«Полоумный», – прозвучало в его адрес.
«А может, одержимый?»
«Ага, как тот тип, что потрошит людей по ночам».
Оборванцы уходили. Спитамен смотрел на их потемневшие от грязи спины. Наверное, до поздней ночи будут бродить в поисках вещей, которые могло бы вынести течением. Что там кто-то из них сказал о потрошителе?
«А, может, это он и есть?» – расслышал Спитамен слова одного из мальчишек.
Три нечёсаные головы повернулись в его сторону. Хоть их и разделяло приличное расстояние, по спине у Спитамена пробежал холодок. Что ж, снайперами они оказались неважнецкими, может, копейщики из них не лучше?
В самом деле, что им стоит вообразить, что он представляет опасность? Их родители (если у них действительно были они), только что вытащили грязного, ослабшего, до смерти напуганного человека из канала. Так почему бы ему не оказаться тем самым потрошителем, который, по их словам, убивает людей?
«Не, этот на душегуба не похож. Больше на придурка похож».
Спитамен не собирался доказывать иное. Что ж, придурок так придурок.
Один из оборванцев пнул в его сторону груду мусора, другой плюнул, третий, видимо, чтобы не отставать от первых двух, выставил средние пальцы обеих рук в общеизвестном жесте.
Спитамен ещё некоторое время сидел, стараясь перевести дыхание, но каждый раз его мысли возвращались к стрельбе у набережной и к словам детей о ночном потрошителе.
– Эй, – крикнул он вслед уходящим оборванцам, – А этот потрошитель – он многих убил?
Грязные лица вновь повернулись к нему. Теперь они казались ему удивительно взрослыми.
– А тебе чего?
Спитамен пожал плечами, притворяясь, ему и в самом деле безразлично.
В это же самое время что-то внутри него клокотало и кричало, пытаясь вырваться на волю: вот оно! Точно такое же чувство он испытал, когда коснулся плавающего в воде мертвеца. Особенно запомнился ему красный шнур, которым были связаны руки несчастного. Спитамен до сих пор помнил, как покачивались в воде его распущенные концы, похожие на густые кисточки или на диковинные морские водоросли.
В тот момент, когда вокруг началась суматоха и ему пришлось спасаться, видение шнура начисто выскользнуло из его памяти. Но теперь картинка вновь всплыла у него перед глазами: посиневшие до черноты руки мертвеца, стянутые у запястий красной бечевой…
Что-то было в этом шнуре… Что-то неправильное.
И знакомое.
Говоривший мальчишка подступил ещё на шаг. Этого оказалось достаточно, чтобы Спитамен ощутил исходящий от него рыбный запах. Сам он давно жил на улице, но, похоже, эти дети родились здесь.
И умрут, так и не покинув своего тесного мирка, подумал он.
Вряд ли кто-то из них способен отправится в путешествие, разве что на рыболовной шхуне…. Или умеет читать. Или годен на что-либо, кроме того, чтобы пополнить и без того богатый преступный мир здешней города.
Спитамен наблюдал, как мальчишка делает ещё шаг. Не дойдя до него пары саженей, тот остановился и, размахнувшись, вонзил в землю свою палку. Острие вошло в грязь с отвратительным чавканьем, и Спитамен поморщился: примерно с таким звуком недавно пули прорезали толщу воды.
– А может, – протянул оборванец, показывая коричневые зубы, будто рот него был набит шоколадом, однако Спитамен не обманывался – в таких местах и не слыхивали ни о чем подобном, – Может ты неспроста спрашиваешь.
Спитамен пожал плечами:
– Может.
Некоторое время юнец смотрел ему в глаза, затем отвёл взгляд. Было видно, что он только пытается казаться бесстрашным в глазах сверстников.
– Семь…
– Семь человек?
Оборванец пожал худыми плечами.
– Последнего здесь нашли, неподалёку. Думали, ты восьмой.
Семь человек…
Нет, их и в самом деле восемь, если считать труп в канале.
Хотя чему удивляться? В этой и других частях города убийства случались постоянно. Драки, закончившиеся смертью одного или нескольких участников, заказные убийства, убийства из ревности, из корысти или же вообще без всякой причины.
– Что, нечего сказать?
Спитамен покачал головой. Интересно, кем считали его эти трое? Ещё одним жалким, никчёмным бродягой? Хорошо, если так. Вряд ли им пришло бы в голову ограбить его, но случись это, содержимое забранного у мертвеца кошеля могло стоить ему жизни. И наверняка его тело так же остались бы плавать в канале лицом вниз…
После того как дети покинули его, Спитамен ещё некоторое время прислушивался к звуку их голосов, звучавших из широкой, в рост человека, трубы, в которой исчезало то, во что превращался канал. Удостоверившись, что мальчишки действительно ушли, а не наблюдают за ним тайком, Спитамен достал из кармана кошель, развязал шнурок и запустил пальцы внутрь…
Теперь, сидя на крыше, он держал находку между большим и указательным пальцами и разглядывал, поворачивая так и сяк.
Как ни странно, он не мог понять, что перед ним. Деталь механизма – да. Но вместе с тем предмет казался живым. Это был шар чистейшего пламени, не больше детского кулачка, и почти невесомый.
Парадоксальным образом он напоминал одновременно мерцающий уголёк, икринку, доверху наполненный сосуд и механические часы. Внутри переливалась вязкая жидкость, густая как смола, и плотная настолько, что помещённые в неё крохотные элементы не тонули и не льнули к стенкам, оставаясь в одном и том же положении относительно друг друга, как бы Спитамен не поворачивал сферу.
Перекатывая предмет между пальцами, он наблюдал, как содержимое шара меняет цвет. Неторопливость и непоследовательность этих изменений наводила на мысль, что все они происходят по воле случая.
Спитамен вертел сферу и так и этак, пока ему не надоело. Вещица, конечно, необычная, однако какой от неё прок, если он не сможет её продать? К тому же, вспомнив то, что солдаты устроили на набережной, Спитамен хотел избавиться от находки как можно скорее. Возможно, стоило попытаться осторожно разузнать цену. К счастью, он знал одного торговца. Галантерейщика, владеющего небольшой лавкой к югу отсюда.
Ткань была ещё слегка влажной, когда он натянул рубаху и штаны на своё тощее, покрытое грязными разводами тело. Даже купание не помогло, с тоской подумал он. Возможно, если бы у него была мочалка и кусок мыла… Хотя, какая разница?
Спустившись с крыши, Спитамен скользнул в прохладу узких улочек.
Ещё до наступления темноты он доберётся до лавки галантерейщика, а тогда, возможно, у него появится пара монет. Может даже хватит на мочалку с куском мыла и на визит в общественные бани.
Да, подумал он, бани – это хорошо. И нет, больше он никогда не будет мыться в канале. Черта с два он окунётся туда ещё раз.
Лавка располагалась в глубине узких извилистых улочек, в неприметном здании, так что найти её случайному человеку было не так просто. К счастью, Спитамен бывал здесь раньше.
Войдя снаружи, где ярко светило солнце, он некоторое время привыкал к полумраку. Почти ничего не изменилось со времени его последнего визита. Разве что товаров стало больше – теперь они громоздились друг на друге до самого потолка, подпирая его словно импровизированные колонны – храм какого-нибудь древнего бога.
Бог этот наверняка был жаден и символизировал стяжательство, разруху, а ещё – развращённость. Повсюду можно было увидеть предметы, обыгрывающие бесконечно разнообразие отношений как между двумя, так и в рамках одного пола. Многочисленные миниатюры, гобелены, ковры, чаши, вазы, полотна, фигурки всех размеров и видов – все было посвящено одной теме. Безусловно, здесь были и другие предметы – оружие разных стран и эпох, произведения искусства, украшения и многое другое, но ничто так не бросалось в глаза, как это.
Войдя, Спитамен едва не напоролся на исполинских размеров фаллос, указующий на посетителя словно обличающий перст. Обойдя его стороной, он оказался лицом к лицу с гротескным изображением получеловека-полукозла, овладевающем кем-то отдалённо напоминающим смесь женщины, птицы и лошади. Фантазия неизвестного художника явно шла дальше любых мифологических сюжетов.
Кроме демонстрировавшийся на полках откровенных статуэток, здесь находились прозрачные ёмкости разного размера. Внутри одних медленно покачивались тёмные комки, другие были пусты, если не считать содержавшейся в них жидкости. Цвет жидкостей в сосудах тоже отличался: от розоватого раствора до оранжевой жижи, испускавшей слабое свечение. Однажды Спитамен видел, как внутри одного из сосудов к стеклу неожиданно прильнула чья-то рука.
Однако куда больше впечатляла внешность владельца лавки. Было неважно, сколько раз в своей жизни вы входили в здешнюю дверь – каждый раз вас ждало удивление.
Его абсолютно лысая голова была покрыта следами не то ожогов, не то родимыми пятнами… В скупом свете они тускло поблёскивали, словно кожу натёрли металлическим порошком. Спитамен слышал, что такие следы остаются у тех, кто попадает под воздействие химического огня. Это объясняло тот факт, что торговец почти никогда не снимал темных очков. Даже здесь, в полумраке лавки, он оставался в черных окулярах.
– Ну, входи, – сказал он странным воркующим тоном, будто обращался к ребёнку, – С чем пожаловал? Или, наоборот, пришёл прикупить? Прицениться? Заложить? Одолжить? Явился на экскурсию? А может ты из праздно шатающихся и не стоит тратить на тебя время?
Он издал короткий смешок, видимо на тот случай, если пришедший действительно решит, что последнее возможно.
Спитамен готов был поклясться, что вошёл тихо. Может, лавочник ощутил исходящий от него запах? Спитамен старался не замечать вонь канала, будто бы прилипшую к коже. Впрочем, вряд ли. Его собственный запах не шёл ни в какое сравнение с царившим в помещении зловонием, в котором соединились запахи сырой земли, ржавого железа и… тлена.
К галантерейщику его привёл один человек. Это было несколько лет назад. Тогда у него ещё оставались кое-какие вещи: семейные ценности, пара украшений. Лавочник предложил за все треть цены, ссылаясь на то, что предметы наверняка краденые. Уже тогда Спитамен обратил внимание на окна. Их в лавке насчитывалось не меньше трёх, и все были завешены черной плотной тканью. Конечно, у этого могло быть другое, рациональное объяснение: днём и ночью специально нанятые мальчишки заглядывали в окна богатых домов и магазинов, запоминая, в какое время там бывают хозяева, где они хранят ценности, где спят и так далее. Эти сведения продавались затем любому желающему – в основном ворам и грабителям, а иногда и наёмным убийцам. Впрочем, Спитамен ни разу не слышал, чтобы эту лавку пытались ограбить. Как он не слышал и того, почему заведение, где не нашлось бы и куска мыла, не говоря уже о гребёнках, расчёсках и прочем, называют галантереей. Может быть, в шутку? Иногда у обитателей городских окраин было странное чувство юмора.
– Итак? – вновь спросил лавочник, – Что там у тебя?
Спитамен чувствовал, как торговец сверлит его взглядом, слышал, как тот принюхивается. Лавочник даже перегнулся к нему через стол, при этом свет блеснул на стёклах его темных очков. Ноздри на покрытом пятнами лице затрепетали, тёмный язык выскользнул изо рта, прошёлся по губам.
Спитамен сунул руку в карман и коснулся сферы.
Ему страшно хотелось кека. Пальцы уже начали мелко дрожать, и он знал, что скоро эта дрожь перейдёт на все тело. Кожа начнёт неметь, а суставы нальются свинцом и будут гореть, словно в них загнали раскалённые гвозди.
Затем станет ещё хуже – зрение и слух начнут выкидывать странные вещи вроде темных образов, мелькающих где-то на периферии зрения и голосов, которые будут нашёптывать страшные и преступные вещи. Все это он переживал, и не раз. Кроме того, он видел, что случалось с людьми, которые так и не получали желанной порции наркотика. До сих пор иногда во снах ему являлись их перекошенные, безумные лица.
Наверняка на деньги, вырученные от продажи сферы, он мог бы купить порцию белой смолы (а, может, и не одну). Однако в тот момент, когда его дрожащие пальцы коснулись предмета в кармане… Спитамен вдруг передумал его продавать.
– Ну-ка, покажи, что у тебя в кармане, – сказал лавочник, приподнимаясь над столом. Его лысая голова, на которой отразился неизвестно как затерявшийся в полумраке лавки блик света, была похожа на изрезанную кратерами поверхность луны, – Покажи.
Спитамен не мог сказать, что вызвало перемену в настроении продавца, однако дело принимало скверный оборот.
– Воришка, – сказал лавочник, – Иди-ка сюда, покажи, что у тебя в карманах.
Спитамен отступил на шаг. Ему захотелось бежать. Он развернулся и направился к двери. В этот момент торговец ринулся к нему из-за стола. Двигался он на удивление быстро, куда проворнее всех, кого знал Спитамен.
Когда лавочник метнулся от прилавка к двери, опережая Спитамена, тому показалось, что он переместился прямо в воздухе, словно ярмарочный артист, у которого из-за спины тянется пара канатов.
Спитамен едва избежал столкновения. Уклонившись, он развернулся и бросился в обратном направлении – к счастью, эта часть лавки была не сильно загружена.
Впереди он увидел дверь.
Не особо разбираясь с тем, что могло оказаться с той стороны, Спитамен нырнул в дверной проем.
Он увидел уходящие вниз ступени, часть из которых тонула во мраке. Пришлось спускаться. Инстинктивным желанием было зажмурить глаза и заткнуть нос, как он сделал недавно, окунаясь в зловонную воду канала.
Спитамен не мог сказать, что вывело лавочника из себя. Ещё никогда он не видел его настолько разъярённым… Никого не видел. Возможно, сам того не зная, он сделал что-то, чего не должен был. Половина из тех, кого в итоге вылавливали из канала, оказывались не в то время и не в том месте. Возможно, лавочник принял его за кого-то другого? Кто знает, кого он увидел сквозь тёмные стекла своих очков?
Торговец позади хрипел и сыпал проклятиями. А вместо топота, который должен был разноситься на всю лавку, слышалось лишь тоненькое цоканье… Как будто некая обладательница длинных ногтей постукивала ими по дереву, а затем изо всех сил принялась ими же скрести.
Спитамен преодолел десяток ступеней, когда его накрыла тень. Оглянувшись, он увидел вверху лестницы лавочника.
Был различим лишь его силуэт, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять: что-то не так с его ногами.
Совсем не так.
Спитамен увидел две пары полусогнутых конечностей, на которых помещалось человеческое туловище. На концах этих лап находилось по длинному когтю, каждый из которых был величиной в предплечье взрослого человека. Именно их перестук он слышал минуту назад.
Модификант?
Но как такое могло быть?
Сращивание человеческого тела с частями тел животных было запрещено. За соблюдением закона следили клирики, а нарушителей жестоко карали. Попадались правда, единицы, в основном из преступного мира, кто готов был рискнуть и все же обращался к хирургам-модификаторам. Операции были простыми, а изменения – почти незаметными, так что определить композитное существо с первого взгляда удавалось не всем.
Внезапно все стало на свои места. А вдруг тёмные очки на половину лица – это не прихоть, а необходимость? Вдруг под ними уже не человеческие глаза, а пара паучьих глаз? Или даже – не пара?
Все это пронеслось в голове Спитамена за считанные мгновения, пока он смотрел на фигуру вверху лестницы.
А затем одним движением, в котором проворство насекомого сочеталось с силой человека… Лавочник захлопнул дверь.
КАМЕНЬ, БРОШЕННЫЙ РУКОЙ МЕРТВЕЦА
Для Ноктавиданта день начался с длинного пути по тёмному и сырому коридору, где каждый звук был подобен блуждающей по кругу дурной мысли. Света нескольких ламп едва хватало, чтобы различить серый камень стен и кроваво-красную ленту письмён, сохранившуюся с той поры, когда они что-то значили. Теперь письмена потускнели, лента прерывалась в некоторых местах, словно некий учитель в порыве гнева смахнул с классной доски писанину нерадивого ученика. Под ногами поскрипывала красная пыль.
Пол ощутимо шёл под уклон. Впервые оказавшись в этом коридоре много лет назад, Ноктавидант случайно нащупал в кармане невесть как завалявшуюся там фруктовую косточку, которую шутки ради положил перед собой. Поначалу медленно, а потом все быстрее, косточка скатилась вниз. Когда он нашёл её, она лежала у двери, которую покрывали все те же незнакомые письмена. Изваянная из багрового камня, эта дверь казалась вырезанной из глыбы застывшей крови. Он вспомнил, как с удивлением обнаружил, что выдыхает пар, в точности как один из тех курильщиков с пустыми глазами, которых можно было встретить на городских улицах после наступления темноты.
Когда он вошёл внутрь, оракул сидел, по-птичьи сложив кожистые крылья вдоль туловища: безволосая голова наклонена, подбородок касается груди. С такого расстояния он казался спящим, однако его сон вряд ли можно было назвать спокойным. Время от времени по телу оракула пробегала волна судорог, отчего десятки прозрачных трубок, расходящихся веером из-за его спины подобно второй паре крыльев, приходили в движение и начинали вибрировать подобно струнам гигантского музыкального инструмента. Большинство из них исчезали высоко вверху: они напоминали глумливые пуповины, с помощью которых в теле оракула поддерживалась жизнь. Буквально на глазах по одной из них вниз устремился поток бесцветной жидкости. Казалось, за спиной провидца раскрылся многоцветный веер: Ноктавидант наблюдал, как внутри трубок бегут ожерелья серебристых пузырьков.
Из одежды на оракуле была лишь набедренная повязка, протянутая между ног и завязанная на пояснице узлом. Раньше клирик не раз обращал внимания на то, что должно было под ней находиться, однако под тканью не угадывалось ни малейшей выпуклости. Значило ли это, что оракул мог быть женщиной?
– Ты звал, – сказал он, удивляясь тому, насколько чуждо звучит человеческий голос в этом странном месте. Слова отражались от стен крипты причудливым многоголосым эхом, – Зачем?
Тело оракула в очередной раз содрогнулось. Звякнули цепи; на его лодыжках они заканчивались металлическими браслетами, разнять которые можно было только с помощью инструментов. Кожа под ними загрубела и стала темной словно пергамент, с которого соскоблили старый текст, а новый так и не написали. Ноктавидант был уверен, что оковы не снимали много лет, с того дня, когда израненного, но все ещё дышащего летуна нашли в неглубоком овраге позади городских ворот.
До этого крылатых видели нечасто. Считалось, они живут в городах высоко за облаками, и почти никогда не спускаются на землю. Однако в тот день случилось необычайное: полсотни или больше крылатых рухнули на землю в разных местах. Казалось, там, наверху, разразилась кровопролитная битва. А, может, им негде стало хоронить своих мертвецов, и они решили просто вышвырнуть их? В любом случае после падения тела выглядели так, будто их кромсали ножами. Как выяснилось позже, у многих за спиной были связаны крылья, не оставляя ни малейшего шанса на спасение.
Ноктавидант повторил вопрос. Оракул поднял голову, его веки затрепетали. Потрескавшиеся губы разомкнулись – как если бы расступился слой песка – и оракул улыбнулся.
Длинная игла со звоном упала на дно металлической посудины, куда за последние пару минут отправился десяток ей подобных. По-прежнему не говоря ни слова, Ноктавидант наблюдал, как рубиновая капля на её конце превращается в облачко красноватого тумана.
Дюжина игл, думал он, дюжина капель крови. А раствор только слабо порозовел.
