На углу у нее подкосились ноги, она рухнула на пыльную землю и зарыдала: лучше бы конь того синеглазого купца затоптал ее.
Чужие руки поднимали ее на ноги, обнимали за плечи, вели со двора. Чужие руки сунули котомку в руки и оставили одну посреди улицы. Милица шла. В груди было тесно. Кто-то шел рядом, кто-то смеялся над ней – она не видела никого. Не помнила себя. Да и «себя» не осталось.
Сколько она так брела, Милица не знала. Очнулась на берегу ручья.
Дорога резко взяла вправо, а она не заметила это и спустилась к воде. Присела на камень. Где-то вдалеке шумел Аркаим, повозки громыхали колесами по каменистой дороге, усталые конюхи понукали своих лошадей. До рыдающей на берегу старухи никому не было дела.
Солнце стояло высоко, потом с грустью покатилось к закату, сразу забрав крохи подаренного полднем тепла. Тени стали длиннее, прохлада пахнула в лицо. А Милица все сидела на холодном камне, не зная, что делать.
Там и нашла ее Прасковья.
Запыхавшаяся, присела она рядом.
– Фух, думала, уж не сыщу тебя, – она зачерпнула темной от осеннего холода воды, простонала – заломило зубы, но плеснула на лицо и, шумно отплевываясь и фыркая, вытерла его рукавом.
Посмотрела на Милицу. Присела рядом. Толкнула в бок:
– Ты на отца-то не серчай, заговоренный он, знамо дело. Ведьма эта от него ни на шаг не отходит, а на Чеславе Ольговиче-то уже и лица нет… Аглаю-то я припрятала у тетки, как ты велела, до нее Павла не доберется.
– Спасибо тебе, – прошептала Прасковья.
Та отмахнулась:
– Да чего уж… – Она вздохнула. – Только назад-то тебе нельзя.
Милица смотрела прямо перед собой, но не видела ничего. Отозвалась отстраненно:
– Да меня и батюшка прогнал, слышала, верно…
Прасковья кивнула.
– Да не в том дело… Павла тебя со свету сживет, а вместо тебя свою ящерку подставит… Поняла ли?
Милица пожала плечами:
– Я знаю, кто такая Павла.
– А коли знаешь, так не дури. Слышь, что бежала за тобой сказать, – она понизила голос и склонилась к уху Милицы. – Выгнал батюшка тебя, то верно, да только Павла наорала на него за то, представь.
Милица перевела на нее взгляд:
– С чего бы это ей?
Прасковья фыркнула:
– Знамо дело не по доброте душевной… Мы с Докукой слышали, как она его отхаживала. Велела тебя сыскать да на двор вернуть. Значит, не закончила она свое дело черное… Я вызвалась искать с остальными, – Прасковья невесело рассмеялась. – Да только это все, что я тебе сейчас сделать могу.
Милица положила ладонь поверх натруженной и обветренной руки Прасковьи, сжала ее:
– И того много. Спасибо тебе.
Прасковья обернулась на дорогу, прислушалась:
– До заката не ходи, а как стемнеет, иди в лес. Там у старой сосны домик лесника имеется – лесник помер на Купалу, в том доме укройся. Как будут новости, сыщу тебя!
Поднялась да и бросилась бежать в сторону Аркаима. А Милица осталась.
Тоска, что поселилась в душе, стала темнее и тише, заполнив собой, она корчилась и скреблась, будто запертый в клетке зверь. Милице стало тошно. Она поднялась, подобрала котомку и направилась вдоль речного русла, то и дело ступая на мокрый, чуть схваченной вечерней коркой льда снег, скользкие камни. Берег стал круче, шум дороги стих совсем. Впереди показалась темная, в мрачных пятнах, полоска Боро?вьего леса.
Жалела ли Милица о том, что случилось в Тайных рядах? Жалела. Хотела бы она вернуть все назад? Не то слово. Знала ли, как? Не знала. Она брела. Будто во сне, проговаривала снова и снова все, услышанное от Прасковьи – отец заговорен, а значит, ей нужно найти способ извести Каменную девку. Та зла, что упустила ее, значит, будет искать, а как сыщет, Милице надо быть готовой сразиться с ней и за свое собственное счастье, и за жизнь батюшки.
Над ее головой прокаркала ворона, рассмеявшись над смелостью Милицы. Та топнула ногой:
– А коли не так, то что ж, ложиться да помирать?! Не дождется Павла этого.
Как схватиться с Азовкой, уже отобравшей у нее юность, да остаться в живых, Милица пока не знала.
* * *
Ночь подкралась незаметно. Вот еще небо алело и разливалось розовым медом, мгновение – и ночь уже накинула на небесный свод свое черное покрывало. Река набралась темнотой, перебирала теперь свои тяжелые, готовые замереть на всю зиму, воды, но еще слышался из-под воды тихий голос утопленниц, а над волнами, близ омутов, сияли мертвенным светом их прозрачные саваны.
Ветер тихо стонал и вздрагивал. Чахлый, выцветший на солнце, высушенный ветрами кустарник тянулся к путнице, норовил схватить за косу, пустить кровушку, чтобы на нее сбежалась ночная нежить…
Милица замерла.
Надо было уходить от реки, подниматься в долину, но тропа утонула в черноте ночи. Милица постаралась подняться по склону, но мелкая галька и камень уходили из-под ног. Пройдя еще немного вдоль берега, Милица заметила огонь – кто-то сидел на берегу. Злые люди держались ближе к Аркаиму, а потому Милица смело шагнула к путнику. Он показался знаком.
– Доброго вечера, – проговорила тихо Милица. – Пустишь ли у костра погреться?
Юноша кивнул:
– Устраивайся, бабушка, – проговорил.
Щеки Милицы снова будто огнем опалило, хотела одернуть молодца, но слова застряли в горле – кто она сейчас, как не старуха? Пусть так. Присела на нагретый теплом костра камень. Молодец был хорош собой – высок и статен, по кафтану ясно – не бедствует, на пальце – кольцо-печатка византийская, а то о многом купеческой дочери сказало – на узоре заметила она торговую печать. Присмотрелась к юноше. Это был тот самый синеглазый, что проклинал Купаву… и едва не затоптал своим конем.
– Вот только угостить мне тебя нечем, бабушка, – вздохнул он. – Заплутал я, не могу себя найти…
– От чего же так?
Юноша взмахнул рукой, с отчаяньем отозвался:
– Убивец я… Прячусь от суда людского словно ворог какой… С весны скитаюсь по лесам да по болотам, да только больше сил не осталось, наутро отправлюсь к князю, пусть судит меня…
Он опустил голову на грудь. А у Милицы зародилось тяжелое на сердце. Она подалась вперед, ладонь легла на плечо юноши:
– Об чем толкуешь, поведай…
Он только головой покачал.
– Да то долгая история, – он тяжело вздохнул. – Невеста моя… за другого пошла. Сказала, не люб я ей боле… А я как в беспамятстве, вскочил на коня, бросился из города да в смятении свернул на другую улицу, а там… девчонка эта… Прямо под копыта бросилась…
Он тяжко выдохнул. Милица присела на колени, взяла юношу за подбородок да приподняла, заглянула в глаза, узнав ту самую синеву, что обрушилась на нее там, в проулке за задним двором, куда выскочила она, торопясь к Митрию…
– Зря скитался, – улыбнулась, – жива та девица.
Юноша посмотрел недоверчиво:
– Откуда ведаешь?
– Да об том весь Аркаим судачит уж который месяц, а я как раз из него.
Он схватил ее за руку, прижался губами к старческой ладони:
– Правду ли говоришь, бабушка? – переспросил с жаром в голосе.
– Правду, правду… Не волнуйся, езжай домой, ты же не наш, не аркаимский? – Он качнул головой. – Ну вот и отправляйся, невеста твоя другому отдана, да и счастлива. А коли любишь ее, то не о том ли должен радоваться?
Он помрачнел. Милица поднялась, открыла котомку и достала из нее хлеб, отломила от него добрую половину и протянула юноше:
– На, отведай. И спасибо за разговор, – она заметила тропу, полого поднимавшуюся к долине. Направилась к ней, но обернулась: – Счастья тебе, Дамир Евсеевич, долго не засиживайся, не то мавок тоской своей приманишь… Не держи зла на Купаву.
Она шла по тропе, сторонясь дороги и приближаясь к лесу. Там, за опушкой был домик лесника, в нем частенько останавливались заплутавшие путники. Прасковья еще девчонкой привела Милицу к старому леснику, добродушному старцу, у которого всегда найдется похлебка да леденец для несмышленышей.
Серебряная звезда мелькнула, выглянув из-за туч, оросив землю холодным светом. Он разлился ледяной коркой-шуго?й, притушил осеннее разноцветье. В чистоте небесной парил ворон, будто приглядывал за Милицей. Она не смотрела на него – что ей ворон, люди страшнее будут. А по реке плыли призраки разбившихся ло?дей, покачивались на волнах, развлекая плескавшихся у берега мавок.
Не оборачиваясь, шла Милица, споро для такой старушки, какой всем казалось – парень, как сообразил, что она по имени и его, и невесту его назвала, бросился за ней, да не поспел – Милица растаяла в черноте ночи.
Добралась до опушки да пошла вдоль нее.
Шелест опавшей листвы отвлекал, из-за него она не сразу услышала предостерегающий шепот, будто кто-то крался рядом. Милица замерла, прижала руки к груди. Вгляделась в темноту. Плавное движение голых веток, малиновые искры сорвавшихся с веток листьев, треск лесного наста под чьей-то ногой, тяжелое и прерывистое дыхание.
– Эй, кто здесь?
Голос сорвался, задрожал. Во рту пересохло – кто бы там не прятался в ночи, защиты от него у Милицы не было.
Шаг назад. Предательский хруст ветки под ногой – в темноте напротив мелькнули и погасли два зеленых огонька.
Еще шаг назад. Бежать, даже если убежать не было ни шанса – вот, что хотела Милица.
Бросилась через кусты, назад, к реке. Она мчала, не разбирая дороги, сбивая ноги о корни и разрывая платье колючими ветками. Они царапали лицо и пытались выколоть глаза, они били по спине и раздирали руки шипами. Сердце остановилось. Взгляд метался в поисках спасения. Ни одной мысли в голове, только страх. И топот за спиной. Треск сучьев и сиплое дыхание. Тропа круто повернула, и девушка снова уперлась в опушку.
Сырая ложбинка между корнями решила за Милицу, встав на ее пути. Нога поскользнулась, платье зацепилось за можжевеловые ветки, и Милица рухнула в прошлогоднюю траву. Попыталась встать – нога ответила пронзительной болью.
Девушка, подобрав подол, отползла в сторону – тот, кто бежал за ней, остановился прямо перед ней. Ветки качнулись. Узкая рука с темной, покрытой застаревшими язвами, кожей раздвинула их.
…На поляну вышла мара.
* * *
С ее губ на подбородок и тощую грудь стекала отвратная слюна, взгляд был мутен, а дыхание смрадно. От нее разило свежевырытой могилой и гнилью. Движения были настороженны.
Шагнув к девушке – та вскрикнула и выставила вперед руки, защищаясь, – мара склонила на бок голову, вглядываясь в девушку.
– Что ты? – прошипела.
Она протянула руку с длинными крючковатыми пальцами и коснулась выбившейся пряди седых волос, потянула на себя. Милица ахнула – и отпрянула, резко выдернула прядь из лап мары.
– Чур меня! – выдохнула.
Та криво усмехнулась, развернулась и направилась прочь, пробормотав:
– Чур тебе уже не поможет, ты испитая…
Она почти скрылась в чаще. Милица словно очнулась, бросилась за ней – нога дернулась от боли, девушка простонала и рухнула на снег:
– Погоди!
Она успела коснуться балахона, в который была закутана мара – ткань, едва она коснулась ее, рассыпалась в прах, подпалив подол. Мара сердито смахнула пламя, но остановилась, посмотрела на девушку.
– Погоди, – повторила та. – Ты сказала «испитая»…
– Сказала, – мара повела тощим плечом.
Милица нахмурилась.
– Что это означает?
– То и означает, испил тебя кто-то, ни жизни, ни удачи не осталось.
– А разве так бывает?
В зеленых глазах мары мелькнула усмешка.
– А ты старухой уродилась? Значит, бывает.
Девушка мотнула головой, вопросы – сотни вопросов – метались в голове, она никак не могла поймать ни один, чтобы задать маре, хоть и чувствовала – время истекает, мара вот-вот повернется и уйдет. И Милица спросила о главном:
– Что делать мне?
Потому что не важно, как случилось, что она потеряла судьбу, кто виновен в том, что она лишилась молодости и здоровья, важно, как с этим дальше жить. Или умереть.
Мара посмотрела на нее внимательно, покачала головой:
– Кому отдала свою судьбу, там и ищи, дуреха…
Она собралась уходить, Милица потянулась за ней, чтобы остановить, но вовремя вспомнила, что ее касания обжигают мару, взмолилась:
