А потом резко развернулась и бросилась к нему, как будто в этом рывке, в этой последней вспышке была моя последняя надежда. Я схватила его за рубашку, ударила кулаками по груди, прокричала, почти прохрипела:
– Ты не смеешь! Ты не можешь просто… просто вот так! Саид! Посмотри на меня! Это же я! Я! Саша! Мать твоих детей!
Он не двинулся. Только поймал мои руки за запястья, легко, без усилия, как мужчина, держащий неженку, которая мешает. Его пальцы впились в мою кожу, как кандалы, оставляя синяки, и в следующий миг он просто… оттолкнул меня. Не грубо. Не со злобой. Но так, как отталкивают ненужное. Пыль. Тень. Боль.
Я покачнулась, ударилась о кресло, потеряла равновесие, упала на колени. Он уже шел к двери.
– Саид… Саид! – Я всхлипывала, не веря, что всё рушится вот так. – Пожалуйста… пожалуйста, не надо…
Он не обернулся. Он просто вышел, и дверь захлопнулась так тихо, что в этом звуке было больше ужаса, чем в крике.
Позже – я не знаю, сколько времени прошло – дверь снова открылась. Уже другой человек. Юрист. Молодой, безэмоциональный, в деловом костюме. Он положил на стол папку. Внутри – иск о расторжении брака. Подписанный Саидом. Указано, что инициатива – его. Что дети остаются с отцом. Что мать временно ограничена в контактах как психически нездоровая.
Я не могла ни позвонить, ни выйти, ни даже подать возражение. Телефон был заблокирован. Документы исчезли. Всё исчезло. Меня, словно, стерли – как запись на плёнке. Меня больше не существовало.
И когда всё стихло… когда чужие шаги утихли, когда за окном сад погрузился в вечернюю дымку, а в доме не осталось никого, кроме тишины… я сползла на пол. Не плача. Уже без звука. Просто ползла, как будто боль сожгла всё внутри и оставила только инстинкт. Я открыла чемодан. Там, среди белья, лежала маленькая розовая ночная рубашка. Аришина.
Я вжалась в неё лицом и зашлась в беззвучном плаче. Так плачут только те, у кого оторвали душу.
***
Шла по коридору, босиком, без цели, как привидение, – сквозняк колыхал шторы, тихо щёлкали деревянные стены, и в этом доме, будто мраморной гробнице, не было ни одной живой души, кроме меня. Но я чувствовала: что-то изменилось. Что-то… необратимое.
– Слышал, теперь у нас новая хозяйка.
Хозяйка.
Я остановилась. Мгновенно. Словно кто-то ударил меня кулаком в грудь. В легкие. В горло. Новая… хозяйка?
Не я.
Не я.
Кровь отхлынула от лица, пальцы похолодели. Я обернулась медленно, словно всё вокруг стало тягучим, ватным. Хотела спросить, выкрикнуть, вцепиться в ворот этого ублюдка, заставить повторить, объяснить. Но ничего не вышло. Я просто стояла. И дышала. С трудом.
Позже – может быть, через час, а может, через всю вечность – я нашла газету. Кто-то, нарочно или по ошибке, оставил её на диване в холле. Я сразу заметила обложку. Не могла не заметить.
Он.
Саид.
И она.
В свадебных нарядах. Он – в чёрном, как смерть. Она – в белом, как насмешка. Улыбаются. Спокойно. Уверенно. Подпись внизу: «Глава крупнейшего отельного холдинга Саид Малсагов женился. Церемония прошла в закрытом формате в элитной резиденции на побережье».
Руки затряслись. Газета выпала, страницы раскрылись, разлетелись по полу. Я упала на колени, подняла один из разворотов. На нём – фото у фонтана. Саид держит её за талию. Лариса. Вуаль. Кольцо. Цветы.
Меня тошнило от запаха типографской краски. От её улыбки. От его спокойствия.
Я не знала. Мне не сказали. Не спросили. Не предупредили. Я – мать его детей. Его жена. Была. Но никто даже не потрудился известить меня, пригласить, дать понять, что всё кончено. Всё. Без шанса. Без оглядки. Без прощания.
А детей?.. Он забрал их с собой. На церемонию. Я знала это. Чувствовала кожей. Они были там, на этом празднике лжи и предательства. И, может быть… может быть, Арина несла подол её платья. А Лариса наклонялась и шептала: «Скоро ты будешь звать меня мамочкой».
В груди что-то хрустнуло. Я прижала ладонь к животу, потому что мне казалось, что внутри меня всё рушится. Внутри… ничего не осталось. Только я. И эта тишина. И их лица.
На обложке. Вместо меня.
Я не помню, как оказалась на полу.
Не помню, как кричала, как рвала ногтями одеяло, как головой упала на холодные плитки, как слёзы перемешались со слюной, и из меня выливалось нечто большее, чем боль – выливалась душа. Опустошённая, обугленная, пустая. Я билась в этом аду, пока тело не обмякло, пока сердце не превратилось в медленный, тягучий камень под рёбрами. А потом – тишина.
И я очнулась. Сухо. Без рыданий. Без слёз.
Просто лежала и смотрела на потолок, где в трещинке змеилась тонкая паутинка, и вдруг поняла: так больше нельзя. Я умираю. Я исчезаю.
Меня никто не убивает – меня просто не спасают. И если я не встану, не двинусь, не начну действовать, если не начну бороться – меня не станет вовсе. Ни здесь. Ни в памяти детей. Ни в себе самой.
Саид не сломал меня. Он заставил меня вывернуться наизнанку, сжечь до тла всё, во что я верила, и теперь – на пепле – я должна построить новую себя. Ту, кто не просит. Ту, кто не плачет. Ту, кто живёт, потому что иначе – смерть.
Я медленно встала. Колени дрожали, ладони были ссадины, волосы сбились в мокрые спутанные пряди. В зеркале – я. Чужая. Бледная. С жёлтыми синяками под глазами и выражением… чего? Отрешённости? Нет. Решимости.
Если он думал, что я сдамся – значит, он забыл, с кем жил. Значит, он забыл, что я не из тех, кто сдаётся. Даже если в голосе нет больше звука, а в теле – сил.
Я подошла к окну. Решётки всё так же мерцали в солнечном свете, будто насмехаясь. Но я больше не смотрела на них с отчаянием. Я смотрела на них как на задачу. На слабое звено. На цель.
Моя тюрьма станет моей ареной.
Мой страх – моим оружием.
А боль… боль я сохраню при себе.
Потому что люблю ублюдка, разрываюсь от боли, но люблю и как выдрать эту любовь из себя, как вытравить ее, как сделать так чтобы ненависть ее сожрала?!
Глава 7
Я стала тише. Невидимее. Пластичнее.
Не от бессилия, нет. От необходимости. От выживания.
Боль притупилась. Стала другим – радаром, каким-то новым слухом, новым зрением. Я больше не рыдала – я считала. Засекала. Слушала. Ждала. Я сбегу отсюда! Я найду дорогу на свободу. Должна. Иначе меня здесь ждет смерть.
Всё внутри переключилось. Я уже не была той, которая срывала голос и ломала руки об стену. Я была тенью в этом доме. Хрупкой, незаметной, но… опасной. Потенциально. В нужный момент. Когда придёт час.
Охрана менялась трижды в сутки. Один раз – под утро, когда туман из прибрежной зоны затягивал стекла белой пеленой, и казалось, что всё вокруг исчезает. Тогда один из охранников, худой, с поцарапанной шеей, всегда курил на веранде – я видела дым сквозь решётки. Значит, он отлучается. Надолго? Не знаю. Но он уязвим.
У главного входа стояли двое – но у чёрного хода иногда оставался только один. Особенно вечером, когда Лариса устраивала свои чаепития в центральной гостиной. Один из них, тот, что с перебитым носом, постоянно что-то строчил в телефоне. Он отвлекается. Он… скучает. Значит, в нём уже есть щель. Её можно раздвинуть.
Я считала шаги. Измеряла паузы между глухими ударами каблуков на лестнице. Время, за которое официантка доносила поднос от кухни до лифта. Время, за которое дворник обходит сад и исчезает за углом, вынося мусор.
Я слушала. Пряталась. Притворялась.
Слуги говорили. Тихо. Почти шёпотом, но я научилась слышать.
Однажды девушка с кухни пробормотала в телефон:
– Я задержусь. «Мадам» опять велела пересчитать весь фарфор, говорит, что "та, из башни", может его испортить.
Та, из башни.
Я.
Саша.
Женщина, которую вычеркнули, но не добили.
Я заметила, какие окна открываются. Какие скрипят. Какие, при нажатии на раму, поддаются чуть сильнее. Я проверяла их каждый вечер, аккуратно, чтобы не привлечь внимания. Считала шаги от моей комнаты до запасного выхода на кухне. Засекала, сколько времени нужно, чтобы открыть замок на террасе – если появится ключ.
Всё это казалось безумием, игрой в войнушку в клетке. Но я знала: это не игра. Это жизнь. Это то, что держит меня на плаву, пока тело ещё теплое, пока в груди греется неостывшая ненависть, не притупившаяся до жалости.
Они думали, что посадили меня в клетку.
Но клетка – это не смерть.
Клетка – это стартовая точка.
И я найду трещину.
Даже если придётся вырезать её ногтями в стене.
***
Я поняла это ночью. Когда за окном всё стихло, когда даже скрип половиц под ногами охраны звучал как сон. Я лежала, не двигаясь, не моргая, и думала не о побеге, не о Саиде, не о Ларисе, не о свадьбе, не о детях.
Я думала о шахматах.
Мой отец когда-то учил меня играть.
«Знаешь, Сашенька, в шахматах выигрывает не тот, кто бьёт. А тот, кто видит. Кто ждёт. Кто умеет промолчать, когда хочется сжечь доску.»
Тогда я смеялась. Сейчас – я вспоминала эти слова, как молитву.
Я не буду больше сжигать. Я научусь двигать фигуры.
Я села. Медленно. Осторожно. Внутри – как будто кто-то проснулся. Не та, что кричала в подушку и рвала себе ногти. Другая. Осторожная. Гибкая. Пронзительно злая.
Я не чувствовала себя сильной – но чувствовала себя собранной. Впервые за всё это время мои мысли были не о том, почему он так поступил, а о том, что мне делать дальше.
Я вытащила из-под подушки крошечный блокнот – он остался со мной случайно. Когда-то я писала туда рецепты, а теперь… теперь это был мой дневник на выживание.
Я вывела первую строку медленно, как режут по стеклу:
