Сергей Валерьевич Мельников "Красная книга"

Вот как ответить, не делая слишком длинной паузы? Я ж сразу понял, о чём она, дышал тише, чем билось сердце. Правильно было бы сказать, что ничего, что никаких планов у меня нет, и ей их строить тоже не стоит. Но проклятое воспитание "удобного человека" не давало сказать правду.

Я соврал в шутку про самые ближайшие планы, в надежде, что этого пока хватит. Но Света надула губки и сказала:

– Не, ну я серьёзно…

Я ответил серьёзно:

– Дальше мы учиться будем. Надо фазанку закончить. Я в институт собираюсь поступать.

Света потянулась вверх, ухватила зубами мочку уха.

…

Потом мы лежали на боку, она прижималась спиной ко мне и колыхала рукой географическую карту мира.

– Мы могли бы жить вместе… – Сказала она.

– Как ты себе это представляешь? – спросил я.

– У вас трёшка, твои могут выделить тебе одну комнату, если мы поженимся… Ну, как вариант.

Я посчитал до десяти и спросил:

– А мы уже женимся?

– А ты не хочешь? – голосом трёхлетней девочки спросила Света, поглаживая Африку.

Не давая мне ответить, она развернулась и впилась мне в губы, делом доказывая, как хорошо было бы на ней жениться. Но в мои планы это точно не входило.

…

Потом мы лежали молча. Я молчал, чтобы не делать больно. Света молчала, чтобы я заговорил первым. Мы долго молчали, потому что выдавить хоть что-то из себя я не мог. Я настолько не умел говорить слово "нет", что уже продумывал детали потенциальной свадьбы с тайным облегчением осуждённого, уже сидящего на электрическом стуле. "По крайней мере скоро это кончится" – убеждал себя он/я. В этот момент с треском распахнулась входная дверь. Мы замерли. Хриплый женский голос пробурчал что-то матерное. Загремела падающая полка. Опять маты.

– Мать Рустика, – шепнул я тихо Свете.

– Блиин, – ответила она. И тут вскинулась: – Свет!

Она потянулась к настольной лампе, которую мы зажгли вместо ночника, щёлкнула тумблером. Но нас уже заметили. Мать Рустика дернула за ручку двери. Хорошо, что я запер её на щеколду.

– Русь! – Она бахнула кулаком в дверь. – Открой!

Мы лежали не дыша. Я понятия не имел, что делать, если щеколда не выдержит, и она войдёт внутрь.

– Ру-уся! Открой маме! – Не унималась она. – Я знаю, что ты там.

В дверь снова бахнуло, уж не лбом ли.

– Рустам! Открывай немедленно! Опять бабу привёл?

Судя по голосу, она сползла на пол:

– Такой же кобель как папаша твой… – Бурчала она, сидя на полу – Все вы одинаковые… Трахари…

Она продолжала бить в дверь то ли локтём, то ли затылком, но уже без былого энтузиазма, и вдруг завыла:

– Открывай, я твоей шалаве волосья повыдираю!

Заскрипела лестница. Я услышал усталый голос Рустика:

– Мать, ты чего орёшь? Я наверху живу давно.

Он помог ей подняться.

– Сынок, там кто-то есть. – Сказала мать заплетающимся языком.

– Мам, там никого нет.

– Нет, есть, дверь… прр… не открывается. Изнутри заперлись. Может, воры?

– Мам, ну какие воры? Что у нас воровать? Да перекосило её просто. Завтра поправлю. Пойдём спать… Пойдём, я тебя уложу.

Голоса удалились. Через несколько минут Рустик поскрёбся в дверь.

– Ну что вы? Всё в порядке? Не напугались? – Спросил он.

Я отмахнулся:

– Нормально. Нам лучше уйти, наверное.

– Куда вы пойдёте посреди ночи? Спите спокойно… Или не спите неспокойно… Я её спать уложил, она до обеда дрыхнуть будеть, хоть из пушки стреляй. Бухая в дымину. Всё, давай, закрывайся. Светик… – Он помахал рукой и скрылся в темноте.

Утром мы тихонько выбрались из дома под богатырский храп мамы Рустика. Уехали в центр. Я сослался на выдуманное обещание помочь в чём-то там по дому и сбежал, чтобы не продолжать душный ночной разговор. Встретились возле автобуса в Андреевку. Я обнял её, попросил не торопить события, нежно поцеловал в губы, опять глупо понадеявшись, что этого хватит. Потом мы работали, и я всегда оказывался на грядках где-то недосягаемо далеко от участка Светки, и всё думал, что само оно как-то рассосётся, и не дура ж она, всё сама поймёт. А потом совхоз устроил дискотеку, и всё стало совсем невесело.

Дискач в совхозе

– Если ты меня бросишь, я… – Она изобразила себя, повешенную. Я посмеялся и махнул рукой.

– На дискач идёшь? – Крикнул я ей

– Да, чуть позже, мне надо припудрить носик.

– Ладно, увидимся.

Всю неделю после севастопольских выходных мы со Светкой ходили параллельными курсами и не пересекались. Я работал на самых дальних грядках, в столовую попадал то рано, то поздно. На обратном пути с поля обзирал окрестности, обходя фасад пансионата кружными путями. Трусил? Ну да. Был кое-какой опыт. Первый.

Я возвращался из школы и столкнулся с ней в дверях квартиры. Она, Света, тряхнула лакированным начёсом и лопнула розовый пузырь бубль гума мне в лицо. Я открыл рот сказать "привет, а какого… ты тут делаешь?" и закрыл. В проёме двери стояла мама с презрительно поджатыми губами. Света молча процокала каблуками по лестнице и скрылась из виду на несколько лет. Другая Света, не эта.

Потом мама курила в форточку на кухне и поливала меня обобщениями. Когда я окончательно осознал, что я "такой же козёл, как и все", и "мне, как и всем остальным, только одно нужно", мама перешла к сути. С крайним отвращением ко всей моей грязной мужской кобелиной натуре, она процедила:

– Эта лярва заявила, что беременна от тебя. Что, побледнел? Страшно? – Её холодного презрения хватило бы, чтоб заморозить всю планету.

Гордость не дала мне ответить. Я сидел, глядя в одну точку, и терпеливо ждал, когда она закончит. Выдержав паузу, мама продолжила:

– Врёт, конечно. Я ей ответила: "А ты чем думала? Ему 14 лет"

Тишина.

– У мужика мозга нет. Сделал своё дело и свалил, а женщина должна думать о последствиях. Взрослая баба уже. Сколько ей знаешь?

Спокойствие.

– А я знаю. Она мне паспорт тыкала. Скоро 18. С деревни какой-нибудь. Ищет, где в городе осесть.

Я молча сверлил взглядом дырки в псевдомраморной дверце кухонного шкафчика. Не получив никакой реакции, мама зашла с другой стороны:

– А страшная какая… Как моя жизнь. Получше не мог найти? – Эту фразу я уже слышал. Прошлый раз она относилась к моей первой безнадёжной любви, самой красивой девчонке школы. Опять мимо.

Я поднял на неё глаза:

– Я пойду?

– Иди. – Мама зажгла ещё одну сигарету и отвернулась к форточке. – Предохраняться не забывай! – Крикнула она мне в спину напоследок. Я не ответил.

И вот снова здравствуйте. И снова Света.

Когда ты маленький, и лежишь в своей кроватке под куцым одеялком, в полной темноте, потому что безжалостные родители не дают спать при свете… Когда из-под кровати тянется костлявая рука с кривыми когтями… Когда с тихим скрипом приоткрывается дверь полированного шкафа, а там, между бабушкиных крепдешиновых и кримпленовых платьев, прячется что-то большое и бесформенное, с голодными глазами, и оно уже занесло ногу… Что остаётся? Натянуть на голову одеяло и поджать босые ноги в надежде, что, если ты не видишь, то и тебя не видно.

С некоторыми такая привычка остаётся до старости. Я сам от неё очень долго и мучительно избавлялся.

Поэтому я избегал Свету и надеялся, что она сама рассосётся. Проблема, Света – без разницы. Я ж не один парень в Андреевке, найдёт себе нового кекса. И работало же. За несколько дней ни одной встречи, и будто и не было душных разговоров и хозяйских планов на мой счёт. Расслабился, потерял бдительность. Теперь смотрю на пантомиму "повесившейся от неразделённой любви" Светки и делаю вид, что это смешная шутка.

– Пошли, – машут рукой друзья. Нас ждут дискотечные огни.

…

Мы прыгали кониками и слониками под "It`s my life" албанского доктора.

Топтали четыре шага под "Bad bad boys, come with me" трёх шведских эфиопок,

дурели и орали "Как это мило!" под "Мальчишник".

Светка всё время скакала и кричала где-то рядом. Она то вешалась на моей шее, то исчезала в толпе.

Потом наш диджей Вовка поставил "Странные танцы" нашего, русского, "Депеш Мода", и я пригласил незнакомую, но очень симпатичную девочку. Я держал бережно её ладошку левой рукой, а правой прижимал к себе, может, чуть сильнее, чем следовало. Но она не оттолкнула, и ко второму куплету я обнимал её обеими руками, а она положила голову на моё плечо, и её дыхание щекотало мне шею. Мысли про Свету как-то быстро и с облегчением покинули мою голову.

Когда Рома Рябцев грустно протянул "В переходах подземных станций. В переходах…", я отпустил её, но старался не терять из вида. И всё было хорошо, пока не пришла девочка-гора, Светкина соседка по комнате. Так совпало, или она выжидала, сидя в засаде, но в перерыве между песнями она подлетела ко мне, сокрушительная как бульдозер. Её тело колебалось с какой-то неестественной амплитудой, живот и грудь колыхались волнами. Сжатыми кулаками она трясла в воздухе и повторяла:

– С-су-ука! С-су-ука!

Она выдавливала это слово из себя, как давят зубную пасту из почти пустого тюбика. Для усиления эффекта мимо, ревя сиреной и моргая мигалкой, пронеслась скорая в направлении пансионата, и шерсть у меня на загривке встала дыбом. Я стоял в пустом круге посреди затихшей дискотеки, в ушах билось сердце, в голове одна мысль:

"Вот дура!"

Ночной вызов

"Ууиииуииу…" – под моргание синего ведёрка РАФик скорой скрылся за поворотом. Я вышел из ступора и кинулся к пансионату. Светкина соседка визжала что-то мне вслед, я уже не слышал. В ушах стучало:

"Что я наделал? Что я натворил? Это всё из-за меня!"

В чём я был виноват? Да ни в чём. В чём я по-настоящему крут? Во взваливании на себя вины за всё кругом происходящее. Я нёсся к пансионату, не разбирая дороги, как несётся атакующий носорог через затихшую саванну, и перед моими глазами висела красная пелена.

Вытаскивают ли её сейчас из ванны, полной крови, или вынимают из петли – её гибель на моей совести. И как мне теперь с этим жить? В каких-то 20 метрах от пансионата чья-то крепкая рука схватила моё плечо. Я попытался вырваться, но меня обхватили поперёк туловища и грохнули на газон.

– Тихо! – прошипел мой друг Ваня. Я извивался, дёргался, всё без толку. Вырваться из его стальной хватки было нереально. Ваня занимался у самого Палыча, известного в Севастополе монстра единоборств и выживания, а я так, бывший каратист-неудачник, списанный после травмы спины.

– Слезь с меня, – шипел я ему в ответ. А он просто тихо сказал:

– Серёг, не угомонишься – вырублю, – и я смирился с неизбежным.

Рядом присел на корточки Лёня, наш почти полный тёзка президента.

– Серый, – сказал он, – я схожу на разведку и всё выясню, а ты с Вано посиди тут тихо. Нечего тебе там мельтешить.

Он скрылся за углом. Оттуда доносились возбуждённые голоса, на стены домов ложились синие отблески. Ваня сжал моё плечо:

– Успокоился? – Спросил он. – Отпускать можно, не убежишь?

– Не убегу, – ответил я. – Понимаешь, что это всё из-за меня?

Ваня философски пожал плечами в духе "жизнь – это тлен" и ничего не ответил. Мы сидели в темноте под стеной какой-то будки, скрытые густыми кустами магнолии. За углом бурчали недовольные голоса и совка-сплюшка свистела свой вечный крымский реквием по загубленной девичьей жизни.

Вернулся Лёня, опустился на траву рядом.

– Всё, Серый, кирдык тебе. Надо валить из города.

Чем меня там ещё напугать можно было? Я уже себе представил всё самое страшное, но при этих словах зашевелились волосы у меня на затылке, безо всяких фигур речи. Я просто поверил, потому что ничего хорошего от всей этой ситуации не ждал. А Ваня спокойно сказал:

– Хорош стебаться, чё там?

А там…

…

Девочка-гора тоже пришла на дискотеку. Оттопталась своё у стенки, скромно, но с надеждой посверкивая глазами на прыгающих рядом парней. Никто не подошёл. И дело было не в каких-то физических изъянах. Просто так бывает.

Нелюбовь к себе, полной и некрасивой, перековалась в ненависть к другим. Лицо застыло навсегда в брезгливо-злобном выражении. Она превратилась в магнит, вечно заряженный не так, как надо, отталкивающий, а не притягивающий, и вся жизнь стала сплошным доказательством её недооценённости.