И она просияла.
– Не бывать этому! – отрезала Милица.
С лица Павлы улыбку стерло, будто и не было ее. Павла посмотрела строго. Милица протянула руку, положила на скатерть янтарные бусы, что держала в руке. Павла ударила ее по ней, и в том месте кожу будто огнем опалило – ладонь пронзила длинная игла с рубиновым наконечником. Милица вскрикнула, попыталась выдернуть руку, да только без толку – попробуй, справься силой с Каменной девкой. Милица, плакала, шипела от боли, извивалась, да только рубиновая игла краснела от ее крови, будто напивалась ею, пока не потемнела сыто. Павла выдернула ее, а Милицу отпустила:
– Ступай. Да про пекаря не забудь!
Милица пятилась назад. Рука распухла, словно покусанная роем лесных пчел, вздрагивала от боли. А Павла тем временем приставила иглу к рубиновому камню, и тот побагровел. Алые прожилки венами вздулись в его толще, заискрились золотыми искрами от пляшущего света свечи.
Павла медленно повернула голову, взглянула через плечо, и Милица увидела, что не человек она вовсе. Кожа ее потемнела и покрылась чешуйками, нос ввалился, а подбородок вытянулся, глаза стали меньше, потемнели и заполнились радужкой, посреди которой мелькнул вертикальный зрачок.
Милица с визгом выскочила из светелки и бросилась вниз.
Как выскочила из отцовской половины, как миновала кухню и рухнула на отведенную кровать, она не помнила. Только под пальцами знала небольшую глиняную посудину с холщовой крышкой, заботливо припрятанную под тощей подушкой Аглаей.
– Милая моя, что же нам делать? – простонала она, зарываясь под одеяло.
* * *
Наутро Милица проснулась позднее Докуки – та уже громыхала котлами, из кухни тянуло закваской. Девушка лежала, не торопясь открывать глаза, и прислушивалась к сонному дому, говору домовых людей на дворе, тихому ржанию лошадей. Новый день занимался, напитываясь запахами кислых дрожжей и свежей выпечки.
Отец уже поднялся – слышны были его тяжелые шаги да сиплый со сна голос, которым он говорил с Митрием. О чем – Милица не слышала. Вздохнула – отец с утра отправится в лавку, потом, ближе к полудню, на ярмарку. Если сейчас сестрица не отпросится к тетке в скит, то придется утра ждать, а там уж всякое может приключиться. Девушка приподнялась на локте, огляделась – Прасковьи не было, значит, поднялась уже, да может, на дворе работает.
Дверь с шумом распахнулась – Докука сердито посмотрела на Милицу:
– Проснулась? Быстрей сбирайся, Чеслав Ольгович в лавку тебя берет, – она собралась выходить, но остановилась, обернулась на Милицу, бросила: – За троих тебе работать придется, так что поворачивайся!
Милица подскочила, на ходу оправляя платье – она так и уснула в нем, заправила волосы под платок.
– А зачем за троих работать? Али хворый кто?
Докука полоснула ее взглядом, впрочем, не сердилась, спрятала ухмылку:
– Та Аглаю с Прасковьей в скит на Темную речку отправил батюшка до зари, велел Прасковье ввечеру обернуться.
Милица ахнула, засияла – как успела сестрица, как смогла, верно, с вечера, когда сама Милица в светелке Павлы была, сумела. Да только на сердце Милицы стало светлее – до скита Каменная девка не доберется, да и тетка Марфа не отдаст Аглаю, стоит ей рассказать, чем тут дом живет. Милица улыбнулась:
– Справлюсь!
Докука покачала головой, а когда девушка проходила мимо нее, сунула в кулак склянку – та нагрелась от тепла кухаркиной руки. Милица раскрыла ладонь, обмерла – внутри склянки серебрилась древняя пого?рская Соль.
– Откуда? – только и выдохнула Милица, в глазах застыли слезы.
Кухарка отмахнулась, вернулась к хлебам. Погорской Соли оставались истые крупицы. Она открывала двери, вела путевыми камнями, защищала от нечисти. Тусклые сероватые крупицы поблескивали на ладони, а Милица могла лишь гадать, сколько лет Докука копила их, да отдает задаром вот сейчас. Девушка выскользнула из комнаты, подошла к женщине, обняла со спины.
– Подари тебе Макошь все свои золотые нити!
Докука выпрямилась, похлопала натруженной рукой по нежной коже девушки, торопливо разомкнула руки:
– Ступай, не то батюшка осерчает… и Соль-то спрячь! На крайний случай сбереги…
Милица кивнула и побежала к отцу.
Тот ждал её уже на крыльце. Митрий стоял подле него, выглядел при этом понуро.
– Весь двор проверь! Еще не хватало баб баламутить. И найди мне тех упыриц, что младенцев под крыльцом закопали.
Услышав шаги за спиной, он обернулся и замолчал, а Милица поняла – он решил, что игош подбросили ему, чтобы в делах помешать. Да только Милица видела старую мару, что приманила чудищ за собой, а потому появились они на дворе не просто так, да только вряд ли из-за того, о чем отец думал. Она поежилась – от земли тянуло холодной сыростью.
– С Митрием пойдешь, – он кивнул на приказчика. – Соберешь товары, на которые Митрий укажет, да на ярмарку отнесешь. Да шустро, чтобы к открытию рядов уже все было.
– Матушка Павла велела хлеба в лавке ей принесть и завтрак, – она вопросительно посмотрела на отца, заставив выговорить «матушка» о ведьме.
Отец посмотрел на нее, припечатал к деревянному полу:
– И что? Значит, пуще бегай.
Развернулся и повел к конюшне – там его уже поджидал конюх с гнедым, поставленным под уздцы. Легко запрыгнул в седло и, пришпорив коня, помчал со двора. Милица проводила его взглядом.
– Прокатиться по росе изволил, – пояснил ей Митрий, да поманил за собой: – Пошли уж…
Он был обстоятельный и незлой мужик. Служил отцу уж больше десяти лет, ни разу ни на воровстве, ни на пьянстве пойман не был, отец его уважал, Милица верила ему. От того поторопилась, быстро догнала Митрия и приноровилась идти за ним след в след, не отставая. Он повел ее дальним кругом, мимо пекарни. Кивнул на распахнутое окно:
– Хлеба-то возьми, – он вынул из кармана серебряную монету, бросил Милице. – Отнесешь хозяйке, да короткой доро?гой беги, чтобы поспела к тому мигу, как я до амбаров доберусь.
Девушка торопливо кивнула, зажала в кулаке монету. Митрий направился дальше, Милица бросилась в лавку пекаря, купила греческий хлеб, что хотела Павла, бросилась назад.
У ворот Купавы замедлила шаг – если у нее все так скверно, что там у Купавы, которую она подбила на поход в Тайные ряды. Вытянув шею, заглянула через ограду, да только не увидела ничего – калитка с треском распахнулась, слетела от удара с петель да покосилась. Со двора отца Купавы, сребреника Игната Завойского, выскочил, будто кипятком ошпаренный, высокий и плечистый да синеокий чернявый парень. Золотом вышитый кушак, высокая шапка сбилась на затылок. Остановившись, развернулся, кулаком погрозил:
– Будь ты проклята!
И помчался вниз по улице под гогот и улюлюканье толпы. Милица заглянула во двор. Большую его часть загораживала челядь Игната Завойского, а на крыльце, склонив голову на плечо златокудрого парня, стояла, млея от счастья Купава. У Милицы даже в глазах потемнело – не поверила им. Да только обмана не было – Купава стояла перед отцом с матушкой, в объятиях молодца. Щеки ее были румяны, губы алели от недавних поцелуев.
Милица прижала к груди еще теплый и хрусткий хлеб.
– Вот оно как бывает, – пробормотала с тоской.
Сделает шаг, да оглянется – посмотрит раскрасневшуюся Купаву, и так почти до собственных ворот. Взошла на крыльцо, а сердце сжалось от обиды – как ей не свезло, она за отца просила, да право выбрать суженого себе за то отдала, но не ждала, не гадала, что вместе с ним потеряет отцовскую любовь. Что жизнь станет горше полынного отвара.
На не своих будто ногах, словно в тумане, поднялась она в горницу мачехи, оставила хлеб да ключевую воду, что приготовила Докука. А сама поторопилась к Митрию.
Шла и все думала-гадала, как так получилось, что она потеряла все. Обида сменилась завистью. А зависть – злостью. Это она должна была стоять на золотом крыльце и таять от счастья, это ее право Купава взяла, да вместе с ним и все счастье прихватила. Зависть множилась и крепла, уже готовая прорваться ядовитым словом – Милица бежала, не разбирая дороги. Внутри нее клокотала обида, рассыпалась огненными искрами под сердцем, заполняя горячими угольями. Выскочила задним двором на соседнюю улицу, оттуда до амбаров – рукой подать.
– Стой!
Тень гигантской рукой накрыла ее. Сила была такой, что Милицу отбросило к забору да придавило от боли. От удара в голове помутилось, тень уплотнилась, зависла над головой, промелькнула чем-то синим и съела девушку.
* * *
Она металась в бреду. В нем она все еще стояла, привязанная к столбу, а из темных углов к ней стекались, страшно перебирая лапками, игоши. Они сверкали зелеными глазами, скалились и пытались схватить Милицу за подол платья. Только узкая полоска света отделяла девушку от злой нечисти, и потому всякий раз, как куцая, в струпьях, рука тянулась к ней, солнце полыхало сильнее, обжигая нечисть и отгоняя ее. Будто солнце берегло девушку.
Милица прятала мокрое от слез лицо и звала на помощь всякий раз, как кошмар начинался сызнова. И всякий раз видела, как верховодит тварями не то мара старая, не то Павла, науськивая и дразня.
Боль, сперва собравшаяся на виске, медленно расползалась, забирая себе всю Милицу.
Мутило, в голове бились молоточки. Темнота рассеивалась тусклым, едва заметным светом, когда Милица привстала на локте – рядом с ней сидела Павла. Будто заботливая матушка гладила она руку девушки, а у той пальцы заледенели от холода, что шел от Каменной девки.
– Прочь уйди! – прохрипела и попробовала оттолкнуть, вышло слабо.
Павла изогнула бровь, привстала, оправив зеленое платье из золототканого бархата. Распрямилась. В руках блеснул уже знакомый камень – у Милицы аж дыхание сперло от гнева:
– Как посмела ты!
– В уме ли ты, девка, так с хозяйкой говорить? – прошипела Павла, камень, правда, припрятала. Милица заметила, каким темным он стал, плотным, будто налитым ее кровью. – Вижу, нет у тебя во мне надобности, так поднимайся, работа не сделана!
Милица рухнула на подушки. Павла, посмеиваясь, вышла из комнатки.
Девушка огляделась – она в каморке, что была за кухней. В ней припасы хранились, те, которые в ледник нет надобности класть. Сейчас посреди каморки стоял топчан, на нем оказались навалены тулупы, соломой набита и связана по рукавам рубаха, ставшая ей подушкой. Пощупала голову – та оказалась плотно перебинтована. Милица осторожно села.
– Прасковья, – позвала, но тут же вспомнила, что отправила ее с сестрой в скит, вряд ли наперсница успела вернуться. Милица вздохнула. Голова готова была разорваться от боли, но без Павлы, наглаживающей ее ледяной рукой, все равно легче дышалось.
Милица коснулась лица – кожа показалась вялой, щеки обвисли, веки покрылись морщинками. «Верно, от болезни», – решила девушка и осторожно поднялась.
Ноги слушались с трудом, но Милица заставила себя постоять. Сделать шаг. Сперва придерживаясь за стену, потом – сама. Еще шаг и еще. Толкнула дверь каморки, окунувшись в голоса Докуки и подручных мальчишек, что вечно суетились рядом с кухаркой. Солнце теплыми оранжевыми квадратиками лежало на полу, в золотых лучах играла мелкая домашняя пыль. Со двора доносился веселый гомон улицы, какой бывает лишь в ярмарочные дни.
Милица улыбнулась и вздохнула – пахло свежим хлебом, она только сейчас, когда приятный аромат дразнил ее ноздри, поняла. как сильно голодна.
На ее вздох и скрип половицы обернулись разом Докука и ее внук Гордей – заметно повзрослевший мальчик почтительно поклонился.
– Зря ты поднялась, бабушка, надо было бы отлежаться, рана, вон, еще не срослась, кровит…
– Бабушка? – Милица рассмеялась. – Это кому ты это говоришь?
Гордей с вопросом обернулся к Докуке, кивнул:
– А кому ж еще… Верно, бабушка и есть.
Милица коснулась лица – странные, будто дым от гиблого пожара, ощущения не отпускали ее. Она потрогала свое лицо, медленно опустила руки и перевела на них взгляд. И отшатнулась. Дернулась к ведрам с водой, что стояли у двери – из отражения на нее смотрела древняя старуха.
Ахнула.
«Так вот что рядом со мной делала эта тварь?» – догадалась она, вспомнив в руках мачехи красный, налитый кровью, камень. Ударила по воде – ледяные брызги легли на лицо, посеребрили плечи.
Докука подошла к ней со спины, положила руку на плечо:
– Бежать тебе надобно…
И ушла в комнаты на требовательный зов Павлы.
А Милица стояла и плакала: как же так? Как получилось, что, отказавшись только от брака с любимым, она лишилась всего? И теперь, если она послушает Докуку и бежит, еще и дома. Медленно переставляя руками по стене, она дошла до двери, слабо толкнула ее и отворила. Придерживаясь, вышла на крыльцо.
Яркое солнце полоснуло по глазам. Милица схватилась за стену – не поверила. Она помнила ясный погожий день и небо синее, по-весеннему высокое. И казалось, было это только вчера. Вчера ли?
Во дворе, у ограды, высилась усыпанная золотой листвой береза, ворохи листвы заносил через распахнутые ворота ветер. Конюхи чистили лошадей, весело гоготали, обсуждая свежую байку. У Милицы сжалось сердце – что происходит?
Рядом появился Гордей, опасливо поглядывая на Милицу – та только теперь поняла, как вырос парнишка, как возмужал. Присел рядом, на верхней ступени.
– Какой месяц сейчас? – спросила.
Гордей отвел взгляд:
– Восемь месяцев ты пластом лежала. И каждый день к тебе Павла Ждановна являлась, косы гребнем чесала да водицей умывала…
Ясно, чего она хлопотала. Милица снова дотронулась до старческой щеки, качнула головой.
– Что приключилось-то со мной? – спросила.
– Так купец тебя сбил, Дамир Евсеевич, сказывают, он к Купаве Заболоцкой, сребренице, свататься приходил, а та уж просватана, да не за кого-то, а за воеводиного сына Богумира. Вот в гневе и выскочил со двора, вскочил в седло, да как ужаленный, по Аркаиму метался в поисках ворот. Вот ты ему и попалась. Хорошо, что жива осталась…
Милица, перебирая воспоминания, отозвалась:
– Хорошо, что жива…
Она смутно помнила тот день. Помнила обиду, что полыхала под сердцем. Помнила удар и тень, надвигавшуюся на нее, а еще глаза – синие-синие. Она в них-то и утонула, пропустив осень, зиму и едва застав весну.
Гордей деловито откашлялся.
Заметив, как на двор въехал хозяин, мальчишка подскочил на ноги и бросился придержать стремена.
Чеслав Ольгович спрыгнул, бросил поводья конюху и стремительно направился в дом. Заметив на пороге Милицу, помрачнел:
– Чего тебе? – рявкнул грозно.
Милица не сразу поняла, что отец обращается к ней. Схватилась за косынку, лежавшую на плечах и прикрывавшую грудь. Отец взошел на нижнюю ступеньку. Его взгляд полыхал, на дне искрились незнакомые зеленые искорки, будто отблески чужого костра. Он перевел взгляд на появившуюся за спиной Милицы Докуку:
– Нищенке дай хлеба да прочь гони… Нечего в дому отребье привечать.
Последнее было брошено, когда отец поравнялся с Милицей, смерив презрительным взглядом. У той горло перехватило от обиды. Бросилась к нему, но попала в крепкие руки Докуки:
– Ступай к конюшне, сейчас выйду.
И подтолкнула к выходу. Митрий, шедший следом за отцом, окинул ее удивленным взглядом, помрачнел, вглядываясь в черты. Да не узнал – что там говорить, если отец родной не понял, что дочь перед ним.
Да и нищенке он, прежний, так бы не сказал. Прежний батюшка обделенного судьбой не добивал бы. Прежний батюшка бы накормил и обогрел нищенку, работой бы защитил от гибели голодной. А ныне… Милица не узнавала отца, как и он не узнавал ее.
Обида душила. Горячие слезы стояли в глазах, обжигали и мешали дышать полной грудью. Обмякнув, девушка подчинилась, развернулась и пошла к воротам. Она шла, будто во сне, покачиваясь и волоча ноги. Руки цеплялись за стену, голова то поднималась к небу в надежде на милосердие, то падала на грудь. Взгляд помутнел. Она открывала рот, но не могла вымолвить ни слова.
