Сентябрь словно кнопкой калькулятора обнулил придуманные мною наши с Леной отношения: наступила муторная и пропахшая осенним дождем учебная канитель, скрашиваемая только моим верным Лаем.
Учился я по-прежнему без двоек, но и без всякого интереса. Бывая три раза в неделю на тренировках, проходивших в спорткомплексе на территории завода, я по-свойски заходил в отцовский цех, ставший мне гораздо ближе школы. Рабочие приветливо махали мне рукой, здоровались и подшучивали, что я скоро подсижу дядю Пашу.
– А я и не против, – соглашался начальник цеха. – Брошу вас и баб своих на хрен и уеду жить к матери под Калугу. Только она и человек.
Тренер Валерий Петрович гонял меня, как вшивого по бане, и к концу осени я поучаствовал в своих первых соревнованиях – в первенстве предприятий тяжелой промышленности города среди юношей, где, к удивлению многих, занял сразу третье место в личном зачете.
– Смотри, нос не задирай. Случайная победа – еще не успех, – сказал мне после соревнований тренер.
– Случайность – это неосознанная необходимость, – объяснил я.
Валерий Петрович открыл рот от удивления. Но уж коль открыл, надо было что-то говорить.
– Ты откуда такое вот умное… – но дальше свою мысль тренер доформулировать не смог.
Я скромно промолчал. Не говорить же, что это – одна из строчек письма Лены Вершининой, написанного мне прошедшим летом.
Поздней осенью мой Лай влюбился. Его избранницей была ротвейлерша Изабелла с необычайно гадким характером. Она драла всех собак без разбору, невзирая на породу и половую принадлежность. Но к Лаю она питала необъяснимо нежные чувства.
– Аномалия какая-то, – оценила ситуацию мама.
– Не суди по себе! – строго возразил отец, заступившись вдруг за Лая. – Если баба к мужику тянется, значит в мужике что-то есть.
Отец мельком уважительно взглянул на Лая и заспешил на кухню, где зазывно звенел стеклянными колокольчиками дядя Рыбкин.
Роман Лая с Изабеллой развивался бурно, благо ее хозяин обладал уймой времени. Он был свободным художником, точнее, директором ликеро-водочного магазина. Звали Художника Вано Ивановичем. Он обладал выразительной внешностью сына гор и удивительно легкой, можно даже сказать, спортивной походкой и таким же легким характером. Родом он был с Кавказа, но в нашем городе жил уже несколько лет и говорил почти без акцента, о чем я немного сожалел. Мне, человеку, родившемуся в пресной обстановке этнически однообразного советского города, нравились яркие всплески языковой самобытности. Мой вполне посредственный слух с удовольствием улавливал плавную неторопливость речи латышей и эстонцев, зажигательный прессинг говора кавказских народов, вкуснейшую мягкость украинской мовы и белорусское добродушное порыкивание. Поднимала настроение и веселая путаница падежей из уст жителей Средней Азии. Я наслаждался этим языковым интернационализмом и через него впитывал в себя симпатию ко всему советскому народу. Вано Иванович был неотъемлемой его частью. Со мной, четырнадцатилетним сопляком, он вел себя на равных – как собачник с собачником.
– Понимаешь, брат Алексей, – говорил он с нескрываемым удивлением, – моя Изабелла любит только двух мужчин: мэня и твоего Лая. Я – почти нэ в счет, потому что я хозяин. Как говорится, хочешь любви за деньги – купи собаку. Но твой уважаемый кобель своей китайской харизмой покорил мою педантичную немецкую суку. Я своей пэченью чувствую давление мудрого Востока на загнивающую Западную Европу. Нэльзя нэ считаться с собачьим инстинктом – он умнее человеческой рассудительности. Если моя дэвочка полюбила твоего уважаемого малчика, к этому нужно относиться сэрьезно. Возможно, ми стоим на пороге создания новой породы: пикрота или ротпика!
Я с ужасом представлял себе этот специфический симбиоз загнивающего Запада и просвещенного Востока: смесь ротвейлера с пекинесом представлялась мне противоестественной и не симпатичной. Возможно, у Вано Ивановича, Изабеллы и Лая было другое мнение.
Трудно сказать, чем бы закончились кинологические мечтания директора ликеро-водочного магазина, если бы не диагноз ветеринарного врача. Вано Иванович, желая провести обычный профилактический осмотр своей любимой собаки, совершенно неожиданно узнал от ветеринара, что его драгоценная Изабелла еще в щенячьем возрасте была лишена заводчиками возможности испытать счастье материнства. Сын гор в своем горе был безутешен и на долгое время утратил привычное красноречие.
– Пойми, друг Алексей, для меня Изабэлла – болше, чэм собака, болшэ, чэм любимая жэншина. Я хотэл от нее детэй, понымаэшь?
Я понимал.
После Нового года, точнее сразу после зимних каникул, в нашем классе появился новый ученик. Это был сын только-только назначенного директора школы – грозного и крикливого дядьки с мужественной фамилией Лютиков. Разумеется, сын был Лютиковым тоже. И был не меньшим крикуном, чем его папа. Иногда казалось, что рыжий и мордатый Лютиков-младший время от времени забывал, что он пока еще не директор школы, и пытался ровнять и строить не только одноклассников, но и учителей. Лютиков был человеком самодостаточным и ни с кем из одноклассников не сходился, предпочитая дружить с самим собой. Ребят в классе это устраивало, девочек тоже. Так бы и жили мы в параллельных мирах, если бы не желание скандального Лютикова-младшего, получившего в классе за вечные вопли по поводу и без повода прозвище Граммофон, вступить в комсомол. Формально в комсомол должен был его рекомендовать сбор пионерского отряда нашего класса, в котором оставалось около тридцати великовозрастных балбесов без пионерских галстуков, включая, разумеется, и меня. Наша классная, математичка Клавдия Сергеевна, собрала после уроков класс и поручила комсомолке Лене Вершининой, остававшейся по чьей-то забывчивости не переизбранным председателем совета пионерского отряда, вести пионерский сбор.
Сначала все было обыденно и скучно. Лена открыла сбор, за который мы дружно проголосовали, не испытывая особых восторгов от своих демократических прав, а потом Клавдия Сергеевна с выражением зачитала заявление Граммофона в пионерскую организацию с просьбой направить его «на передний край борьбы советской молодежи за светлые идеалы коммунизма». С чего это вдруг Граммофон решил отправиться на этот самый передний край, в заявлении не говорилось. В классе после оглашения его героического устремления в воздухе повисла тень всеобщего пофигизма. Тишина словно кричала: «Ну написал и написал, а к нам-то вы, Клавдия Сергеевна, чего докопались? Принимайте вы этого придурка куда хотите – нам его личная жизнь не интересна». Вероятно, еще мгновение и торопящиеся по своим делам одноклассники подняли бы за рекомендацию Граммофона в комсомол руки и отправились по своим делам. Но второгодник Валера Обмолотков, посмотрев на класс глазами Колумба, наткнувшегося на Америку, интеллигентно изрек:
– Вы че, совсем охренели? Он же придурок. В какой его комсомол? Давайте уж сразу в КПСС!
Мне было больно смотреть в этот момент на побелевшую от страха Клавдию Сергеевну, которая беспомощно хватала ртом воздух и с ужасом глядела на откровенно веселившегося второгодника. Наконец, собрав все свои силы в кулак, она гневно произнесла:
– Обмолотков, вон из класса! Ты уже не пионер!
– Вы тоже, – с радостью размахивая портфелем и выбегая из класса, парировал Валерка.
В классе начался жуткий галдеж. Каждый орал что-то свое, и только двое – Граммофон и наша классная – с ужасом смотрели на происходившее.
Дверь отворилась и в класс походкой рабовладельца вошел директор школы.
– Что тут у вас происходит? – строго спросил он у Клавдии Сергеевны.
– Сбор пионерского отряда, – спотыкаясь о каждое слово, сообщила она.
– Пионерского?! – удивился директор, словно впервые в жизни услышал о существовании этой организации. – Это больше похоже на одесский привоз, а не на сбор пионерской организации. Наведите порядок, Клавдия Сергеевна! – сказал Лютиков-старший и как крейсер вышел из класса.
Наступила тоскливая тишина. Всем опять захотелось побыстрее домой.
– Да черт с ним, пускай вступает, – вдруг подал голос благоразумный Сашка Отливкин. – Нас ведь его папаша задолбает, как дятел червяка!
– Сам ты дятел! – обиделся за отца Граммофон.
– А я бы не стала рекомендовать, – неожиданно высказалась председатель совета отряда Лена Вершинина. – У Лютикова нет в классе друзей, потому что у него тяжелый характер. Да и учится он хорошо только потому, что у него папа директор школы.
Весь класс, выпучив от изумления глаза, уставился на Лену. В своем порыве бороться за правду она была прекрасна, как памятник Зое Космодемьянской, который я как-то видел по телевизору.
– Да пошли вы все с вашим комсомолом! – заорал Граммофон и, хлопнув дверью, выскочил из класса. Через мгновение он влетел в класс, схватил свой портфель и, заорав истерично: «Придурки!», снова стремительно выскочил вон.
Клавдия Сергеевна сняла очки и молча стала теребить переносицу. Последний в истории нашего класса пионерский сбор закончился.
Как человек робкий, я никогда не решался предложить Лене провожать ее после школы домой, хотя жили мы неподалеку друг от друга, и большую часть дороги нам было по пути. Вел я себя не героически: после уроков дожидался, когда она выйдет из школы, и тащился за ней шагах в двадцати-тридцати сзади. Мне было приятно видеть ее стройную фигуру в синем приталенном пальто, и я упивался своей печалью тайного наблюдателя. Лена никогда не оглядывалась.
И в этот раз она шла размеренным шагом, а я, неотрывно глядя на нее, тащился за ней, ощущая какое-то неловкое чувство человека не то что крепко ворующего, но слегка приворовывающего то, что ему не принадлежало.
Где-то на середине пути я вдруг заметил, как из-за угла пятиэтажки навстречу Лене выскочил Граммофон. Он с размаху ударил Лену в лицо, но удар был неумелый, и Лена устояла. У меня в голове что-то переклинило, и я, отшвырнув в сторону портфель, побежал к Лютикову. Так быстро я не бегал даже на соревнованиях по пятиборью. Долетев до Граммофона, я сбил его с ног, и мы покатились по грязному снегу неубранной пешеходной дорожки. Драться мы не умели оба. Но Граммофон оказался трусоватым и не старался нанести мне удар. Он лишь однотонно выл и царапал мне лицо своими нестриженными ногтями. Почему-то запомнились черные ободки грязи под ногтями Лютикова и отвратительный запах тухлятины из его рта. Я лупил его тощими кулаками, куда придется, а, увидев приблизившуюся вплотную ко мне жирную щеку Граммофона, впился в нее зубами с каким-то странным для меня самого остервенением. В те мгновения я не думал даже о Лене и о том, что ей было нанесено оскорбление. Я вообще не думал ни о чем. Вернее, думал о том, что щека у Лютикова мягкая и жирная, как он сам. Проходившие мимо десятиклассники с трудом оторвали меня от Лютикова, но и сдерживаемый их сильными руками, я пытался достать его ногами, лягаясь, как заправский конь. Воспользовавшись моментом, Лютиков побежал в сторону школы, а десятиклассники продолжали меня держать, чтобы я не бросился за ним вдогонку.
– Отпустите его, – услышал я голос Лены.
– Любовь-морковь? Понимаем, – сказал уважительно один из десятиклассников, и они зашагали своей дорогой. У Лены из носа тонкой струйкой шла кровь. Мне стало нестерпимо больно оттого, что я не уберег ее.
– Тебе больно? – спросила она. – У тебя все лицо расцарапано. Я отрицательно замотал головой и, к своему стыду, горько заплакал. Я не мог сдержать слез, и мне было невыносимо неловко за свою слабость. Я не понимал причины своих слез, но остановить их не получалось.
– Рева-корова, дай молока, – вдруг вспомнила Лена детскую дразнилку, и мы рассмеялись.
– У меня дома никого нет, пойдем, приведу тебя в порядок, – сказала она.
– Не могу, у меня собака негуляная, – с досадой сказал я.
– Подождет твоя собака. Если хочешь, потом вместе с ней погуляем, – просто сказала Лена.
От восторга у меня перехватило дыхание. Я смотрел на Лену, и мне казалось, что фея из сказки снизошла до меня.
Квартира, в которой жила Лена с родителями и младшей сестрой, была в точности такая же, как и наша. Таким же были чехословацкий гарнитур в столовой и кухонный гарнитур румынского производства. Только выглядела квартира Лены почему-то уютней. Возможно, потому, что там жила Она. Лена смыла со своего лица кровь и принялась за мои царапины. Она обрабатывала их чем-то бесцветным, но я не замечал ничего, кроме ее сосредоточенного лица. От него пахло прохладой и свежестью. Никогда я еще не видел Лену так близко. Мне было страшно и волнительно.
– Ты когда-нибудь целовался? – спросила Лена, закончив протирать мою физиономию.
– Да, – соврал я.
– Интересно, с кем? – она посмотрела на меня взглядом взрослой девушки.
– С Лаем, со своей собакой.
– С собакой не считается, – улыбнулась она и неожиданно поцеловала меня в щеку. Я приложил свою руку к этой щеке, словно боясь, что ее поцелуй улетит от меня и никогда не вернется.
– Ты смешной и очень хороший, – тихо сказала Лена и повела меня на кухню пить чай.
Потом мы пошли ко мне, и я познакомил Лену с Лаем. Они друг другу сразу понравились, но иначе и быть не могло. Лай приветливо махал ей своим хвостом-мимозой и улыбался.
– Можно я его поглажу? – спросила Лена и, не дожидаясь моего ответа, провела рукой по его темно-рыжей холке с черным отливом.
Вечером, когда отец, как обычно, пил водку с дядей Рыбкиным, в прихожей раздался телефонный звонок. К телефону подошла мама. Слушая звонившего, она как-то странно и напряженно молчала. Наконец она положила трубку и удивленно посмотрела на меня.
– Звонила секретарь директора школы и сказала, чтобы я завтра с утра вместе с тобой была в кабинете директора, – растерянно сказала она. – Ты что-то натворил?!
Я не успел хоть что-нибудь сказать, потому что отец, непонятным образом услышавший наш разговор, властно крикнул из кухни:
– Эй, семья, шагом марш ко мне.
Мы молча вошли в кухню. У обоих вид был настолько виноватый, что отец даже отодвинул от себя рюмку.
– Докладывай, мать. Хотя нет, ты, Алексей. Что стряслось?
– Я побил сына директора школы, – сказал я и опустил голову.
– Что я, должен из тебя все щипцами вытягивать?! – заорал отец. – За что побил и как сильно?
– Я его, это… укусил я его. Сволочь он!
– Борец за правое дело? – грозно с подначкой спросил отец.
Я кивнул и почувствовал, что опять могу разреветься. Чтобы этого не случилось, я вспомнил, как Лена поцеловала меня.
– Ты смотри, – обратился отец к Рыбкину, – он еще и лыбится, зараза!
Немного поразмыслив, отец пошел в прихожую и снял телефонную трубку. Мы с мамой, оцепенев, стояли на кухне и вслушивались в треск телефонного диска. Слышимость оказалась идеальной. Были даже слышны продолжительные гудки. Наконец гудки прекратились и по разговору стало ясно, что отец звонил начальнику цеха дяде Паше – попросил разрешения выйти завтра на работу к одиннадцати часам.
Наутро мы с отцом в девять часов были у кабинета директора школы. Лютиков-старший опаздывал. Он явился минут через двадцать. Проходя мимо нас через приемную, он зло гаркнул: «Ждите!» и исчез за массивной дверью, обитой черным дерматином.
– Какой гоношистый крендель! – удивленно и в полный голос сказал отец, кивая на дерматиновую дверь секретарше. Секретарша вжалась в стул, как Юрий Гагарин в кресло космического корабля во время перегрузки.
Вдруг отец положил мне на плечо свою чугунную руку и веско сказал:
– Побудь здесь, я один схожу к этому жуку.
Он резко открыл дверь в кабинет директора. Секретарша еще надежней прилипла к стулу, сверля взглядом чистый лист бумаги, лежавший у нее на столе. Под дерматином двери директорского кабинета был толстенный слой ваты, чтобы обеспечивать звукоизоляцию. Поэтому происходившее за ней совершенно не было слышно. Не прошло и минуты, как дверь резко распахнулась и из нее своей знаменитой походкой выскочил и проследовал в коридор директор школы, высоко задрав голову вверх. Левой рукой он, словно прищепкой, держал нос, а правой сжимал окровавленный носовой платок. Вслед за ним вышел отец, деловито поглядывая на часы.
– На работу опаздываю, – поделился он с секретаршей и, взглянув на меня, сказал:
– Бегом на урок. Вечером поговорим.
Глава шестая
Никаких последствий те события не имели. Директор школы делал вид, что меня не существует в природе. Лютиков-младший гордо ходил со шрамом на щеке. Вскоре Граммофона по-тихому приняли в комсомол.
– Комсомолец-подпольщик, – прокомментировал ситуацию весельчак Игорь Зусман.
На 23 февраля по сложившейся традиции девчонки делали подарки парням. Подготовка к этому событию была не так проста, как могло бы показаться непосвященному человеку. Говорят, у некоторых народов существует «язык цветов»: девушки и юноши, складывая букеты, дают понять друг другу о своих чувствах. У советских школьников «язык цветов» заменяли 23 февраля и 8 марта. Девочки, если позволяла обстановка в классе, дарили в феврале подарки мальчикам, которые им нравились, а мальчишки, если хватало смелости, дарили подарки в марте своим не таким уж и тайным симпатиям. Случалось, что поздравления эти учителями «заорганизовывались», то есть жестко регламентировались. Классные руководители четко расписывали, кто кому должен был дарить подарки, и отступить от установок учителя было невозможно. Но наша Клавдия Сергеевна при своей относительной молодости была педагогом опытным и человеком хорошим. Ей удивительным образом удавалось совместить несовместимое. Она так деликатно выстраивала поздравительную «процедуру», что никто из поздравляемых никогда не ощущал себя обделенным вниманием. Как ей это удавалось, загадкой осталось навсегда. Празднование 23 февраля в восьмом классе не стало исключением: на парте каждого мальчишки нашего класса в тот день лежали разнокалиберные подарочные свертки из разноцветной бумаги с традиционными открытками. Подойдя к своей парте, я с нетерпением перевернул открытку и увидел поздравление, написанное хорошо знакомым мне почерком Лены Вершининой: «Дорогой Леша! Поздравляю тебя с Днем Советской армии и Военно-морского флота! Желаю тебе стать достойным защитником нашей великой Родины!». Подписи под этим в общем-то формальным поздравлением не было, но это не имело значения. Поздравляя, она выбрала именно меня, и это было главным. Школьный и сугубо советский «язык цветов» был красноречив и убедителен. Я был счастлив!
В свертке под цветной бумагой я обнаружил тоненький сборник стихов поэта Николая Рубцова «Сосен шум». Имя поэта мне было незнакомо, но название книжечки понравилось. Оно почему-то сразу напомнило мне о нашей даче в сосновом лесу. В середине книги лежала закладка. Когда я открыл сборник стихов, закладка оказалась любительской фотографией Лены Вершининой. На ней Лена стояла, прислонившись к стволу березы, и улыбалась. На обороте было написано: «Леше от Лены. Вспоминай».
Я не мог оторвать взгляда от этого драгоценного подарка. Когда же сумел и мельком взглянул на Лену, то увидел ее строгий сосредоточенный взгляд на доску: начинался урок.
Несколько дней я не мог насмотреться на фотографию Лены. Я неожиданно для себя запомнил все стихи Николая Рубцова из подаренного мне сборника. Эти свои драгоценности вместе с открыткой, подаренной Леной, я хранил дома, на нижней полке своего письменного стола, зная, что родители туда не заглядывают никогда.
Накануне 8 марта мальчишки нашего класса поздравляли девочек и учителей, поскольку все они, за исключением Лютикова-старшего, были женщинами. Учителям мы дарили по три красных тюльпана, которые с трудом сумела раздобыть для класса мама Сашки Отливкина, а девочкам разложили за их партами свои подарки и открытки. За пару дней до этого мне удалось заручиться разрешением Клавдии Сергеевны сделать подарок Лене Вершининой, поскольку поздравить ее хотели многие. Не найдя каких-либо веских аргументов в свою пользу, я свалил все на Лая, сказав, что хочу осуществить давнюю мечту Лены – подарить ей портрет своей собаки, которую она очень любит. Довод показался Клавдии Сергеевне вполне убедительным. Желая показаться Лене если не интеллектуалом, то хотя бы не полным идиотом, я подарил ей книгу со странным названием «Чехословакия смеется», полистав которую, я, честно признаться, так и не понял, над чем смеялись жители этого симпатичного государства. Уж всяко не над тем, что произошло у них в стране пару лет назад, в 1968 году. Как ни странно, Лене книга понравилась, а фото Лая она повесила у себя дома на стене над своим письменным столом. Я немного завидовал своему псу, ведь на него часто поглядывала лучшая девушка на свете.
Сразу же после 8 марта началось сумасшествие под названием «подготовка к 100-летию Ленина». Вернее, готовились-то к нему в стране давно, но подготовка вышла, что называется, на финишную прямую. Юбилею посвящались телефильмы, радиопередачи, газетные передовицы, трудовые вахты, полеты в космос, спортивные достижения, отличная учеба студентов и школьников. Складывалось ощущение, что Владимир Ильич – самый близкий родственник каждой советской семьи.
22 апреля 1970 года отец пришел домой после торжественного собрания на заводе с испуганным лицом, чего я прежде не видел никогда. Он протянул маме прозрачную пластмассовую коробочку, в которой лежала медалька с изображением профиля Ильича, и озабоченно сказал:
– Рыбкину медаль не дали. Он сказал, что от такой несправедливости повесится. Схожу вместе с Лешкой к нему, поддержу, то да се. Свою ему отдам, если что – триста лет она мне снилась!
Дверь у Рыбкина в квартире была закрыта, но за ней слышался какой-то шум. Отец не раздумывая вышиб могучим плечом дверь, и мы ворвались в квартиру. В комнате на полу с обрывком бельевой веревки на шее сидел Рыбкин. Второй кусок веревки свисал с крюка, на который должна была крепиться люстра. Сама люстра валялась рядом с Рыбкиным и вид у нее был примерно такой же разбитый, как и у самого хозяина квартиры.
– Ты совсем охренел – жизни себя лишать из-за сраной железяки! – заорал на Рыбкина отец. – Повеситься толком не можешь, дебил криворукий! Вставай, подсажу! Попытка номер два, декабрист недоделанный!
Рыбкин что-то бессвязно замычал и стал упираться, с ужасом косясь на оборванную веревку, свисавшую с потолка.
– А, страшно стало?! Почему же не страшно было, когда в первый раз в петлю полез?!
– Там дышать нечем, – объяснил Рыбкин.
– Вот неожиданность какая! – изумился отец. – А ты, значит, хотел повеситься и дышать себе потихонечку? Нет, Рыбкин, ты точно дебил. Ты все свои мозги пропил. Правильно тебе медальку не дали – Ленин вешаться не учил.
– Он и пить не учил! – с ужасом осознал я вырвавшиеся из моего перекошенного от страха рта слова.
– Ого! Африка просыпается! – удивился отец и несильно врезал мне подзатыльник. – Снимай свой галстук и пошли на кухню, – приказал он Рыбкину. – И ты, Леха, не стой стояком. Садись, третьим будешь. Водки не налью, а опыт – перенимай, вальцовщик второго разряда!
Рыбкин всегда казался мне странным человеком. Общительный, жизнерадостный, он почему-то жил один. Вся его семья – пикинесиха Ада и только. Хороший рабочий, он прилично зарабатывал, но в доме его было неуютно и неухоженно. Мне было непонятно, почему из-за какой-то, пускай даже ленинской, медали Рыбкин решил наложить на себя руки. Получалось, что кусочек металла – дороже человеческой жизни?
