Предмет, который она может держать в руке, нечто из доцифровой эпохи, артефакт, который она так и не решится отсканировать на свой «Мак». На обороте карандашом написано «Париж, 1992». Будто бы это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка не существовало вообще, лучше бы они не просили того беднягу-незнакомца их сфотографировать. Но фото существует, и она не может ни разорвать его, ни сжечь, ни даже перестать смотреть на него, как бы ни старалась.
Потому что на фото – он.
Тот, кто ее обратил.
Незабываемая ночь и его улыбка, перед которой невозможно устоять. Рядом она – с легкой усмешкой, неузнаваемо счастливая, беспечная, стоит на Монмартре в мини-юбке, с кроваво-красной помадой на губах и опасным блеском во взгляде.
– Дура ты безумная, – говорит она той, прошлой себе, а сама думает: я могла бы и сейчас так же хорошо выглядеть, если бы захотела, – или почти так же. И могла бы быть такой же счастливой.
Хоть фото и выцвело от времени и тепла своего тайника, оно до сих пор кажется зловещим в своей безмятежности.
Соберись.
Она прячет снимок обратно в сушильный шкаф. Рука касается теплого нагревателя, но она не отдергивает ее. Горячо – но ей хочется, чтобы было еще горячее. Пусть будет ожог, пусть будет боль, с помощью которой можно забыть этот восхитительный, давно утраченный вкус.
Она берет себя в руки и спускается вниз.
Стоя у окна, она смотрит через деревянную раму, как мусорщик идет по их дорожке, чтобы забрать мусорные пакеты. Но он этого не делает. По крайней мере, не спешит. Сперва он поднимает крышку мусорного бака, вытаскивает один из мешков с мусором, развязывает его и изучает содержимое.
Его напарник что-то говорит, тот захлопывает крышку бака и катит его к мусоровозу.
Бак поднимается, наклоняется, опустошается.
Мусорщик смотрит на дом. Он замечает ее, но даже не моргает. Просто смотрит в глаза.
Хелен отходит от окна и с облегчением выдыхает, когда мусоровоз, пыхтя, двигается дальше по улице.
Фауст
Урок немецкого проходит в огромном старом кабинете с высоким потолком, с которого свисают восемь ламп дневного света. Две из них моргают, не включаясь и не выключаясь полностью, от чего голове Роуэна ничуть не легче.
Он сидит, вжавшись в стул на самой галерке, и слушает, как миссис Зибен с выражением читает отрывки из «Фауста» Гёте.
– Welch Schauspiel! – восклицает она, сложив пальцы, словно восхищаясь вкусом собственноручно приготовленного блюда. – Aber ach! ein Schauspiel nur!
Она поднимает взгляд от книги и всматривается в совершенно бездумные семнадцатилетние лица.
– Schauspiel? Перевод?
Зрелище. Роуэн знает это слово, но не поднимает руку, потому что ему никогда не хватает смелости говорить перед всем классом, особенно если среди зрителей есть Ева Коупленд.
– Версии? Мнения?
Когда миссис Зибен задает вопрос, она смешно поводит носом, будто мышь почуявшая сыр. Сегодня, похоже, она останется голодной.
– Разложите существительное на части. Schau spiel. Смотреть игру. Речь идет о представлении, о зрелище. О том, что показывают на сцене. Гёте критикует лживость мира. «О, этот вид! Но только вид – увы!» [2 - Все цитаты из «Фауста» приведены в переводе Н. Холодковского.] Гёте вообще любил ахать и охать, – с улыбкой добавляет она. – Он был такой себе Мистер Увы, – она зловеще осматривает класс и, к досаде Роуэна, встречается с ним взглядом. – А теперь давайте обратимся к нашему собственному Мистеру Увы. Роуэн, будь любезен, прочти, пожалуйста, строфу на следующей странице, точнее, на двадцать шестой, которая начинается со слов… так, посмотрим… – она улыбается, заметив что-то в тексте. – …со слов «Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust». Две души живут – обитают, если вам угодно, – ах! Две души живут в груди моей… Продолжайте, герр Ах. Чего вы ждете?
Роуэн видит, как все оборачиваются к нему. Одноклассники дружно выворачивают шеи, чтобы насладиться зрелищем подростка, остолбеневшего от перспективы публичного чтения вслух. Только Ева уткнулась в книгу, словно отстраняясь от неловкой ситуации. Она уже видела, как это бывает: когда на прошлой неделе на уроке литературы Роуэн читал монолог Отелло («П-покажи глаза, – мямлил он, склонившись над учебником. – С-смотри в ли-лицо мне…» [3 - Перевод М. Лозинского.]).
– Zwei Seelen, – произносит он и слышит чье-то сдавленное хихиканье.
Внезапно его голос начинает жить своей собственной жизнью и впервые за день он по-настоящему просыпается, но не в хорошем смысле. Он бодрствует с настороженностью укротителя львов или застрявшего на скале альпиниста и понимает, что балансирует на грани катастрофы.
– Ich bin der Geist, der st-stets verneint, – читает он. – Я отрицаю все, и в этом суть моя.
Несмотря на нервозность, он ощущает странную связь с текстом, будто слова принадлежат не Иоганну Вольфгангу Гёте, а ему, Роуэну Рэдли.
Я – зуд, который никогда не утихает.
Я – жажда, которую ничто не утоляет.
Я – мальчик, ничего не получивший.
Почему он такой? Что отрицает он сам? Откуда ему набраться сил, чтобы не бояться собственного голоса?
Ева перекатывает пальцами ручку и смотрит на нее так, будто она сама – прорицательница, а пишущий предмет вот-вот предскажет ей будущее. Роуэн чувствует, что ей неловко за него, и эта мысль просто уничтожает его. Он поднимает глаза на миссис Зибен, но ее приподнятые брови велят ему продолжать. Пытка еще не закончена.
– Entbehren sollst du! – читает он без малейшего намека на наличие восклицательного знака. – Entbehren sollst du!
Миссис Зибен останавливает его:
– Давай, произнеси это с чувством. В этих словах страсть! Ты ведь понимаешь их смысл, не так ли, Роуэн? Читай же. Смелее, громче.
Все снова смотрят на него. И даже Ева оборачивается на секунду или две. Они наслаждаются этим так же, как толпа фанатеет от боев быков или жестоких состязаний. Он сейчас – окровавленный бык, чьей агонией они желают насладиться в полной мере.
– Entbehren sollst du! – повторяет он уже громче, но все равно этого недостаточно.
– Entbehren sollst du! – подхватывает миссис Зибен. – Умерен будь! Это сильные слова, Роуэн. И им нужен сильный голос, – она тепло улыбается.
Что это она затеяла, думает Роуэн. Тренировку характера?
– Entbehren sollst du!
– Еще. С чувством, давай же!
– Entbehren sollst du!
– Громче!
Его сердце пускается в галоп. Придется выкрикнуть эту фразу, чтобы миссис Зибен от него наконец отстала.
Entbehren sollst du! Sollst entbehren!
Das ist der ewige Gesang.
Он делает глубокий вдох, закрывает глаза, из которых вот-вот выкатятся слезы, и слышит собственный голос – громкий, как никогда.
– Умерен будь! Лишь будь умерен! Вот песня вечная у нас.
И тут он понимает, что выпалил это на родном языке. Сдавленные смешки перерастают в гогот, одноклассники в истерике валяются на партах.
– А что смешного? – строго спрашивает Ева у Лорелеи Эндрюс.
– Почему эти Рэдли такие стремные?
– Ничего он не стремный.
– Ну, конечно же, нет. На планете уродов он бы ничем не выделялся из толпы. Но мы-то на планете Земля.
Роуэну становится еще хуже. Он смотрит на карамельный загар Лорелеи, ее злобные оленьи глазки и воображает, как она самовоспламеняется.
– Отличный перевод, Роуэн, – говорит миссис Зибен, перебивая смех класса. На ее лице добрая улыбка. – Я впечатлена. Даже не ожидала, что ты так хорошо переводишь.
Я тоже, думает Роуэн. А потом замечает движущуюся фигуру за стеклянной дверью класса. Кто-то выбегает из соседнего кабинета в коридор. Это Клара, она несется в туалет, зажав рукой рот.
За ширмой
Четырнадцатый за день пациент Питера снимает за ширмой брюки и трусы. Питер, стараясь не думать о том, что именно ему сейчас предстоит сделать исходя из своих обязанностей, натягивает латексную перчатку. Он сидит и прикидывает, чем бы таким напугать Клару, чтобы та снова стала есть мясо.
Нервный срыв?
Анемия?
На самом деле проблем, которые вызывают дефицит железа и витаминов группы В, довольно много. Но теперь добавился риск, которого удавалось избегать, пока дети были маленькими, – услышать второе мнение от кого-то вроде школьной медсестры, которой Роуэн додумался показать свою сыпь, а она возьми и засомневайся, что это фотодерматит. Оно до сих пор того стоит? Всей этой бесконечной лжи? Самое гнилое – что его дети думают, будто ему все до фени, а на самом деле ему просто не позволено проявлять заботу так, как ему хотелось бы.
– На хрен, – произносит он одними губами. – На хрен все это.
Разумеется, врачебный стаж Питера позволяет ему понимать, что самовнушение – само по себе хорошее лекарство. Он много чего читал об эффекте плацебо и фокусах убеждения. И об исследованиях, которые показывают, что зеленые таблетки оксазепама лучше помогают при тревожности, а желтые – при депрессии.
Так что иногда он оправдывает свою ложь теми же средствами. Перекрашивает правду, как таблетку.
Но чем дальше, тем сложнее это дается.
Он сидит и ждет, пока старик разденется, и привычно смотрит на приклеенный к стене плакат.
Огромная капля крови в форме слезы.
Сверху надпись жирным шрифтом:
СТАНЬ ГЕРОЕМ ПРЯМО СЕГОДНЯ. СДАЙ КРОВЬ.
Тикают часы.
Из-за ширмы доносится шуршание одежды, старик смущенно покашливает:
– Я тут… я… можете…
Питер заходит за ширму, делает то, что должен.
– Не вижу ничего криминального, мистер Бамбер. Я назначу вам мазь.
Старик натягивает трусы и брюки и, кажется, вот-вот расплачется. Питер снимает перчатку, аккуратно кладет ее в мусорный контейнер, специально поставленный в кабинете. Крышка хлопает.
– Хорошо, – говорит мистер Бамбер. – Ну и хорошо.
Питер рассматривает лицо старика. Пигментные пятна, морщины, всклокоченные волосы, мутноватые глаза. На секунду Питера захлестывает такое омерзение к собственному будущему, что слова застревают в горле.
Он отворачивается и рассматривает другой плакат. Его, видимо, повесила Элейн. На плакате – комар и предупреждение об опасности малярии.
ДОСТАТОЧНО ОДНОГО УКУСА.
Ему хочется рыдать.
Что-то злое
Ладони Клары липкие от пота.
Ей кажется, что внутри поселилось что-то ужасное. Какая-то отрава, которую необходимо исторгнуть из тела. В ней что-то живет. Что-то злое одолевает ее.
В туалет входят другие девушки, дергают дверь ее кабинки. Клара замирает, пытается дышать, преодолевая тошноту, но стремительные рвотные позывы удержать невозможно.
Что со мной?
Ее снова тошнит, и она слышит голоса за дверью.
– Ну все, мисс Булимия, твой обед уже, наверное, весь вышел, – пауза. Потом продолжение: – Фу, какая вонища.
Она узнает голос Лорелеи Эндрюс.
В дверь кабинки тихонько стучат. Потом снова слышится голос Лорелеи, уже спокойнее:
– Эй, у тебя там все в порядке?
Клара молчит, потом отвечает:
– Да.
