– Я взяла вину на себя ради тебя, придурок! – сорвалось с моих губ.
– Аля, прекрати! – прошипел супруг и сверкнул на меня гневным взглядом. Испугался, сволочь.
Я задёргала руками, потребовала, чтобы с меня сняли наручники.
Один из оперативников сжал мне плечо:
– Спокойнее.
Следователь смотрел на меня с тем мерзким выражением, которое запоминается навсегда.
– Ваша супруга – настоящий подарок, Демид Леонидович, – сказал он с отвратительной ухмылочкой.
Меня повели по коридору.
Двери кабинета захлопнулись за моей спиной.
Я пыталась не рыдать.
Я пыталась не думать.
Но только одно крутилось в голове, как заезженная пластинка: он даже не обнял меня на прощание. Слова доброго не сказал. Был… чужим.
И самое главное, он меня не защитил. Не встал грудью за меня.
Он подставил меня.
А я согласилась, потому что люблю…
Сама виновата. Дура!
Не помню, как меня вели. Я была в шоке.
В самом СИЗО воняло плесенью, старой едой и чужим страхом.
Меня завели в камеру, где уже была одна женщина с усталым взглядом.
Я опустилась на нижнюю шконку, и впервые в жизни мне захотелось сдохнуть. Прямо здесь, на этом голом, холодном металле, где даже душа звенела от боли.
А муж скоро поедет домой. В тёплую постель. Примет горячий душ, выпьет кофе или что покрепче… Холодильник забит наготовленной едой, только разогрей.
У него всё будет хорошо.
А у меня?
Он убил.
А за решёткой сидеть мне.
Закрыла лицо руками и тихонечко завыла.
* * *
Я сидела на узкой лавке в камере СИЗО. Прошли сутки.
Руки и ноги замёрзли, пальцы свело, но даже это я почти не чувствовала. Я ждала.
Демид обещал, что ко мне придёт адвокат.
Обещал, что приедет он сам. Мой муж. Мужчина, которому я отдала двадцать лет жизни, родила двоих детей и отдала собственную свободу.
Он клялся: «Я всё улажу».
Я поверила. Потому что если не верить, то зачем вообще жить?
Но никто не пришёл.
Только следователь заглянул с отстранённым лицом, как будто я не человек, а просто дело. Он сунул мне бумагу:
– Ознакомьтесь и подпишите. Суд через две недели. Сегодня перевод в камеру. Робу получите у конвоира.
Я не проронила ни слова. Просто подписала. Внутри что-то хрустнуло – нет, не кость, не сустав. Душа. Треснула пополам.
* * *
Тюремная форма оказалась серо-синей, с чужим запахом пота, дешёвого порошка и металла. Из вещей – мыло, зубная щётка и простая расчёска.
Мои волосы слиплись в изломанные пряди, но мне было всё равно. Я шла по коридору, глядя в пол.
Дверь камеры лязгнула. Я вошла.
– Очередная барыня, – фыркнула одна тётка. Ей было на вид лет тридцать пять, с острым взглядом и уродливым шрамом на щеке.
– Так это жена депутата Вронского. В маляве сообщили, – подключилась вторая.
– Точно! Это она. На вид типичная дурочка. Привыкла, поди к роскоши.
– Думает, тут ей будут кофе подавать? – рассмеялась третья тётка.
Промолчала только молодая женщина лет двадцати пяти, может, ей было меньше.
Я стояла и молчала. Смотрела на них – четверых. Каждая как отдельный вид женщины, оказавшейся на дне. В мерзком СИЗО.
Грязные одеяла, влажные стены, запах плесени и мочи – всё слилось в удушливый коктейль.
– Ты чё молчишь, кукла? – встала та, что со шрамом. – Гордая? Или боишься заговорить с простыми людьми? Ну-ка, поздоровайся, как положено!
– Здравствуйте, – сказала тихо. – Я так поняла, вы уже всё про меня знаете.
– Тут слухи быстрее тараканов бегает, – усмехнулась молодая. – Особенно, если ты «папина принцесса» или жена олигарха. Ну, или депутата.
Я присела на край нижней койки. Не своей – мне ещё не сказали, где место. Просто села.
– Говорят, ты сбила насмерть жену мента в отставке.
– Я никого не сбивала, – проговорила едва слышно.
– Тогда значит, муж кинул, – гоготнула третья, пухлая, с сальными волосами. – Все они такие. Козлы.
– Не, они не кидают. Они уничтожают. Медленно, – подхватила четвёртая, старше всех. – А потом говорят: «Она сама виновата».
Я не выдержала.
– Он сказал, что приедёт. Что приведёт адвоката. Что скоро меня вытащит…
– А ты, значит, ради него села? – переспросила молодая, прищурившись.
Я кивнула.
И тогда они затихли. На миг. В этой тишине – не дыхания, не движения. Только капля с потолка где-то сзади.
– Дура, – выдохнула та, что со шрамом. – Но красивая дура.
И тогда я заплакала. По-настоящему. Без звука, без истерик. Слёзы текли по лицу, по подбородку, по чужой тюремной форме. Я плакала от всего: от предательства, от пустоты, от холода, от того, что меня просто… забыли.
Как будто я не существовала.
– Хватит реветь, – сказала старшая, но не грубо. Тихо. – Тут это не поможет. Слёзы – это тут слабость. Запомни это правило. Иначе добьют то, что не добил твой благоверный депутатишка.
Я вытерла лицо рукавом. Подняла голову.
– Я не буду… плакать… Просто… жизнь резко изменилась. Наверное, не стоит никого ждать…
– Вот теперь говоришь правильно, – сказала та, что со шрамом. – Живи, как будто у тебя никого нет. Потому что в этой клетке – никого у тебя и нет.
Молодая снова взглянула на меня:
– Имя?
– Аля. Алевтина.
– Спи сегодня вон там, – указали мне на койку у окна. – Место Машки. Она освободилась. Тебе сильно повезло. Только не вздумай всхлипывать ночью, ясно? Мы тут от жалости отвыкшие, ещё обозлимся и придушим.
Я кивнула. Села на свою новую койку. Камера, как мне казалось, звенела глухим гулом. Или это что-то гудело снаружи?
А быть может, это моё сердце билось как барабан на казни.
Я думала, что моя жизнь закончится иначе. Но смерть была бы честнее.
А это – просто забвение.
И самое страшное – я всё ещё любила его.
– Ты ничего не подписывала? – вдруг спросила молодая. – Следаки тут твари конченые.
Нахмурилась и проговорила:
– Он сказал, что суд через две недели… Сунул какую-то бумажку… Я не… не прочла… Подписала.
– Ой, ду-у-ура-а-а…
– Ты себе приговор подписала.
– Они всегда так делают. Морально давят, а потом подсовывают на подпись всякую шнягу…
Прикрыла глаза и отвернулась к стенке. До крови закусила губу и вдруг в голове всплыла молитва «Отче наш…» Давно я не молилась, но в момент отчаяния, я её вспомнила.
* * *
Когда нам принесли еду, я подумала, что я её просто не смогу есть. Понимаете, я ведь не привыкла. Я всю жизнь ела на фарфоре, с белыми салфетками и сервировочными приборами, я готовила сама из самых свежих продуктов, а на праздники – мы ходили в лучшие рестораны города.
Но вот сейчас передо мной поставили тарелку с каким-то зеленоватым непонятным месивом и запахом, который моментально заставил меня почувствовать, что я задыхаюсь.
Я скривила лицо, даже не попробовав.
– Эй, не ты первая, не ты последняя, – голос тётки со шрамом, имя которой я не узнала и не хотела знать, как и имена остальных, прозвучал как злая насмешка.
Она сидела напротив и с аппетитом ковыряла ложкой в своём контейнере.
– Привыкнешь, не переживай.
Я взяла ложку и аккуратно поднесла её к этому… к этой жиже.
На вкус это было как прокисший суп с кусочками чего-то непонятного.
Сначала я чуть не выплюнула всё обратно, но потом заставила себя это съесть. Не из-за того, что было вкусно. А из-за того, что другого выбора не было.
Никто меня не ждал. Мне не привезли ни еды, ни лекарств, ни просто хотя бы слов сочувствия и поддержки.
Демид, он же мог бы… Он же обещал. Почему, чёрт возьми, он не пришёл?
Я проглотила и отодвинула от себя эту мерзость. В животе сразу стало некомфортно. Затошнило.
Руки ещё задрожали, но я сжала их в кулаки, стараясь не дать себе расплакаться. Потому что я ведь не буду слабой, правда? Нет, не буду.
Но как это возможно, когда ты оказываешься в самом низу, и никто даже не пытается тебя поддержать?
– Ты что, с ума сошла? – со шрамом обернулась на меня, когда я с трудом встала и пошла на свою койку. – Ты свою тарелку не помоешь? Ты новенькая, тут все моют посуду. И убираться по очереди. Ты думаешь, тут кто-то за тебя что-то будет делать?
