отпустил её руку, лёг на спину и около минуты смотрел на лепнину на потолке. Ему очень захотелось спросить её про связную, но что-то мешало ему, и он понял, что её он совсем не знает, а она его знает и чего-то хочет от него.
«Интересно, всё-таки кто она?» – подумал он и прошептал:
– Ты красивая.
– Ага, – быстро ответила она, легко поднялась и исчезла за дверью. Через минуту, одетая, появилась возле кровати и объявила – Товарищ, тебе пора.
– А всё-таки, батенька, вы городской или деревенский? – услышал он голос облысевшего и задумался.
«А действительно, кто я?» – подумал Фэд и, пожав плечами, ответил:
– Я, наверное, не тот и не другой.
– Да-с, – произнёс облысевший и с некоторым удивлением продолжил: – Конечно, позиция ваша, голубчик, вполне понятна, но позвольте вам заметить об истоках. Истоки, знаете ли, не проходят абы как, они, голубчик, остаются. Их, конечно, бывает, стараются забыть, вычеркнуть из памяти, как говорится, вытравить, но поверьте мне… – Облысевший сделал паузу, отпил глоток вина и продолжил: – Истоки сидят в нас и уж никуда не денутся. Это надёжный багаж, хотя, бывает, хочется, очень хочется от него избавиться. Я вот, батенька, смело могу назвать себя городским. А как вспомню детство – так кажется, что и деревня во мне есть. А куда ж от неё деться, если была она? Так что могу считать себя городским с деревенским уклоном.
Фэд усмехнулся, услышав последние слова облысевшего, и ответил:
– А я городской с пригородным уклоном.
– Вот, батенька, и обнаружились противоположности. Можем диалектически пофилософствовать.
– Что ж, можно и пофилософствовать, – согласился Фэд. – Только темка какая-то мелкая. Глубины нет, партайгеноссе.
Вил хитро улыбнулся и начал читать:
– Город двинулся к деревне,
Скарб собрали сто возов.
Вы, товарищи, поверьте:
Всё собрали до основ.
Умывальник и посуду,
Ванну, белый унитаз,
Шкаф, кровать и эту штуку,
Как же – это про запас!
Штучки-дрючки, мелочь быта,
Без него житья нема.
Вилки, ложки и корыто,
Чтоб комфортно на века.
