– Сам свой Гибсон разглядывай, желательно в ванной и в одиночестве.
Отодвигаюсь от него на всякий случай. Кто знает, вдруг парни решили подшутить над старостой.
– Дура! – смеется Резник. – Гибсон – это гитара, самая лучшая в мире. Я о ней с десяти лет мечтал. Хочешь, сыграю?
– Я слышала, как ты играешь.
Когда их группа выступила на школьной вечеринке, я ушла, не дожидаясь завершения концерта. Как говорится, на вкус и цвет… Однажды у бабушки в кухонном шкафу обрушилась полка с кастрюлями и сковородками, и звук был похожий.
– Хочешь, я… ну… для тебя сыграю.
Искренне не понимаю, с какой стати Резник явился в мастерскую и мучает меня странными вопросами. Может, его выгоняют из школы, и он хочет заручиться поддержкой старосты? Нет, не может быть, я бы уже об этом знала. Они с братьями перевелись в нашу школу в начале учебного года и еще не успели натворить бед.
– Что сыграешь? – спрашиваю неохотно.
– Смотря что тебе нравится. Или вообще могу специально для тебя песню написать.
– Про что?
– Могу написать песню о том, что тебе нравится, – говорит он и с сомнением косится на мое последнее творение. «Рука скульптора». Глиняные пальцы, истонченные к кончикам, переходящие в скульптуру, созданную рукой мастера.
Проследив направление его взгляда, я прикрыла «Руку скульптора» тряпкой. На прошлом уроке учительница заставила меня показать работу классу, и это обернулось полным фиаско. Я попыталась объяснить, что руки скульптора вкладывают вдохновение в работу. Что тут началось!
«А работе нравится, когда в нее вкладывают?» «А как именно скульптор вкладывает?» «А это не противозаконно?»
Стоит ли объяснять, что Резник принимал в этом фиаско самое активное участие?
А теперь он стоит рядом с красными пятнами на щеках и придуривается.
– Красиво получится, – говорит тихо.
– Что красиво?
– Песня про человека, который вложил себя… – кашлянув, он оглянулся на дверь, – … в искусство.
Мне никогда не посвящали песен. Наверное, я должна быть польщена вниманием Резника, но подозрения не дают расслабиться. Разбитной шалопай, хулиган, смутивший покой одноклассниц, взволнованно переступает с ноги на ногу посреди пыльного класса, заваленного подростковыми картинами и скульптурами. Наверняка это розыгрыш, и сейчас в мастерскую ворвутся друзья Резника и учинят погром.
– Я не интересуюсь музыкой, – отвечаю честно, – но поздравляю тебя с покупкой гитары.
– Слушай, а правда, что из мастерской пропали твои работы?
– Правда.
Чуть напрягаюсь. Одну из моих работ разбили в туалете, вторую кинули на крышу гаража, третью пока не нашли. В этом месяце я единственная в кружке, кто работает с глиной, поэтому мои работы – очевидная мишень.
– Хочешь, я разберусь? – спрашивает, сжимая кулаки. – Найду, кто это сделал, и устрою им…
– Нет, спасибо! Директор уже разбирается. Малолетки развлекаются, с ними всегда так.
Тоже мне, защитник справедливости!
Резник хмурится, но не уходит. Кивает на темнеющий школьный двор за окнами и предлагает:
– Ты долго еще? Могу проводить.
– Не надо, я живу в соседнем доме.
– Знаю. Думал, тебе захочется пройтись.
– Нет, не хочется.
Я чихаю и, когда открываю глаза, обнаруживаю, что в мастерской никого нет. Резник исчез бесшумно, так же необъяснимо, как и появился.
Когда через двадцать минут я попрощалась с учительницей и выскользнула на темную улицу, у гаражей тусовалась обычная мужская компания. Они там зависают каждый вечер – курят, треплются, играют на гитаре. От толпы отделились две тени. Одна из них знакомая – Гриша, мой сосед, учится в параллельном классе. Папа платит ему за мытье машины, помощь в гараже и другие поручения, на которые у меня не хватает времени и умения. В знак благодарности сосед приглядывает за мной.
– Эй, Туманчик! Ты чего крадешься в темноте? – смеется Гриша. – Зубрилка зубрилистая, а ну марш домой! Сейчас сдам тебя на руки родителям.
Он ведет себя так, словно мне шесть лет, а ему, как минимум, двадцать. На самом деле нам обоим шестнадцать, хотя он старше меня на полгода. Тоже мне, разница!
– Эй, оставь ее в покое! – приближается вторая тень, и фонари вырисовывают фигуру Данилы Резника.
– Это ты ее оставь, Резник! – моментально напрягается Гриша.
– Ребята, да вы что! Вон же мое окно, даже видно, как мама у плиты стоит. – Я перевожу недоуменный взгляд с одного парня на другого. Гришка такой всегда, а вот что творится с Резником, я не понимаю.
Парни смотрят друг на друга с вызовом, и я делаю быстрый и безошибочный выбор.
– Гриш, пойдем! Сдашь меня маме как товар, раз уж тебе приспичило.
Сосед выдыхает и отворачивается от Данилы. Тот смотрит нам вслед.
– Резник что, грибами отравился? – ворчит Гриша, когда мы отходим в сторону. Данила двигается следом, но рядом оказываются его братья и уговаривают не вмешиваться.
– Не знаю, что с ним. Тестостероновая буря, не иначе.
– Он к тебе подкатывал?
– Да нет вроде. Так, рассказал про Гибсон.
– Гибсон – это круто, – вздыхает Гриша, выводя меня из школьного двора. – А Резник – гиблое дело. Если привяжется, я ему врежу, но и ты на него не заглядывайся, а то скажет, что провоцируешь. Таких как он, лучше не задирать. Пусть думает, что мы с тобой встречаемся, и, если он не отстанет, я с ним разберусь.
– Все и так думают, что мы встречаемся. – Фыркнув, я оглянулась, все еще чувствуя на себе пристальный взгляд Резника.
– Так подтверди, что мы пара!
Мы с Гришкой знаем друг друга с пеленок. Реально, с самых пеленок, мамы клали нас в один манеж. Никакой романтики между нами и быть не могло, но для других это не очевидно. Сосед был безответно влюблен в ветреную одноклассницу, поэтому предложил стать моей ширмой.
Я, не раздумывая, согласилась. Не то, чтобы я подозревала Резника в романтических чувствах, но уж очень не хотелось повторения неуклюжей беседы в мастерской. От его внимания холодели кончики пальцев, а по телу бежали мурашки, и я не знала, нравится мне это или нет.
Склонялась к «нет».
После странной беседы в мастерской Резник вел себя как раньше. Если он и собирался сыграть надо мной злую шутку, то ничего не вышло. Томных взглядов он на меня не бросал, только злые. Иногда толкал плечом, проходя мимо, пинал мою сумку и даже дергал за хвост, как в первом классе. Но Гриша быстро положил этому конец.
Однажды, убедившись, что моего грозного защитника рядом нет, Резник поймал меня в коридоре и, пристально глядя в глаза, спросил:
– Григорий действительно твой парень?
– А как еще бывает? Понарошку? – попробовала выкрутиться я. Почему-то не хотелось врать, хотя другим одноклассникам я без зазрения совести солгала, что встречаюсь с Гришей.
– Может быть по-всякому. Ты его любишь?
Не сдержавшись, я поморщилась. Ложь неприятно жгла язык. Взгляд Резника был строгим, почти учительским, и в нем читался заслуженный укор.
А еще в его взгляде было что-то непонятное. Слишком сильное. И синее.
Синее и сильное.
– В шестнадцать лет любовь – понятие относительное, – выдала я снисходительно.
– Значит, не любишь.
– Какая тебе разница?
– Не было бы разницы, не стал бы спрашивать.
– Только не говори, что ты в меня влюблен! – Насмешливо фыркнув, я отвернулась от пристального синего взгляда и направилась на урок. Не верю, что Резник воспылал чувствами к моей скромной персоне. Скорее все это – часть странной и очень неприятной игры.
– Нет, я в тебя не влюблен, – подтвердил Резник, догоняя меня и удерживая у самых дверей. – Знаешь, что я ненавижу больше всего? Ложь. Когда вместо того, чтобы сказать правду, придумывают игру. Ты лжешь, Ника, причем бездарно.
Острый стыд превратился в багровые пятна на щеках, а следом пришел гнев. Сильный.
– Что ты из себя строишь? – завопила я, вырывая локоть из цепкой хватки Резника. – Я тебе ничем не обязана. Наши с Гришей отношения – не твое дело. Отстань от меня и больше никогда не приближайся!
Только сев за парту и отдышавшись, я призналась себе, что испугалась. Не Резника, а того, что чувствовала в его присутствии. Словно меня засасывает в трясину, а вокруг нет ни одной живой души, способной прийти на помощь.
Резник послушался, причем в буквальном смысле. Нарочито избегал меня, даже пересел подальше. Соседнюю парту занял сводный брат Данилы, Иван, умный парень, да и лицом не плох. На этом закончилось мое школьное знакомство с Данилой Резником, если не считать одного крайне неприятного инцидента перед самым выпуском.
В конце одиннадцатого класса выпускники поставили спектакль «Маньчжурский император». Жуткая история о женах умершего китайского императора, которых похоронили заживо в гробнице вместе с покойником. В середине спектакля «женам» предстояло переодеться в весьма символическое похоронное одеяние. Толкаясь в крохотном отсеке за кулисами, мы стянули с себя традиционные китайские костюмы, ханьфу, и надели крохотные жертвенные платья. Вернее почти надели, когда на головы повалилась металлическая стойка с освещением, увлекая за собой занавес. Во всеобщей панике и толкотне меня вытолкнуло на сцену. Выбросило, как огромной волной, и разбило о потертые доски.
Скрестив руки на обнаженной груди, я в ужасе замерла перед «умершим» императором и парой коленопреклоненных подданных.
И перед зрительным залом.
Посреди сцены. Перед всей школой. В трусиках и балетках.
В ушах загудело. Тело отяжелело, врастая в дощатую сцену. Хотелось невозмутимо сыграть на публику – помахать рукой и воскликнуть что-то остроумное, типа: «А за это зрелище с вас соберут отдельную плату!» Или притвориться, что мой спонтанный стриптиз – часть спектакля.
Можно было повести себя по-разному.
Но меня сковал ужас.
Время измерялось в долях секунды. Или в годах.
Я почти собралась с силами, когда меня скрутила боль. От разбитых коленей и ладоней, от удара о сцену, от стыда.
«Мертвый» император соскочил со стола, с трудом удерживая накладное брюхо. Остолбеневшие подданные не сводили с меня глаз.
И в этот момент я увидела Его.
Резник несся к сцене, огибая зрителей. Он прыгнул через ступени и бросился ко мне, грозя расплющить своим телом.
Ярость на его лице была настолько ослепляющей, что я не заметила других людей, спешащих на помощь. В том числе Гришу, бегущего с другой стороны, и учителей.
С размаху приземлившись на колени, Резник схватил меня за плечи, укрывая собой.
– Иди ко мне, Ника! – шептал он, притягивая меня к груди. – Я унесу тебя отсюда. Все будет в порядке.
Громко ругаясь, Гриша отпихнул его, и они сцепились в злобной схватке, расталкивая остальных. Я осталась на полу. Рядом крутилась запыхавшаяся учительница, наступая на мои пальцы и не предлагая ничего путного.
Хаос. Вокруг полуобнаженной меня царил сплошной хаос.
В тот момент на мои плечи опустилась мягкая ткань. Синяя мужская рубашка, большая, пахнущая незнакомым одеколоном. Шершавые пальцы застегнули пуговицу у самого горла.
– Я помогу тебе встать и уйти со сцены. Если не можешь идти, возьму на руки, – сказал уверенный, спокойный голос за спиной, и я кивнула, не сводя глаз с яростно дерущегося Резника.
– Я сама дойду, – поднялась, опираясь на чужие руки. – Я в порядке.
Рядом заворковала учительница.
– Молодцы, ребята! Василий Степанович, Нику к медсестре надо и побыстрее. Вызовем «Скорую», а кровь надо подтереть, чтобы никто не поскользнулся.
Меня затошнило от того, что кто-то может поскользнуться на моей крови.
Я стояла на сцене в балахоне из мужской рубашки, опираясь на мужчину за моей спиной. Если бы не он, если бы не его спокойная уверенность, я бы заплакала. Зарыдала, наверное. Но его хватка на моих руках, его голос и запах держали мое отчаяние под контролем.
Особенно запах. В последующие дни я развлекала подруг тем, что пыталась незаметно понюхать Василия Степановича, учителя химии, чтобы проверить запах его одеколона. Мне удалось «случайно» столкнуться с ним в коридоре, но в тот момент бедняга пах чем-то горелым и химическим и очень спешил в лабораторию. Я поблагодарила его за помощь на сцене, но спросить об одеколоне не решилась. К своей превеликой радости, я умудрилась найти одеколон в магазине. Перенюхала несколько десятков, как одержимая, и все-таки нашла. Купила и наслаждалась, нюхая перед сном.
