– Что ж-то деется! Забили отрока! – слышу женский крик за стенами хлева.
В этот момент мужик попытался нанести мне боковой удар, я это заметил и подбил его саблю раньше, чем противник завершил свой финт. Дедовский удар, так мой дед всегда унижал меня, когда я считал, что уже саблей владею. Кисть противника выгнулась, и даже сабля должна была выпасть у него из руки. Но… Вот же, в кольцо предусмотрительно продет его большой палец, и мой соперник остаётся при оружии.
– На! – выкрикнул я, ударяя ногой в живот насильника, улучив момент, когда он немного замешкался, возвращаясь в стойку.
Хотя можно было и по другому месту ударить, чтобы девчонок не портил. Вон, опять приходит в себя девочка, присела и осматривается, видимо, не понимая, что происходит. Уже даже соображения нет у нее прикрыться. Глаза стеклянные.
– Гляди-ка, и на сабле постиг науку сечи! – упав в самую навозную жижу, сказал мужик. – Но сие не послужит тебе. Сам до смерти забью батогами!
В это время в хлев зашли человек десять. Все в красных кафтанах – стрельцы, разновозрастные. Но все больше в годах, с длинными бородами, невысокого роста, но плечистые. Одни мужики смотрели на девушку, которая пришла в себя и, сидя в навозной жиже, вновь пыталась ошметками своей измызганной в крови и грязи одежды хоть как-то прикрыться. Другие не сводили глаз с меня. Были и те, кто крутил головой и пробовал в смятении рассмотреть всех действующих лиц.
– Что зыркаете, стрельцы? Али работы более на вас нет? Пошли прочь! Выход ваш, жалование у меня. Не отдам! – требовательным тоном кричал насильник, вставший из навозной кучи. – Полковнику Горюшкину рассказать о неповиновении? Аще полгода жалование получать не будете!
Горюшкин? Меня как переклинило.
– Горюшкин? – выкрикнул я, вставая. – Где он?
Молчание. Все уставились на меня. А вперед вылезла старушка, опиравшаяся на клюку. Это она, наверное, и стрельцов привела.
– Воскреся из мертвых! Помер жа! – недовольным голосом сказала старушка, что стояла неподалеку, потом она повернулась к стрельцам и словно оправдывалась, продолжила: – Вон тама и лежал, мертвее мертвого. Я все видела.
Мне показалось, что она даже разочаровалась, что я жив.
– Живой! Крест нательный, святой, сдержал пулю! – нашелся я, понимая, что момент не самый лучший, чтобы молчать.
Если я в эпоху существования стрелецкого войска, то тут такие дремучие суеверия должны быть, и одновременно религиозность. Что как бы ещё не сожгли на костре меня за то, что не помер.
Ведь если был мёртв – значит, нежить.
Наверное, то, что кафтан красный, мне даже на руку. Меньше видна кровь, и они не поймут, что ранение было смертельным. Ну а про крест я сказал – и… Все перекрестились. А бабулька, только что казавшаяся немощной, так отчаянно плюхнулась на колени, что я удивился, как не разломалась. Я и сам перекрестился, да и не раз.
– Попал я в него! Было за что палить, руку поднял на меня! – выкрикнул насильник. – Лежал он в луже мертвым.
– А ты… Девочку избил и хотел изнасиловать, – обвинил я голого, во всех смыслах, навозного, мужика.
И мои обвинения имели подтверждения. Мужик – голый, девчонка – в крови, прикрывается ошметками порезанного платья.
Но реакция от стрельцов удивила. Многие стыдливо попрятали глаза. Как будто лишь засмущались женской наготы. А вот то, что перед ними насильник и педофил, это что, норма?
– А чего, мужики… э… – я запнулся, понимая, что если я в другом времени, то и значение слова «мужик» тут иное. – Стрельцы! Братья! Подлеца этого под стражу взять нужно. Он же насильник! И в меня стрелял… Первым.
Молчание было мне ответом.
– Взять под стражу десятника Егора Стрельчина! Он саблю обнажил супротив меня, полуполковника вашего! – приказал голый, вонючий мужик.
И… его послушались.
– Не серчай, Егорка, токмо полковник Горюшкин с полуполковником сродственники, – сказал один из стрельцов.
– Поговори еще! Что сказано! Завтра выдавать жалование буду. За год и более! – привел, как я посмотрю, убийственный аргумент полуполковник.
Вперед вышли трое стрельцов с явным намерением исполнить приказ этого «полупопкина». А у меня из головы никак не выходила фамилия… Горюшкин… Кто же это так со мной зло шутит? Я не знаю еще этого полковника… Горюшкина, но уже его ненавижу.
– Вот так, значит, стрельцы! Правды нет у вас! А ну, стоять, сучье племя! – говорил я, пятясь.
– Егор, ну ты это… не серчай. Но слово полуголовы супротив твого… Не дури, положь сабельку! – говорил один из стрельцов, на вид самый старший, из тех, кто не спешил выполнять приказ подполковника. – А батька твой – сотник, он и рассудить поможет.
– И сотника того Стрельчина я також высеку! – упивался своей властью подполковник.
Стрельцы с недоверием посмотрели на своего командира. Не вмещалось, значит, в их головах, что Стрельчина можно высечь. А меня, значит, можно? Ну, это еще посмотрим.
– Дядька Никанор, ты ж и дядька десятнику Егору. Вот так все и спустишь? Забьют жа десятника. А как посля батьке оного в глаза смотреть будете? – у меня появился и защитник.
– Все так, дядька Никанор. Как же спустить такое злоупотреб… непотребство такое? – решил я поддержать порыв «защитника».
Вот только этот стрелец был молодым, на лице ещё пушок носил. Вряд ли такой имеет авторитет среди остальных служивых. Да и говорил этот стрелец так, чтобы не услышал подполковник, наконец, решивший надеть портки. Но клочок информации мне был подарен. У меня, ну, у того, кто я сейчас, есть отец, и он – сотник. А сотник должен быть серьезным офицером. Это капитан, ну или ротмистр.
И еще информация. Я во времени, когда еще не случилась военная реформа Василия Голицына. Еще не появились в русской армии иностранные звания. Или могли по старинке так называть… Но полуполковников путают с полуголовами.
– Что медлите, стрельцы! Да я за обиды и так накажу! Моя воля над вами и дядьки мого, полковника Горюшкина, – сказал подполковник и стремительно направился в мою сторону.
Он стал заносить саблю для удара. Делает шаг… Я ухожу в сторону и направляю свой клинок в живот насильнику. Сработал на автомате в стиле японского кен-до. Быстро, одним движением… Раз! Ого. Похоже, создал себе еще больше проблем.
Полуполковник смотрит на свою рану, видит, как плоть раскрывается и начинает литься кровь. Потом он удивленно, с недоверием смотрит в мою сторону, после – на других стрельцов, не веря в то, что случилось. Наверное, был убежден, что неприкасаемый.
И с этим видом и заваливается в навозную жижу.
Полное молчание… Все взоры уставились на меня. Даже чуть было не изнасилованная девчонка – и та забыла о своей наготе, с интересом наблюдает за происходящим. Стрельцы замерли… И они не верят.
– Убили! – заорала бабка, что всё ещё стояла на коленях, прерывая свою молитву.
И что теперь? Биться со всеми стрельцами и вновь погибнуть? Без боя не дамся.
Я и умирать не хочу. Это неприятная процедура.
Глава 3
Решение остаться.
Москва
11 мая 1682 года
Ко мне стали подходить стрельцы, а я всё направлял в их сторону саблю.
– Егорка, не дури! Ну не можно так… Зарубил жа полуголову, – принялись меня уговаривать. – Видели мы, яко он первым на тебя напал. Отец твой защиты у Долгоруковаго взыщет, гляди же, да не погубят еще.
– Мы все покажем, что ты не по умыслу, что сам полуголова Фокин злодейство измыслил, – сказал еще один бородатый стрелец в годах.
Они приближались ко мне, а я водил саблей вдоль этого полукруга, понимая, что одолеть всех не смогу. Сражаться? Готов – ведь пока человек дышит, он должен бороться и за себя, и за других.
Но…
– Остановитесь! – сказал я, когда понял, что отступать уже и некуда, дальше загон для свиней.
Хряк и без того поглядывал в мою сторону, будто бы что-то знал, что я хотел бы в любом случае скрыть. А если на его территорию еще позарюсь!..
– Пойми же ты, неразумник, что тебе два пути токмо и есть: али ты до казаков побежишь… И я пропущу тебя в бега. Али же до батюшки Хованского мы пойдем и правду сыщем. Ты жа невиноватый, – вполне рационально проговорил в ответ один из стрельцов.
– Да как же, товарищи! Жалование нужно… С кого мне его брать? Мне, почитай, двадцать рублей должны, – сказал другой стрелец.
И вот он был поддержан большинством.
– Дадим сбежать до казаков, так сотник Иван Данилович отплатит нам сполна. Чай, не бедные Стрельчины, по двадцать рублей за год найдут нам отдать. А там еще и жалование…
– Да и сколь можно терпеть поборы. Доколе можно сносить осрамления имени нашего? Стрельцы мы али челядники невольныя? – возмущался тот молодой «защитник».
Правду говорят, что молодости свойственно бунтарство.
Бежать к казакам? Это вариант, вроде бы как, и подходящий, лучше, наверное, чем быть казненным. Но это же еще добежать нужно, да не попасться, да с голоду в дороге не помереть. А после? Дальше-то что делать? Обживаться в казацком обществе? Да кому я там нужен. Уверен, что казачество нынче уже имеет свое неравенство. А что до стрельцов беглых, так могут и… слишком настороженно встретить.
Но не это главная причина, почему бегство на Дон, или еще куда, где есть казачество – не для меня. Из головы не шло, как я воскресал и умирал… Весьма вероятно, что своими действиями я уже нарушил ход истории. И тут на ум приходит выражение: «мы в ответе за тех, кого приручили». Приручил ли я время – или оно меня, но чувство, что я должен теперь стать охранителем истории, не покидало меня.
Не может быть хуже, чем было. А лучше? Поживем, увидим. Поживем ли?..
– Ответьте, браты, а какой нынче день! Как по голове стукнули, так и забыл, – прежде чем принять решение, я решил уточнить обстоятельства своего появления в этом мире.
Не может быть, что та сила, что так лихо кидала меня по эпохам, в этот раз решила поместить в спокойные времена.
– Так одиннадцатый день мая, семь тысяч сто девяностое лето, – ответили мне.
Пришлось потратить время, чтобы вспомнить летоисчисление, вычесть… Хованский жив, май… Всё ясно. Восстание стрельцов. Я стрелец, уже дел натворил, последствия которых сложно предугадать. Появился долг, ответственность перед Отечеством. Ох, не тяжела ли Шапка Мономаха? Чего это я про шапку?
– Вот что, товарищи, – слово взял дядька Никанор. – Обиды сии, или не обиды, но разобраться – нужда есть непременная. Ищем по правде законной, а не в бунт восставать.
– И я правды искать стану! – с уверенностью в голосе сказал я. – А вы правды не ищете?
– Все мы правды ищем, – отвечал один из стрельцов, заходя мне за спину.
Вот оно, решение: или я сейчас рубану по голове мужика, что уже ведь зачем-то зашел мне за спину, или… Охранитель же я, значит, не бежать мне от проблем, а решать их. А то, что заберу еще одну жизнь, в данном случае проблем не решает, только создает.
– Ведите! – сказал я, аккуратно вкладывая саблю в ножны и начиная развязывать пояс.
Но вот что поразило – не обыскали. То ли не увидели, то ли посчитали не опасным, но под кафтаном у меня был пистолет – и его не забрали. Такому я не мог не порадоваться – всегда кстати иметь козырь. После уже, когда я сел на телегу, перед тем, как связали, я смог пистолет быстро засунуть под сено, что было утрамбовано на телеге.
Меня не били. Мне даже сочувствовали. Но вели к полковнику. Несли и тело полуполковника Фокина. Причем, хотя он ещё некоторое время нуждался в оказании медицинской помощи, никто даже не дернулся в сторону насильника. Так что я даже чувствовал благодарность со стороны стрельцов. Чего там, чувствовал? Я слышал конкретные слова. Достали уже стрельцов и полковник Горюшкин, и его брат двоюродный Степан Фокин, бывший заместителем полковника, а сейчас мной убитый.
И я слушал. Строил обиженную мину и слушал. Оказывается, я, вместе с другими десятниками Первого полка Стрелецкого приказа, батрачил в одном поместье под Москвой. Имение это принадлежит Юрию Алексеевичу Долгорукову, главе Стрелецкого приказа.
И все говорили о бесчинствах и полковника, и полуполковника, которого я отправил на тот свет, или куда там… Я, имея свой опыт, уже и сомневаюсь. Горюшкин и жалование задерживал, и вот так… заставлял работать на земле даже десятников.
Ведь все присутствующие – стрелецкие десятники. Так что мне сочувствовали, но оставаться без жалования, которое, по слухам, должны уже завтра раздавать, не хотели ни ради меня, ни даже ради моего, вроде бы как, отца. Хотя о нем высказывались только в уважительной форме. И судя по всему, не хотели ссориться и с сотником.
Юрий Алексеевич Долгоруков, выходит, не только полномочиями злоупотреблял, привлекая служивых на работы на личной дачке, но и унижал стрельцов. Хотят показать, что служивые – это всего-то холопы. Зря… Судя по всему, вот-вот терпение лопнет – и случится ужасное.
Бунт – это никогда не на пользу государству. И я знал, что случится. Москва будет разграблена – если не вся, то почти что вся. Особенно бояре и дворяне, связанные с Нарышкиными, пострадают. Стрельцы награбят себе много чего, разломают немало, пусть и ремесленных, но производств. Ну и ручьи крови… Нужно этот разгул стихии пусть не предотвратить, так как видно, что накипело, но направить в другое русло.
Получится? Одному Богу известно. Но разве неопределенность – это повод ничего не делать? Это причина засучить рукава и действовать.
Но, а пока я ехал в телеге, связанный. И мои мысли, казалось бы, звучали в голове вот такого узника и преступника утопией. Но это лишь казалось. На другой телеге везли тело убитого мной подполковника Фокина. Я сидел и имел возможность смотреть по сторонам, а вот убитого везли тайно, под сеном.
Уже скоро мы оказались в Москве. Что сказать?.. Собянина на них нет! Ну или кого иного, кто мог бы привести столицу в порядок. Нет, особой грязи я не видел, хотя кучи конского навоза никто не убирал. Но дома поставлены будто бы как попало – хаотично, кругом деревянные постройки. Дороги разбитые, грунтовые, с ухабами. Не дороги, а направления. Конечно, асфальтированных шоссе я тут не ожидал. Но и грунтовки могут быть ухоженными. Люди попадались разные: есть и явно нищие, во рванине. Но встречались и добротно одетые горожане, некоторые даже ходили с вооруженной охраной.
– Стой! – выкрикнул тот стрелец, что был за главного.
Две телеги остановились, как и три всадника. Они всегда были рядом и немного впереди, отгоняли плетью нищих, все норовивших подсунуться с просьбами о милостыне. Казалось, что без этого сопровождения по улицам Москвы и не пройти было.
– Ждем! – последовал следующий приказ.
– Чего ждем? – спросил я, елозя на жесткой телеге.
Отбил себе за больше чем полтора часа пути всё, что можно было отбить. Ямы, ухабы, кочки… И никаких амортизаторов, гибкой подвески, кроме разве мокрой соломы под задом.
– Батьку твоего и ждем. Пущай он решает, что делать дале. Ох, и натворил ты бед! – причитал один из стрельцов, вроде бы, его звали Никанор.
И он был мне дядькой. Хотя я почти уверен, что слово «дядька» в этом случае употребляется не для определения степени родства. Или не только для этого.
– Руки-то хоть отвяжи, затекли! – сказал я.
– Вот… Опять же… Говоришь, как басурманин какой, али немец. Затекли! Куды ж они затекти могут! – возмущался Никанор.
– В церкву его? А? Что, коли бесноватый? – высказал предположение еще один «умник».
– Лучше в церковь. А то куда еще? Батогами меня бить до смерти? Такое будущее у меня, того, кто заступился за девицу, да кто за правду стоял? – говорил я, а стрельцы вновь головы повжимали в плечи. – А что, товарищи, отчего Хованского все поминаете? Он ли стоит головой у стрельцов? Разве же не Долгорукову стрельцы подчиняются? Или слову своему изменить желаете?
Какие все же люди доверчивые до слов! Вот что животворящее отсутствие интернета и печати делает! Что ни скажешь, все воспринимается близко!
Полтора часа я слушал и анализировал ситуацию. Понял, что идет дело к бунту. Иван Хованский не является сейчас главой стрельцов. Он военачальник – да, популярный в этой среде, но не командир. А о нем только и разговоры. Значит, начинают стрельцы сомневаться. Тут бы в свою сторону эту силу повернуть.
А какая она, моя сторона? Да та, чтобы и мне было поздорову, и ход истории, если и нарушать, то только, чтобы России не навредить. К примеру, не дай Боже не случится той же петровской модернизации России. Но пусть бы это было несколько иначе, не так. Не через колено и без Красной площади, которая не из-за цвета кирпича и мостового камня красная, а от обилия пролитой крови.
Так что защитить Петра-царя нужно. А вот допустить стрельцов в Кремль нельзя. А то вновь будет на престоле нервный, психованный царь. Насколько я знаю, на Петра события, что только должны вотот начинаться, наложили изрядный отпечаток. И падучая впервые случилась именно после того.
Если здраво, с умом рассудить, то нельзя допустить и смерти Петра. А в остальном уже все из разряда «желательно». Так вот, было бы неплохо, чтобы стрельцы не разоряли Москву, сжигая усадьбы и склады. Желательно не допустить и пролития крови. В ходе бунта убить могут даже не за то, что ненавистный человек стоит на пути стрельцов. А так… походя, чтобы не путались под ногами и не мешали. Русский бунт, как отметил классик, бессмысленный и беспощадный.
