Татьяна Чекасина "Канатоходцы. Том I"

Легко убегает:

Светлана в комнате чужой,
моя безмужняя Светлана…
Тебе бы лейтенанта Глана.
А я… Я – негодяй большой.

Хотя, и этот Глан не ангел.

Вольно шагается тротуарами, кое-где каткими ото льда! Вот и Городок чекистов. В квартирах не только коммунальные кухни, но и таковые гостиные. Для нереально общительных людей. Реальные наделали перегородок. Тут одна игривая девчонка для одной вечёрки (дед – когда-то работник НКВД). В клубе имени Дзержинского (дэка Дэзэ) кафе. Нет ли кого? Ба! Эдик!

– Бонжур, граф Строганов! – тихое. – У Эндэ день ангела?

– Будь, она будет рада.

– Буфетную работницу убили. Имя Рая или Фая… Татарское, вроде…

– Хая.

– Такое имя?

– Еврейское.

– А ты откуда знаешь?

– Тут любой знает. Не доливала. Но я, как пена осядет, кружку обратно… Подмигнёт, и – до краёв.

– Верующие фанаты!

– Диверсанты!

– Твой информатор правдивее.

– Ты надолго?

– Недели две. Моя Галка будет пианисткой. У неё родной дядя в Москве. Ну, а я в МГУ в аспирантуре… Петьша как?

– Опять молитвы.

– Истинный он Пётр. Мне пора, Мишаня.

Эдька Краснооков, будто неродной брат. Грандмаман, которая и для него вроде бабушки («Я Эдуард, а вы – Эндэ» – так нарёк с её одобрения).

Ну, вот и Артур. Далеко не король…

Подарка нет. Эврика! Книжный магазин! Бук!

– Руссо. «Исповедь», – грубовато говорит, глядит мягко.

– Я не готов к исповеди!

– Газеты…

– Родные имена: Злоказовы, Второвы, братья Агафуровы. И Строгановых найду; да alors[50 - – вот это да! (фр.)]: найдены! Грандмаман как начнёт: «…рядом с Крестовой церковью; у кинотеатра “Лоранж”». И дела нет, что церковь убита, кинотеатр – «Октябрь»…

Майя упаковывает товар в гофрированную бумагу. Не отважиться ли ещё при свечах? Назван «милым мальчишкой».

– Как тебе «Пепел и Алмаз»?

– О, великолепно!

Буквально умирал с Цибульским. И мог умереть. Двадцать шестого января в международный день террористов… О, нетерпеливые и уходящие, гибнущие в канавах! Гости… Ибо нет хозяев на этой земле…

– Видел «Расёмон»?

Бурление в такт шагам:

Данной девице давно за тридцать.
Она не очень молода,
но девушкой была недавно,
И это грустно, но не странно:
умна, бедна, скромна.

На пруду его лунка. Рыбаки оградили флажками.

Не гоните серого волка.
Дайте мне на воле погулять.
Не надеюсь – долго.
И капкан захлопнется опять.

– Тюремная лирика! – хохот, слёзы…

У кинотеатра – афиша. На ней – самурай. В назидание Майе (и не только ей):

Предупреждаю – не зевай:
я одержим нечистой силой.
Я оборотень. Самурай.
А вовсе не «мальчишка милый».

Пётр

Бегает по перрону, оглядывает вагоны: нет его? Не доехал? Наверное, в вокзале, который когда-то притягивал их, детей, манил в другие города, на другие материки… Буквально за шторками ресторана виделся иной мир, иные берега, более богатые люди… Ныне тайны нет. Обыкновенный кабак. Трогает ручку двери, которая угодливо открывается. Швейцар в форме, но железнодорожной, и с виду вагонный проводник. Никого?

Хрипленькое, тихонькое:

– Петро, я тут давно.

Да ведь явился Пётр не по местному времени, а по московскому!

– Дачку толкнул?

– Ка-кую дачку?

– Твою, Петро. Где она, в какой-то…утке?

– Старая Утка, деревня.

– Винтовки берёшь? Одиннадцать стволов? Или денег нет? – кривая улыбка.

Ответ Петра эту улыбку так выпрямит, что гость будет рад ехать из гостей…

– …не ранее лета…

А ведь превратился, было, в какого-то монаха, уповая на волю бога, свою утратив.

– Ладно-ладно, – кивает гость.

– Телефон не мог набрать? – тон, не допустимый ранее с «боевым товарищем», как говорит брат…

– Телефон не то, не так…

– Завтра к обеду будь. День рождения бабушки. – Оглядывает и оценивает не более, как дядьку недалёкого, но издалека.

В ответ – опять кивки.

Не та терапевт! Индульгенция выдана глупой Марьей Тимофеевной, а в кабинете неглупая еврейка (много евреев в городе).

– Мёрзните? – С недоверием…

На нём два комплекта тёплого белья (для нагона температуры). Градусник отдаёт, – волнение, как на трамплине.

– Температура тридцать семь и пять… – Обдумывает!

На верхнем кармане халата нитками: «Шира Исааковна».

– Исаак жену за сестру выдал, когда ей грозила опасность…

– Мы плохо помним нашу историю…

Не Библию, а именно историю, и – «нашу». Думает, – еврей? Он брюнет…

– Великий народ, создатель религии…

– У некоторых иное мнение. Пятерых! И ещё будут.

– Ну, это вряд ли.

– Обрывок бумаги на воротах: «Будем убивать людей еврейской национальности».

– …прямо такая фраза?

– Хирург говорит, она с улицы Нагорной… Вот так-то, Пётр Сергеевич…

Могла бы отправить на работу с понедельника… Но впереди целых три дня!

– Здоровья вам для лечения добрых людей…

– Рецепт на тетрациклин… – Улыбка.

Бюллетень продлён. На работу только во вторник.

Домой идёт, молясь: «Не отринь меня, господи…» Но углублённой молитвы нет. Только в тайгу! Фёка говорила: Бог добр к тем, кто исповедуется. Да, видно, права нянька… Хотя, одинокого легко обворовать… Ботинки… Но… Не надеть ли допотопные лыжи с креплениями в виде ремней? К ним – валенки… Резиновый шланг, набитый дробью. Ка-ак грохнуть! «По голове не надо!» – вопль в голове.

Расстояние до трапеции одолел канатоходец, вот и родное крыльцо. Уверенно входит в дом.

Серёжа на подоконнике водит шилом по стеклу. Велит ему немедленно прекратить. Варе выговорит.

И на полках опять бардак. Вот целая кипа. «Огонёк». Вполне для растопки. Открывает наугад:

«Ленинские слова о коммунизме осуществятся через двадцать лет». «Через двадцать лет Союз ССР будет – Союз СКР – Союз коммунистических республик». «Города нашей Родины через двадцать лет будут напоминать сады: внутри кварталов будут фруктовые сады с чудесными плодами мичуринских сортов». «Через двадцать лет я вижу свою родину у врат коммунизма». «Каково ты, будущее? И слышится в ответ тёплое, великое и родное слово: “коммунизм”». «Вот слова Чернышевского из его романа “Что делать?”: “Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее столько, сколько можете перенести”»

– Карлики, – пихает журнал «Огонёк» обратно. – Якобы, сочинения детей! Мой ребёнок не будет объектом инсинуаций.

– Папа… Отведи меня играть к Витасику. – Гордый взгляд. Надолго ли? Впереди окрики: «Смири гордыню!» Но тот, кто горд, непобедим.

– У тебя урок с папой.

Образование Петра выше высшего! Правда, оно – «само». И это – гадко! Но тем, кто с дипломами, далеко до эрудита. У Петра не марксизм-ленинизм, а редкие книги. Откапывает дореволюционные ценные. В них нет советской пропаганды. Дома крен в религию. «Что такое смоквы?» «…как финики», – неуверенный ответ Вари. «Это инжир! Второе название фиги!» – окрик Петра. Ребёнок моментально: «Фиги, финики срываем»! «Доктора Айболита» шпарит. И Евангелие от Луки так будет, вот только выведает о финиках. И Петра удивляли «смоквы». Но более того – виноградники. А в них – виноградари. Бабушка могла ответить. Но не допытывался, лелея план: немного отъедет от города или от деревни… А с годами вывод. Чужая религия, на чужом материале. Люди в холодном климате не видят ни терновых кустов (горящих, но не сгорающих), ни виноградников. У грандмаман наготове: «Это не моя вина». Но тут валить не на кого. Нет тёмной домработницы Фёки. Правда, Варя – её копия. Широта информации необходима.

Ребёнок перед ним. Одет в невероятное (от них с братом) барахло. Варя умеет только носки. Её родители в деревне, оттуда овечья шерсть. Жанна (модель Дома Моды) из цветных ниток то кофту модную, то платье на уровне «Художественного салона», где иногда приобретает дары благоверному-неверному. Им такая умелица не ко двору.

Открывает тетрадь:

– …Буддизм с его йогой куда правильней христианства. Тот, кто тренирует самообладание и концентрацию, добьётся многого… От моих лекций будешь умнее ребят во дворе.