– Чего вам, девчата? Заблудились?
– Ага! – радостно подтвердила я. – Заблудились. Мы тут сквозь вас не выйдем?
– Не выйдете. Вы че, ослепли, ворот не видите? Вот дорога, по ней идите взад и упретесь прямо в метро.
– А что за воротами, стройка?
– Секретный объект. – Я не могла понять, издевается мужик или говорит всерьез. – Зона экологической катастрофы.
– С ума сойти! А вы кто, сторож?
Мужик полез в карман спецовки, достал пачку «Беломора» и принялся закуривать.
– Ишь, какие любопытные. Ну-ка, шуруйте отсюда.
– Пошли, пошли, – зашептала Маринка, дергая меня за руку.
Я медлила. Вот так сдаться? Результат похода был нулевой. Я к такому не привыкла. Мужик затянулся папиросой и ушел в вагончик, но дверь не закрыл.
– Интересно, как расшифровывается «ОА»? – громко спросила я назло сторожу. – «Отойди, А то убью»?
– Наверно, «охранное агентство», – предположила Маринка, с опаской косясь на вагончик. – Пошли отсюда – видишь, как тут все серьезно?
Поддаваясь уговорам Маринки, я неохотно отошла от ворот. Когда мы сюда шли, мне представлялась совсем другая картина: какая-нибудь чисто символическая изгородь, к тому же давно пришедшая в негодность, а за ней – дымящиеся развалины, усыпанные остатками книг, или что-нибудь в этом роде. Кому надо охранять развалины давно сгоревшей библиотеки? А вместо этого здесь «секретный объект» и «зона экологического бедствия». Непонятно.
Прежде чем мы ушли, я успела проверить еще одну догадку. Допустим, через ворота не пройти, а как насчет забора? Может, он дырявый или давно обвалился? С таким парадоксом – могучие ворота при дырявом заборе – в детстве я сталкивалась часто. Но стоило сойти с дороги, как я угодила в воду. Похоже, заросли верб были основательно подтоплены. Везде, куда ни глянь, корявые стволы торчали из воды, как во время весеннего паводка. Вода была прозрачная, зеленоватая и пахла тиной.
– Гелька! – услышала я недовольный голос подруги. – Вылезай из кустов! Я же говорила, что тут сплошная помойка!
«А приду-ка я сюда как-нибудь еще разок, – решила я. – Только без Маринки. И исследую этот закрытый объект более пристально».
2
Встреча с Погодиной. Геле предсказывают будущее
На следующий день, чудесным июньским утром, я вышла из дома и не торопясь пошла к трамвайной остановке. Солнце нежно пригревало сквозь буйную зелень. Лето еще только начиналось, а Приморский район уже превратился в самый настоящий дремучий, опасный, волшебный лес. Новостройки Комендантского аэродрома затопило зеленое море манжетки и лекарственной ромашки. Я шла и представляла, как в этом море сбиваются с курса дома-корабли. Редкие, жалкие, трепещущие на истинно океанском ветру саженцы берез – ложные маяки в этом море сорных трав. А у нас на Савушкина, в тополиных зарослях, в старушечьих цветниках, где цветет душистый табак и плодятся бабочки-лимонницы, дворы и улицы превратились в своды и тоннели лесного царства.
Настроение абсолютно не соответствовало началу каникул. Я собиралась поехать в художку, отыскать Антонину и поставить вопрос ребром: допустят меня к занятиям в мастерскую реальности или нет? Последний раз я побывала в мастерской недели три назад, как раз в тот день, когда так много всего случилось: исчезла непонятно куда Эзергиль, сгорела моя яблоня, ушел Иван, прокляв нас всех на прощанье, а я в Сариоле заморозила до смерти двойника Саши Хольгера. С тех пор я обходила мастерскую стороной, поскольку боялась там появляться. Но сегодня утром, замученная неопределенностью, сказала себе: хватит. От судьбы не уйдешь.
В то время, когда во всех школах начинались каникулы, в художке, наоборот, набирал обороты пленэр. В июне художка обманчиво пуста. Зеленая крыша едва виднеется над буйством зелени, благоухают заросли сирени; все подходы к зданию, кроме главного, заасфальтированного, заросли могучими наглыми сорняками. В здании уютно пахнет нагретой на солнце пылью. Везде прибрано, даже у живописцев мольберты не валяются грязной кучей посреди аудитории, а помыты и убраны в кладовку. Буфет закрыт. Редко-редко пройдет ленивым шагом какой-нибудь препод. И то верно – что ему тут делать? Место препода сейчас на природе. Если заглянуть в глубь зарослей, то непременно найдешь там десяток-другой учеников-реалистов, готовящих первые, самые простые задания: «травинка», «ствол дерева», «сныть», «лист щавеля»… Когда подготовительные задания выполнены, группа едет туда, куда взбредет на ум преподу. Например, в позапрошлом году, когда я еще не поступила в мастерскую реальности, нашу общехудожественную группу занесло аж к Петропавловской крепости. Мы торчали там с мольбертами неделю, как группа сбежавших из дурдома пациентов, а иностранные туристы то и дело заглядывали нам через плечо, восклицая: «О, русский Пикассо! Русский Малевич!» – к глубокому возмущению препода. А как-то ходили в зоопарк, рисовать зверей в динамике. Я сейчас думаю: хорошо, что у меня тогда еще не открылся дар реалиста, а то карьера доктора Моро мне была бы обеспечена.
Итак, художка была пуста. Я с надеждой осмотрела доску объявлений, но ничего относящегося к себе не нашла, кроме приказа об отчислении из мастерской реальности, висевшего там же, где и прежде. А спецкурс демиургии, похоже, вообще расформировали. Вернее, он распался сам собой. Эзергиль покинула нашу реальность, отправившись искать загадочный мир поля, и с тех пор ни слуху, ни духу. Иван, возмущенный тем, что созданный им мир оказался ненастоящим, хлопнул дверью и ушел в другое училище, а в какое – никому не сказал. Меня выгнали «за грубые нарушения профессиональной этики и поступки, несовместимые с Кодексом мастеров Чистого Творчества». Хоть бы ознакомили меня с этим Кодексом, я бы знала, что нарушаю. Впрочем, незнание закона не освобождает от ответственности. На спецкурсе осталась только Погодина, но было совершенно ясно, что папаша ее отсюда заберет при первой возможности.
Я заглянула в учительскую. Там мирно попивал чаек бородатый учитель иллюзионистов. На мой вопрос он сказал, что Антонина Николаевна с группой реалистов ушла в парк на Елагин остров и передала всем опоздавшим, чтобы они отправлялись сами знают в какое место. Я кивнула, поскольку знала, какое место она имеет в виду, поблагодарила препода, вышла из учительской и в коридоре нос к носу столкнулась с Катькой Погодиной.
Мы обе аж вздрогнули, отпрянули в стороны, а потом надменно друг на друга уставились.
Первой мыслью было: «Ну почему я все время одеваюсь, как Гаврош, в первое, что с утра под руку подвернется? Почему бы, по примеру Погодиной, не завести себе персонального стилиста, а также визажиста, парикмахера и кутюрье?»
Катька была наряжена, как на пикник с президентом: белая суперкороткая плиссированная юбка, босоножки с оплеткой голени и блуза с узким глубоким декольте, в котором матово поблескивает нечто не то серебряное, не то платиновое. Настроение у меня мгновенно испортилось.
– Привет, – неожиданно поздоровалась первой Катька. Она наверняка провела сравнение в свою пользу и решила до меня снизойти.
– Ну, привет, – настороженно ответила я. – Ты чего в художке делаешь?
– Учусь, вообще-то.
«А мини к твоим кривым ногам не идет», – мысленно парировала я, а вслух спросила:
– Нет, не вообще, а сегодня? У нас же вроде каникулы.
– Это у вас каникулы, – Погодина выделила слово «вас». – А у нас – практика.
«У кого это „вас“»? – удивилась я. А когда догадалась, то покраснела от злости и стыда. «Они» – это значит «мастера реальности». Я же теперь отношусь к большинству. К тем, кто получает общее художественное образование. С Олимпа меня изгнали, из элиты исключили. Я теперь – как все.
– Тебе не о чем переживать, – сказала с притворным сочувствием внимательно наблюдавшая за мной Катька. – Формы и средства выражения могут меняться, но искусство всегда остается искусством.
Кем она себя считает, чтобы читать нотации, возмутилась я. Антониной? А больше я ни в чьих поучениях не нуждаюсь. Не успела я придумать, как изящно отбрить Катьку, как та снова заговорила:
– Давай вместе подумаем, к чему ты больше всего склонна, если отбросить Чистое Творчество. Может, к станковой живописи? Или к компьютерному дизайну?
Ну надо же, Погодина озаботилась моей судьбой, восхитилась я. И заявила с серьезным видом:
– О да, мне с детства нравилось расписывать тарелки и чашки.
– Вот видишь! Советую тебе уже сейчас нацелиться в Мухинское. Там самая сильная школа декоративно-прикладного искусства…
– Я собиралась пойти работать на Ломоносовский фарфоровый завод, – скромно потупив глаза, пролепетала я. – Правда, сначала надо закончить ПТУ. Даже не знаю, справлюсь ли…
Перед моим внутренним взором встала яркая картинка: цех по росписи чашек на Ломоносовском фарфоровом заводе. В огромные решетчатые окна врывается утреннее солнце. Бесконечные ряды столов, за каждым – труженица с кистью в одной руке и чашкой в другой. Я в белой косынке и синем халате. Передо мной штабель белых чашек. Дневная норма – двести штук. Я поправляю волосы, убираю под край косынки выпавшую прядь, беру сверху штабеля первую чашку и рисую на ней аленький цветочек…
До Катьки наконец-то дошло, что я над ней издеваюсь. Она сощурила глаза, открыла рот с таким выражением, как будто собралась наговорить мне множество гадостей, но передумала и уронила:
– Бедняжка. Мне тебя правда жаль. Не представляю, как жить без Чистого Творчества. По мне, так лучше смерть.
Я почувствовала себя так, как будто меня ударили. Причем ниже пояса. И немедленно ответила тем же.
– Как там Санек? – спросила я невинным тоном. – Что-то давно мне не звонил. Дня два, наверно.
Я угадала. Стоило только произнести имя Саши Хольгера, как у Погодиной мгновенно пропали и чувство юмора, и большая часть здравого смысла.
– Он тебе не Санек, – угрожающе процедила она.
– Передавай ему от меня нежный и пламенный привет. И пусть позвонит.
– Лучше отстань от него. Если между вами что-то и было, все кончено.
– Ты можешь, конечно, так считать, – с явно притворным сочувствием сказала я. И добавила, как бы в сторону: – Бедняжка…
И, гордо пройдя мимо Катьки, двинулась в сторону двери. Однако мне решительно перегородили путь. Я слегка струхнула и подумала, что сейчас меня, наверно, будут бить. Но Катька, мрачно глядя на меня, спросила:
– Хочешь знать, что с тобой будет, когда перестанешь заниматься Чистым Творчеством?
– Будущее мне предскажешь?
– Ага. Бесплатно. Рекламная акция.
– Я бесплатными образцами не пользуюсь, – заявила я как можно надменнее.
– Бери, пока дают. Скоро не будет и этого.
– Ты о чем?
– Ты наверняка думаешь, что дар Чистого Творчества – это что-то неизменное. От рождения тебе присущее свойство, которое никуда не денется. Но он может исчезнуть. Причем очень легко. Дар на самом деле… как поезд. Или ты садишься и едешь, или он уходит без тебя…
При слове «поезд» я презрительно фыркнула и шагнула к двери, намереваясь гордо удалиться. Но Погодина схватила меня за локти, толкнула к стенке и буквально заблокировала в углу. Ее пальцы больно впились в мои запястья, и я убедилась, что Катька не только старше, но и гораздо сильнее меня.
– Это происходит примерно так, – негромко заговорила Катька, глядя на меня в упор. – Сначала тебе кажется, что ничего не меняется. Но постепенно в тебе поселяется некое чувство. Оно как заноза, как мелкая хроническая болезнь, вроде насморка. Тебе все время кажется, что ты что-то потеряла, или забыла, или оставила, и надо срочно вспомнить – что именно, где, когда… Что надо вернуться и подобрать, а то будет поздно. Но ты не можешь вспомнить и поэтому чувствуешь себя все хуже и хуже. При этом умом ты понимаешь, что ничего не случилось и все в порядке, – твой дар пока еще при тебе…
В голосе Погодиной ни насмешки, ни злорадства. Он был просто мрачным. Таким голосом говорят пророчицы в исторических фильмах. Я слушала Погодину, как заколдованная, и не могла набраться силы воли, чтобы оттолкнуть ее или хотя бы послать подальше. Мне вдруг стало страшно.
– А тем временем незаметно подкрадывается следующая стадия, – продолжала Катька, гипнотизируя меня круглыми темными глазищами. – Мир вокруг тебя начинает тускнеть. Краски становятся блеклыми, звуки теряют глубину. Мир становится… некрасивым. Вернее, ты перестаешь видеть красоту, но пока еще об этом не догадываешься. А потом ты теряешь связь с миром: он уже сам по себе, отделяется от тебя и идет своим путем, а ты как будто остаешься на обочине. Ничто тебя не радует. Ты одна в серой, отвратительной, тоскливой пустыне. И вот тут ты обнаруживаешь, что там, в этой пустыне, в которую превратился мир, – творить невозможно. Там просто не из чего творить…
Я вывернулась из-под локтя Погодиной и рванула к двери. Катька мне, впрочем, особенно не препятствовала.
– Думаешь, это не про тебя? – крикнула она мне в спину. – Не надейся! Ты не особенная!
Я обернулась в дверях и закричала:
– Можете меня выгонять! Пожалуйста! Я все равно не перестану заниматься Чистым Творчеством!
Погодина за мной не погналась. Неприязненно глядя, сказала:
– Давай, давай. Увидишь, что будет. Просто так ничего не запрещают. Один раз сошло с рук, второй, а на третий не проскочит. Говорят, лет десять назад был в нашем училище один такой… экспериментатор. Решил, что весь мир ему подвластен. А в один прекрасный день просто исчез. Его искали всей школой, конечно, но ни в одном из доменов не нашли. Понимаешь, что это значит?
– И что?
– Что он умер! Самым реальным образом!
– А мне наплевать. Я мастер реальности и навсегда им останусь! – гордо сказала я и выскочила на улицу, хлопнув дверью, чтобы последнее слово осталось за мной.
3
Геля выращивает в парке лотос. Ей еще раз предсказывают будущее
Я перешла через мост на Елагин остров, сразу свернула налево и пошагала напрямик, игнорируя дорожки. Мой путь лежал к некоему пруду, расположенному в самой середине парка. Посреди пруда был остров, абсолютно дикий. Деревьев и прочей растительности там было столько, что прибрежные кусты едва не падали в воду. Этот остров много лет назад облюбовали для пленэра реалисты. Еще издалека я услышала доносящийся из зарослей резкий голос Антонины. Между деревьями мелькали чьи-то силуэты. К нависающей над прудом черемухе была привязана лодка, на которой реалисты переплыли на остров.
Несколько минут я бесцельно болталась по берегу, а потом смущенно окликнула какую-то парочку на проплывающей мимо лодке, попросив переправить меня на остров. Парочка согласилась. Все три минуты, пока длилась переправа, я думала, как объясню Антонине свое присутствие. А ну как она мне скажет: а вы, девушка, кто такая и что здесь делаете? Вряд ли, конечно, но с формальной точки зрения…
Не успела я сойти на берег, как тут же натолкнулась на всю компанию, расположившуюся на полянке среди кустов. Как я и ожидала, компания была разновозрастной, из моей бывшей группы – никого. В тот момент, когда я выходила из кустов, реалисты один за другим покидали полянку, что-то унося в руках, а Антонина раздавала им прощальные напутствия. Увидев ее, я попятилась в кусты, но она меня уже заметила и помахала рукой, предлагая подойти.
Вся моя храбрость улетучилась. Краснея, я открыла рот, чтобы соврать, как я тут случайно очутилась, но Антонина молча протянула холстяной мешочек.
– Засунь туда руку, – велела она.
– Зачем? – опешила я.
– Давай, давай, не тяни.
Я с опаской сунула руку в горловину. Судя по тому, что я нащупала, в мешке были какие-то разнокалиберные зерна.
– Достань одно зерно, – поступила следующая команда. – Достала? Покажи. Так, понятно. Ну, выбери себе место и иди работай.
Не успела я опомниться, как Антонина уже почесала куда-то в заросли и скрылась из виду. На моей ладони осталось лежать семечко. С виду – обычное семечко подсолнуха, и абсолютно ничего особенного в нем не было. Я сшелушила черную шкурку и попробовала ядрышко на зуб. Подсолнух подсолнухом… И что дальше? В задумчивости доев семечко, я огляделась по сторонам и вскоре приметила у пруда чью-то белобрысую макушку.
– Эй, чего делать-то надо? – громким шепотом спросила я обладателя макушки. Тот поднял голову и оказался маленьким большеглазым мальчиком лет десяти – наверно, первогодком. Вид у него был тоже слегка растерянный.
– Надо из семечка чего-нибудь вырастить, – полушепотом ответил он.
«Опаньки!» – подумала я, глядя на прилипшую к ладони шелуху.
– А у меня ничего не получается! – жалобно сообщил мальчишка. – Не хочет расти, подлюка!
Я продралась через кусты и уселась на травянистом берегу пруда рядом с малолетним реалистом.
– Ты не знаешь, от какого это растения? – несчастным голосом спросил он, демонстрируя мне свое зерно. Зерно выглядело крайне экзотически: засохший двудольный стручок кирпичного цвета с синей полоской посередине.
– Может, это баобаб? – предположила я. Мальчишка шмыгнул носом:
– Я полчаса тут сижу, а из него ничего не выросло. Лучше бы мне досталось что-нибудь простое, вроде гороха…
– Я бы тебе предложила поменяться семенами, но увы: меняться уже нечем, – сказала я, возвращая стручок.
Мальчик с ненавистью на него уставился.
– Сейчас разберемся, – утешила его я. – Как тебя зовут?
– Андрей.
– А меня Геля. Дай-ка мне его еще раз.
