– Добро. Будь, воевода, по-твоему! Я помогу тебе и исполню то, о чем ты просишь. Только, чур, потом меня ни в чем не винить! А теперь слушай внимательно, ибо повторять я не буду. Я проведу для тебя ритуал. Это будет стоить лично тебе сто коров серебром. Не перебивай, я еще не закончил! Сто коров серебром я возьму с тебя только за то, что проведу сам ритуал, вне зависимости от его последствий. Если он явит в наш мир упыря, или двоедушника, или еще какую-нибудь иную нечисть, то мы с тобой ее немедленно истребим. Ты и я вместе прикончим тварь. Если же я верну из Серых земель живого человека, то за свое возвращение и исцеление он со мной рассчитается сам, из своих личных средств. Если ты, Серый Полоз, согласен на эти условия, то вот тебе моя рука: заключим ряд, я доверюсь твоему слову воина. Если нет, то вот тебе Бог, а вот – порог! По твоему лицу я вижу, что ты чем-то недоволен, поэтому хочу заранее предупредить тебя: торг здесь неуместен. Я вообще берусь за это дело только из уважения к нашему с тобой общему боевому прошлому.
– Я не собираюсь с тобой торговаться, Ведун. Мое слово – не дым. Но сам рассуди: где же я найду для тебя сто коров серебром? Это ведь целый мешок монет! У меня с собой столько нет. Возьми золотом! Я дам тебе даже больше той цены, что ты назначил: хочешь – в слитках, хочешь – в имперской монете.
– И все-таки ты пытаешься со мной торговаться, Серый, – улыбнулся каким-то своим мыслям Ведун. – Это ты делаешь напрасно. Слово сказано! По данному мною обету я не могу прикасаться к золоту, поэтому мое слово – сто коров серебром. Впрочем, для тебя, по старой памяти, я, пожалуй, что смогу сделать шаг навстречу и, как боевому товарищу, предлагаю тебе, в качестве платы за ритуал, отдать мне свое копье, но это мое последнее слово. Думай, Полоз! Думай и решай поскорее. Время бежит: если мы не начнем ритуал до полудня, то его можно и вовсе не начинать – не поспеем к сроку. Так что решай быстро!
От такой наглости сельского знахаря Серый даже потерял дар речи. Да, что тут скажешь? Хозяину этих мест было явно не занимать умения торговаться, ведь копье Серого Полоза было просто бесценным! Булатное, среднего размера, с пером в полруки на длинной втулке, насаженной на ясеневое, потемневшее от времени древко, оплетенное такой же, как и перо, харалужной полосой. Оно было прекрасно в своей простоте, изяществе и совершенстве линий. Ничего лишнего – прекрасный образец древнего оружейного искусства. Именно древнего, ибо сам Полоз затруднился бы определить, из какой тьмы веков оно попало в его руки. Он давно уже не брал его с собой в сражения, всячески оберегал и использовал только в качестве статусного оружия. И надобно сказать, что была в этом копье какая-то особая сила – такая, что зачастую один его вид решал исход переговоров. Вот и взял его с собой Полоз, желая поразить деревенского простака! Придется отдать… «Впрочем, это ненадолго, – сразу же напомнил он сам себе. – Завтра я все равно его убью, и копье вновь станет моим». Вслух же он опять ничего не сказал: просто молча, держа обеими руками, вложил свое бесценное оружие в жадные лапы мерзкого вымогателя.
– Ну, Змей, значит, по рукам! – весело закончил разговор Ведун. – А теперь прикажи-ка своим воинам быстренько наломать орешника. Вон там, за расселиной, его большие заросли. Да смотри, чтобы руками ломали, а не железом рубили. А я покамест пойду подготовлю место для ритуала. Вытащим мы твоего ученика, не сомневайся, как пить дать вытащим!
Ведун потоптался босыми ногами по углям уже затухающего костра, пятками растирая их в золу и пепел, затем встал на колени и на одном дыхании сдул образовавшуюся серую пыль, обнажив гладкую, черную поверхность скалы. Затем нарвал большую охапку крапивы и расстелил ее наподобие ложа на месте, которое еще хранило тепло недавнего костра. К этому времени уже подоспели воины с охапками ветвей орешника. Они свалили их в большую зеленую кучу рядом с крапивным ложем.
– Ну, гости дорогие, вам уже пора восвояси! – Ведун указал рукой на помост у лестницы. – Жду вас завтра в полдень. Не опаздывайте, но и раньше не приходите, иначе непорядок получится. Прощевайте, ежели что не так. Да, кстати! А не сохранилось ли у вас, случайно, то оружие, которым была нанесена рана? Мне бы оно очень помогло…
– Я бы хотел присутствовать при ритуале, – тоном, не терпящим возражений, произнес Полоз. – Я заказчик, а посему обычное право на моей стороне. К тому же, как мне кажется, я буду для тебя небесполезен.
– Это совершенно исключено! – сказал, как отрезал, Ведун. – Твоя помощь мне не потребуется, а посторонних, как ты и сам наверняка знаешь, на действе быть не должно: тайна не терпит наблюдателей – чай, не в бирюльки играем. А заказчик ритуала – вот он, лежит себе на расстеленной жгучей траве. Это он, а не ты, будет рассчитываться со мной, и только перед ним я буду держать ответ. А ты – всего лишь его представитель, так что ступай себе, куда тебе потребно, но только с глаз моих долой! И поклянись мне, Серый Полоз, что никого – слышишь меня? – никого: ни тебя, ни твоих людей – не будет на Черной скале до завтрашнего полудня!
– Да будет так! – скрипнув зубами, заверил Ведуна Полоз, еще более утвердившись в правильности своего намерения прикончить дерзкого колдуна. – Завтра в полдень мы придем. Но смотри же у меня, и сам будь на месте в условленное время. А что касается оружия, так ведь та самая стрела, которой он был ранен, зажата у него в ладони. Можешь, коли есть в том нужда, взять ее и использовать так, как посчитаешь нужным.
Сказавши все это, Серый Полоз сделал знак своим людям и неторопливо зашагал к деревянной лестнице. Он еще не успел коснуться ногой досок помоста, а весь его отряд, как по мановению волшебной палочки, уже исчез с плато, оставив хозяина Черной скалы наедине с телом Лютика.
Ведун как будто и не заметил ухода непрошеных гостей. Неторопливо присев на корточки перед неживым телом, он с усилием разжал стиснутый кулак, но увидав то, что было зажато в серой ладони, так и застыл, словно пораженный ледяной молнией в затылок. Он словно окаменел, и неизвестно, сколько времени он бы еще просидел с грубым костяным наконечником в одной руке и драгоценным харалужным копьем в другой. Но сзади прошелестели шаги, и теплое дыхание согрело занемевший затылок, сразу растопив ледяную сосульку: «Мара, – потеплело на сердце у Ведуна. – Вот ведь природная ведьма! И в призыве не нуждается: все чувствует и знает сама».
– Ты звал меня, деда? Мне помстилось, что я нужна тебе. Скажи, что случилось! О чем печалишься? Быть может, я смогу тебе чем-то помочь?
– Видишь, дочка, какое дело… Мне очень нужно вернуть на белый свет вот этого парня, что лежит голяком на подстилке из крапивы. Так-то оно прогуляться на Кромку – дело нехитрое, но вот времени у меня в обрез, а работы непочатый край. Боюсь, что один я со всем этим до темноты не управлюсь, а там уже будет поздно. Помощников со стороны дозваться тоже уже не успею, но и тобой рисковать не могу, ты ведь еще мала и не вошла в возраст.
– С тех самых пор, как ты отыскал меня, полуживую, на корабле работорговцев, приютил и выходил, ты никогда и ни о чем меня не просил и не о чем не выспрашивал. Я безмерно благодарна тебе за это, и за все, что ты для меня сделал за все эти годы! Но, может быть, уже настало время? Твое время – для вопросов, а мое – чтобы отплатить тебе за все то тепло и доброту, которые ты не жалел для меня все эти годы. Неблагодарность – это худший из людских пороков.
Знаешь, деда, у меня ведь никогда не было няньки. Так уж искони было заведено в нашем роду, что матери всегда сами воспитывали своих дочерей, никому не доверяя их будущее. А поскольку моя мама проводила на том свете больше времени, чем на этом, то и я с самого младенчества была обречена странствовать вместе с ней по унылым Серым землям. Вначале, когда я еще не умела ходить, а только ползала, мама, бывало, втыкала свой посох где-нибудь на берегу Безымянной речки, на белом песочке, привязывала меня к нему за ногу, чтобы далеко не уползала, и уходила заниматься своими делами. Ты ведь знаешь, старче, что младенцы видят духов и могут с ними общаться? Вот и моими первыми няньками, собеседниками и товарищами по играм стали безымянные духи – это они учили меня жить и играть, или жить играя. Это они объясняли мне правила и давали советы. И это от них я узнала первые слова Истинной речи.
Когда я немного подросла, то мама сняла с моей ноги золотую цепочку, и тогда я уже могла самостоятельно и свободно перемещаться по просторам иномирья, цепляясь сначала взглядом, а затем уже и взором за мамин посох, который стал для меня одновременно и маяком, и центром мира. Моего мира. Так я составила для себя карту тех безрадостных мест. К этому времени я уже брала с собой на Кромку своих любимых земных кукол. И теперь я уже могла играть, ощущая своих товарищей по играм, ведь все мои куклы там, в Серых землях, оживали; они двигались и разговаривали со мной, прямо как люди. Я помню, что когда моя мама узнала об этом, то она не рассердилась на меня, а только строго-настрого запретила выносить свои игрушки из Серых земель на белый свет. Но я была еще слишком мала и не понимала суть этого запрета.
И вот однажды тайком от мамы я пронесла свою любимую куклу с Кромки в мир людей. То, что случилось потом, навсегда изменило меня. Попав в наш мир, моя принцесса издала жуткий вопль смертельно раненого зверя и прямо у меня в руках распалась серою пылью. На крик сбежались челядь и слуги, прибежала и моя мать. Она мгновенно оценила обстановку и, осознав произошедшее, немедленно прогнала всех из моих покоев. Я пребывала в ступоре и совершенно ничего вокруг не замечала – даже не понимала, где я нахожусь, и что со мной происходит – так подействовал на меня крик куклы. И тогда мама подошла ко мне и отвесила звонкую пощечину, а потом крепко прижала к своей груди и поцеловала в темя. Так я стала взрослой. Я перестала играть в куклы и ходить на Кромку, держась за мамину юбку.
Так что, деда, там, в Серых землях, меня помнят и ждут. Ждут мои куклы, мамин посох и знакомый до рези в глазах потусторонний мир. Они ждут и зовут меня на вечную игру, предлагая взамен власть и бессмертие, и я постоянно слышу этот нескончаемый призыв и никогда не откликаюсь на него.
– Скажи мне, Мара, ведь людское время и время на Кромке текут по-разному? И если ты живешь сразу в двух мирах, то по всему выходит, что ты нечиста для любого из этих миров… Так каков же тогда твой возраст?
– Когда моя мама стала женой моего отца и переехала жить в его замок, ей было уже более тридцати земных лет, и по меркам его придворных она была уже вековуха, перестарок. А между тем все было как раз наоборот: окрестные кумушки ее очень жалели и всячески оберегали. Они говорили: «Совсем ведь еще дитя! Небось, и в куклы-то не наигралась, и не нагулялась в девках-то вдоволь, а вот ведь уже непраздна. Вот оно, нелегкое бремя правителей!»
Время для ребенка не имеет значения – любой младенец живет в двух мирах; для него эта разница несущественна. Во всяком случае, до тех пор, пока он не утратит задатков, присущих ему от рождения, научившись взамен жить в этом мире. И только после первой крови для женщины наступает пора зрелости, пора деления. А на твой вопрос, старче, отвечу так: если считать мои годы с того времени, как я появилась на белый свет, то в Белгороде на меня бы уже давно надели верхнюю юбку и, наверное, вовсю слали бы сватов. Так что, деда, ты за меня не волнуйся! Укажи лучше, что нужно делать, чтобы твоему делу помочь.
– Что тут скажешь? Благодарю за рассказ! Видимо, и правда пришло твое время. Ну, тогда слушай меня внимательно, кромешница. Все очень просто. Я так мыслю, что наш подопечный уже перешел за Реку, и отсюда, с этого берега, нам с тобой его уже не дозваться. Поэтому мне придется последовать за ним. Я по его следу перейду на ту сторону реки, а там, если лярвы его еще не сожрали, шугану заблудшего и выгоню его прямо на тебя. А уж здесь, на нашем берегу, ты его притянешь, успокоишь и удержишь до моего возвращения. Все понятно? А теперь давай-ка все по порядку. Волосы распусти, поясок тоже сними, никаких узлов быть не должно. Потом ложись поверх него, лицом к лицу, глаза в глаза, руками же упрись в жгучую траву, да так и замри. Я сложу над вами шалаш из ветвей орешника и крапивы и ими же выгорожу кон. Ты же попробуй поймать дыхание змееныша – оно слабое, еле уловимое, но я чую, что он еще дышит. И самое главное – не спускай с него глаз. Ни на мгновение! Я знаю, как это бывает трудно, но ты должна справиться. Помни, что я всегда буду рядом. Потом ты почувствуешь, как он вздрогнет, по его телу пробежит судорога, и он откроет свои глаза. И вот тут-то, дочка, не зевай, потому что первым, что он должен будет увидеть на этом свете, должна быть ты, а точнее – твои глаза. Смотри, Мара, прямо ему в душу смотри! Пробери его своим взглядом до самой середки, проведи нить и поймай на зрачок-крючок, а уж тут держи крепче, не дай душе сорваться! Иначе наш малец испугается и спрячется, забьется в какую-нибудь щелку, и уж тогда нам с тобой его оттуда ни за что не выковырять… Пропадет, провалится в трещину, и станет одной лярвой на том свете больше. Потом он выдохнет – здесь ты затаи свое дыхание: дух тот мерзкий, смертный. Если его вдохнешь, так здесь же смертью помрешь. А как он вдыхать воздух в себя зачнет, вот тут-то ты ему и помоги – подуй тихонько в рот. Ты только ветерок пусти, а уж дальше он пусть сам старается. Ну, а потом, как он в себя немного придет да оправится, то напои, накорми его да в баню отведи: пусть смоет с себя мертвецкий дух. А там и я, глядишь, подоспею.
И еще, дочка! Если хоть что-то пойдет не так – с продухом у парня не заладится или сама что-то неладное почуешь, сразу прыгай за кон. Там тебя будет ждать вот это копье – не раздумывая мечи его в змееныша! Поверь мне, это непростое оружие, оно помнит и кровь Хозяина Заповедного леса, и мед Пчелиной матери…
– Деда! – перебила его Мара. – Я же из рода Короля-рыбака. Официальный титул моей матери – Дочь рыбака. Я выросла на сказах «О рыбаке и рыбке», «Про рыбу злато перо» и прочих историях о ловцах и уловлении душ. У моего народа до сих пор сохранился древний обычай перед брачной ночью дарить невесте шелковую рыболовную сеть с крупной ячеей, дабы ловила она только самую большую рыбу, а малую оставляла малым сим! И пусть я по своей воле отринула жизнь своего народа, но его знания и мудрость навсегда останутся со мной: они у меня в крови, я всосала их с молоком матери. Пойми же ты, наконец, что для меня все, о чем ты сейчас толкуешь, так же естественно, как дышать или думать. Так что успокойся, старче, и отбрось прочь все свои страхи и сомнения. Острога нам с тобой на этот раз не понадобится. Я исполню все, что должно, не прибегая к грубой силе, и доставлю тебе эту «рыбу» живой.
– Ну, тогда счастливого улова, и пусть твоя рыбка окажется золотой! – примирился с неизбежным Ведун. – только смотри там, девонька, не увлекайся. Повторяю: оно тебя не стоит. С Богом!
Глава четвертая
Мара развязала поясок, сняла с головы платок, затем расплела косу и без колебаний шагнула на жгучую подстилку. Распустившиеся волосы сплошным черным плащом покрыли ее от головы до самых щиколоток.
Ведун же, взявши ветви орешника, сноровисто принялся сооружать из них что-то вроде шалаша наподобие тех, что делают охотники или удильщики рыбы. По всему было видно, что мастерить подобные убежища было для него не впервой: он быстро и умело связал между собою гибкие ветви лещины жгутами из молодой крапивы, тщательно очистил пространство вокруг укрытия от мелких веток и листьев, а оставшиеся сучья выложил в круг окрест него. По окончании своей работы он оказался внутри круга из орешника, но снаружи шалаша, прямо под прямыми лучами полуденного солнца.
– Теней нет, значит, все успели к сроку, – пробормотал он себе под нос, неторопливо обходя получившееся укрытие, и подобрав, попутно, последнюю ветку орешника и свой старый медный котелок.
Убедившись, что все было сделано, как надо, и не найдя никаких изъянов в своей работе, Ведун преспокойно уселся, скрестив ноги, на гладкий черный камень скалы, отхлебнул, прямо через край, изрядную толику своего варева и, судя по всему, преспокойно задремал, свесив белую голову и бороду на грудь. И вокруг все тоже как-то сразу успокоилось и затихло, как будто погрузилось вместе с ним в дремотный полуденный сон. Не пели птицы, не жужжали насекомые, казалось, что даже ветер затих над Черной скалой, чтобы, не дай Бог, своим тихим веянием не потревожить чудесный сон Ведуна.
Ведун
Опять эта однообразная и унылая серо-коричневая равнина в обрамлении то ли клубов коричневатой пыли, то ли серой мути тумана! Прямо внизу застыла парящая река с ровными пологими берегами. По ломкой щетинистой траве ближнего берега деловито ползли в направлении реки какие-то жуткие твари, похожие на волосатых белесых червей или пиявок, а может быть – гусениц или змей. Они постоянно двигались, при этом резко меняя свою форму, как бы постоянно мерцая, и поэтому рассмотреть их не было никакой возможности. Но мне это было совсем не нужно: меня интересовало место, к которому так целеустремленно спешили эти твари, ведь именно там, по всей видимости, и должна была находиться заблудшая душа.
Ко мне лярвы не лезли – видно, не чуяли для себя поживы и, в общем-то, не особенно докучали, просто путались под ногами, отвлекая на себя внимание и мешая своим беспрерывным мельтешением поскорее достигнуть конечной цели моего пути. Поэтому я стал их разгонять, просто хлеща направо и налево зажатой в руке веткой орешника. От соприкосновения с лещиной эти твари умирали второй – истинной – смертью. Со стороны это выглядело так, как будто бы они лопались, как пузыри на болоте, оставляя после себя на жесткой щетине травы лужи парящей вонючей слизи.
Скоро местность была расчищена, и я наконец-то увидел того, кого в мире людей звали Лютиком. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, на узкой полоске то ли мокрого песка, то ли прибрежной грязи, отделяющей берег того света от вод реки Смородины. Фигура змееныша явственно отбрасывала тень, а ноги оставляли на берегу четкие следы. Все это значило, что для Лютика не все еще было потеряно и все еще оставалась пусть и слабая, но надежда на его возвращение в мир людей.
Я сосредоточил все свое внимание на этой полупрозрачной человеческой фигурке и сразу же оказался лицом к лицу с заблудшим. Так действовали законы этого мира: стоило только задуматься о чем-то, и ты сразу же оказывался рядом с предметом своего размышления. Оказавшись лицом к лицу с потеряшкой, я пристально посмотрел ему прямо в глаза и длинно выдохнул в самое лицо. Наверное, со стороны все это могло показаться странным, но все получилось как нельзя лучше: Лютик вдруг поперхнулся, резко зажмурил глаза и зашелся в сухом лающем кашле…
Лютик
Когда я очнулся от забытья и огляделся, то обнаружил себя стоящим на прибрежном песке какой-то реки. Это было довольно странное ощущение: я хорошо чувствовал и себя и свое тело, хотя при этом, сколько бы ни старался, так и не смог разглядеть ни своих рук, ни ног. Я ощущал зыбкость прибрежного песка и поэтому твердо знал, что стою на своих ногах, к тому же, у меня резко саднили порезы на лбу и руке. Я приписал все эти странности последствиям своего недавнего ранения и перестал обращать на них внимание, стараясь сосредоточиться на том, что это за место и как мне отсюда выбраться.
Местность, в которую я попал, была довольно унылой и однообразной. К тому же, она совсем не просматривалась из-за сгустков серо-бурого тумана, висевшего повсюду неряшливыми клочьями. И несмотря на то, что никакого ветра я не ощущал, эти клочья двигались, и двигались они явно в мою сторону, вызывая неприятное чувство брезгливости и тревоги.
Вдруг коричневую мглу разорвала вспышка яркого света, и в этом светлом пятне показалась ослепительно белая фигура человека, идущего в мою сторону. Рассмотреть его более подробно почему-то не удавалось: глаза моментально уставали, и взгляд ускользал в сторону. Человек – а это явно был человек – рассекал мутные хлопья тумана какой-то горящей палкой, а может быть, молнией, и грязный воздух истошно визжал и светлел под его ударами. Потом он вдруг как-то неожиданно быстро оказался передо мной, совсем рядом – можно сказать, что нос к носу, и длинно выдохнул мне прямо в лицо. Смрад от его дыхания был настолько омерзителен и невыносим, что я даже задохнулся от отвращения и, задержав дыхание, как можно сильнее зажмурил глаза.
Мара
Юноша резко распахнул глаза, и я сразу поняла, что тону.
В детстве мама часто внушала мне: «Запомни, дочка: рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где рыба. А поскольку большая рыба ходит на глубине, то чем глубже проникнешь ты в бездну хлябей небесных, тем достойнее будет твой улов. Самой тебе на такое не хватит ни сил, ни способностей, и только мужчина сможет вывести тебя на безмерную глубину… или высоту – это уж как посмотреть. Только он, один-единственный в целом мире, способен сделать тебя по-настоящему цельной женщиной, достойной зваться Дочерью рыбака».
Я морщила свой лобик, пытаясь понять то, о чем мне постоянно толковала моя мать, и наивно расспрашивала ее, пытаясь как можно больше узнать о том, как он будет выглядеть и как я смогу узнать его и не перепутать с кем-то другим.
В ответ на мои детские расспросы мама только смеялась и говорила: «Не бойся! Придет твое время, и тогда ты все сама узнаешь и поймешь. Только не растрачивай себя по-пустому! И поверь мне, что однажды ты обязательно встретишь своего суженого и поймаешь на себе его взгляд. И по этому взгляду ты его и узнаешь! А дальше все будет очень просто: лишь только ваши глаза встретятся, как вы оба в тот же миг почувствуете незримую серебряную нить, что навечно связала обе ваши половинки в одно-единое целое. Почувствовав эту чудесную связь, ты, дочка, уже не сможешь оторвать своего взгляда от его глаз и полностью, без остатка, растворишься в них. И тогда ты утонешь, а он просто утянет тебя за собой, и там, куда ты последуешь за ним, ты познаешь миры и пространства, о существовании которых до той поры даже и не подозревала».
Поначалу все шло точно так, как и предсказывал Ведун. Время шло, солнце совершало свой ежедневный ход по небосводу, и холодное тело змееныша, как его называл Ведун, немного согрелось от моего тепла. И, несмотря на то что оно по-прежнему оставалось неподвижным, труп уже собою не напоминало. Вокруг было необычно тихо: казалось, что все замерло в напряженном ожидании треска от разрыва Ткани мироздания. Ничего не менялось. И только тогда, когда солнце уже склонилось за горизонт, в закатных сумерках по угасающей полуживой плоти пробежала судорожная дрожь, как будто бы человека передернуло от омерзения. Юноша резко распахнул глаза, и я сразу поняла, что тону.
Но дальше все пошло совсем не так, как задумывалось изначально. Оживший было Лютик почему-то не смог выдохнуть из себя мертвецкий дух. Он широко и натужно разевал свой рот, содрогаясь в бесплодной попытке захватить в себя хотя бы глоток свежего воздуха, но его легкие были уже до отказа переполнены потусторонней пылью, от которой грудь его буквально распирало и которую ему не хватало сил выдохнуть из себя. Новорожденный своими резкими, судорожными движениями буквально разметал подстилку из жгучей травы, он бился на своем каменном ложе, как рыба, выуженная из воды и в предсмертной агонии задыхающаяся в чуждой для нее среде на чужом берегу. Казалось, что еще немного, и он непременно разобьет себе голову о черный камень скалы, или его грудь, так и не справившись с распирающим ее потусторонним духом, просто лопнет от непосильной натуги.
Нужно было срочно очистить от смертной пыли хотя бы малую часть легких моего суженого, чтобы высвободить пространство для столь необходимого ему вдоха. Промедление было смерти подобно. И я, видимо, действуя по какому-то наитию, осторожно взяла в ладони лицо своего избранника и, прижавшись губами к его губам, стала медленно тянуть из него смертный дух. Я вобрала в себя столько затхлого воздуха, сколько смогла вместить за один глубокий вдох, и сразу же, без задержки, выдохнула его из себя вон – в пространство шалаша. Вся зелень, окружавшая нас доселе, моментально ссохлась и пожелтела, превратившись в пыль и гнилую труху, но зато Лютику почти сразу же стало гораздо лучше. Он вздохнул, закашлялся и, перевернувшись на живот, сблевал желчью.
«Пить. Дай мне напиться!» – скорее поняла, чем услышала Мара. И как-то сразу успокоилась, перевела дух и начала оглядываться в поисках воды. На глаза ей сразу же попался медный котелок Ведуна. Она, не раздумывая, подхватила его и поднесла к пересохшим губам своего суженого. Тот намертво прилип к помятому медному краю и с жадностью потянул в себя ароматное варево, но его желудок, видимо, отвыкнув за время немочи от пищи, отказался принимать питье и вновь исторг все свое содержимое наружу.
И все-таки Лютик явно пошел на поправку: его щеки порозовели, да и по всему было видно, что он уже начал понемногу приходить в себя. По-прежнему не отрывая своих глаз от лица Мары, он самостоятельно сел, вытер ладонью губы и, взяв из рук замершей в ожидании чего-то кромешницы котелок, одним махом допил весь оставшийся медовый напиток. После чего весь как-то сразу обмяк, закрыл глаза и, свернувшись калачиком, преспокойно уснул, положив голову прямо на колени своей спасительницы.
Мара легонько провела рукой по волосам спящего суженого, отерла подолом своей рубахи его лицо от нечистот и устало улыбнулась своим мыслям. Разве так в своих девичьих грезах представляла она себе встречу с суженым? А свой первый поцелуй? Однако на ее душе было легко, привольно, немного тревожно, но светло и чисто. Она откуда-то уже знала, чувствовала всем своим сердцем, что все происходящее с ней – правильно, что так оно и должно было случиться на самом деле. И сразу же вспомнила грусть-печаль в глазах мамы, когда та произнесла: «Придет время, доченька, и ты сама все узнаешь и поймешь». Мара с восторгом посмотрела на звездное небо, поправила рукой упавшую на глаза прядь растрепанных волос и тяжело, по-бабьи, вздохнула. А затем взвалила на свои хрупкие плечи тело пьяного Лютика и потащила его в баню – смывать с новорожденного налипшую на него грязь и слизь.
Прохладный ночной ветерок пробежал по неподвижной фигуре хозяина урочища, слегка коснулся его щеки и куда-то потянул за длинную седую бороду, то ли приглашая старого к игре, то ли указывая ему на что-то. Ведун почувствовал это приглашение и понял, что вновь вернулся на Черный утес. Он неторопливо поднялся на ноги и, не раскрывая глаз, медленно повернулся вокруг себя вслед за разбудившим его ветром, внимательно вслушиваясь в темноту ночи и даже как будто принюхиваясь, словно матерый седой волчище, ищущий себе поживы.
Наконец, его кружение закончилось, и он замер, вытянувшись в линию, подобно намагниченной игле, указывающей направление, а затем медленно поднял веки и уперся взглядом в ту самую одинокую сосну, что неведомо как прилепилась к краю утеса. И снова Ведун сделал стойку и принюхался, а затем очень длинно выдохнул в направлении своего взгляда. Столетнее крученое, жилистое дерево, которое и не всякий топор-то одолеет, – то самое, которое не брали ни летний зной, ни трескучие морозы, ни секущие ветра, в мгновение ока пожухло и, с треском ломая чахлый кустарник по скальному склону, тяжкой грудой гнилых колод осыпалось вниз, на каменные блоки лестничной площадки. Ведун что-то прошептал одними губами, а затем молча поклонился вслед погибшему дереву и начал собирать все, что осталось от лежбища, и складывать в одно место.
Окончив уборку, он подобрал копье и ударил им в образовавшуюся кучу гнили. Стальной наконечник, насквозь пробив иссохшие ветви, вонзился острием в черный камень скалы и выбил из него целый сноп искр. Куча мертвого дерева сразу же вспыхнула, как будто бы только и ждала этой искры, чтобы избавиться от тления смерти и наконец-то сгореть, развеявшись теплом и пеплом в темноте звездной ночи. Пламя взметнулось, мгновенно проглотив большую часть хвороста, и сразу же опало, медленно доедая рдеющие угли, на которые уже ступил своими босыми ногами Ведун.
Ступил – и вдруг закружился на одном месте, поднимая тучу серого пепла. Затопал ногами, а потом и вовсе как будто пустился вприсядку – да так бойко, что стороннему наблюдателю могло бы показаться, что он исполняет какой-то диковинный танец! Но никто из людей этого танца не видел. Только ночной ветерок, внезапно окрепнув, кружился вместе с Ведуном в снопах искр, лихим вихрем размешивая пепел в нарождающемся предрассветном тумане.
Лишь тогда Ведун закончил свое кружение, когда черный камень скалы стал вновь таким же чистым и гладким, каким он и был за многие сотни лет до того, как на него ступила нога Серого Полоза. «Хорошо бы сейчас дождик, – мечтательно улыбнулся кромешник. – А еще лучше – ливень, да такой, чтобы с громом и молнией! Ну, да сейчас не время… А вот омовение совершить просто необходимо! Какой же это ритуал, ежели он без омовения?»
Недолго думая, он разбежался и, в чем был, сиганул прямиком с края Черной скалы в Белую реку – только его и видели! Плавно, без брызг он вошел в прохладу воды. Сразу же, почти на входе в зеркало реки, плавно изменил положение тела, направив его вверх, и на одном движении выпрыгнул из стремнины прямо на камни причала.
Не задерживаясь, Ведун прошлепал по камням лестницы, брезгливо обойдя останки полуистлевшей мумии, сваленные грязным комом на камнях лестничной площадки вперемешку с кусками трухлявой сосны. Его внимание привлекла лишь серебряная гривна на шее высохшего трупа, выполненная искусным мастером в виде свернувшейся в кольцо змеи, кусающей себя за хвост. Именно за нее, равнодушно скользя по трухлявым останкам, зацепился его взгляд и остановился, приглашая хозяина урочища повнимательнее рассмотреть диковинное украшение, а может быть, даже и поразмыслить о его носителе.
– Надо же! – хмыкнул кромешник себе в бороду. – Сам Мастер ужей! Вот уж уважили так уважили!
По всему выходит, что этот Змей решил взяться за меня всерьез, раз подослал своего самого лучшего душегуба. Значит, задумал всенепременно убить. Убить при любых условиях, во что бы то ни стало, даже не дав честного поединка. А может быть, просто не хочет марать свои вельможные ручки о какого-то варварского колдуна. В любом случае, я его предупреждал, так что за последствия своих решений пусть сам на себя и пеняет. Но батожок все равно поставить не помешает. А то мало ли что придет в его неразумную голову? Но сначала нужно увидеться с Марой. Как там древняя? Не собирается ли вернуться обратно к своей родне? После таких-то испытаний наверняка слышит голос древней крови, а его зов силен, еще как силен!
С такими мыслями он неторопливо продолжил свой путь до того самого места, где еще на вечерней заре цеплялась за черный камень скалы своими кривыми корнями старая сосна. Здесь он остановился, снял с себя одежду, выжал из нее воду прямо на беззащитно торчащие голые корни и, уже без всякой задержки, прошел через каменное плато прямиком к хутору – к дому на высокой каменной подклети, к яблоневому саду и уютной бане, возле которой ждала его приемная дочь.
Глава пятая
Мара осторожно, на цыпочках вышла из теплого душного предбанника в свежую прохладу ночи, устало опустилась на лавочку возле отворенной двери и, привалившись спиной к теплым бревнам стены, погрузилась в сладкую полудрему. Масляный светильник она поставила рядом с собой, но так, чтобы свет от него не тревожил дремотную темноту предбанника, где на чистом золоте соломы, тихонько посапывая во сне, почивал ее избранник. Все, что нужно было сделать по наказу Ведуна, она исполнила в точности: ее суженый вернулся в мир живых целым и невредимым. Поутру он откроет глаза, и у него все будет хорошо – она знала и чувствовала это.
– С ним все будет хорошо, с ним все будет хорошо, – нараспев, как заклинание, повторяла Мара, когда вдруг почувствовала, что с ней самой происходит что-то неладное.
Взять хотя бы эту внезапную слабость: все эти годы, прожитые у Ведуна, она сама вела все работы по домашнему хозяйству и не понаслышке знала, что такое усталость после хлопотливого трудового дня, но сейчас с ней случилось что-то иное – то, с чем ей доселе еще не приходилось сталкиваться. Мара раз за разом перебирала все свои вновь возникшие ощущения, стараясь хоть чуточку понять их природу, чтобы разобраться в происходящем. Поначалу ей даже почудилось, что она как будто дала где-то трещину, как яичная скорлупа или глиняная кринка, и из нее, через эту трещину, сочась, капля за каплей утекает ее жизнь. Внезапно навалились непонятная слабость и тошнота, в голове зашумело. Вдобавок к общему нездоровью, появились какие-то тянущие боли внизу живота. В своем желании унять эту так некстати возникшую ноющую резь, девушка прижала к болящему месту свои ладони и с ужасом увидела, что ее белая рубаха окрасилась кровью.
– Девонька, что же ты наделала? – услышала она встревоженный голос Ведуна. – Я же тебя предупреждал!
– Я все сделала по твоему слову, деда. А он не дышит, бьется головой о камень, разевает рот, а вдохнуть не может, – внезапно чего-то испугавшись, невнятной скороговоркой начала оправдываться Мара. – Я только помочь ему хотела! Правда – только помочь! А он сам ничего поделать не может… Ослабел очень, на краю стоя да за жизнь цепляясь. Я и отдала ему частицу себя, то есть немного своей жизни – той, что успела собрать на Кромке. Зачем мне жизнь без него? Зато он теперь живой. Он мой! Его жизнь и моя жизнь – это одно! Ты понимаешь меня, старче? Мы связаны, и я ни за что не позволю тебе его убить! – вдруг неожиданно для самой себя добавила девушка, с вызовом глядя прямо в суровые стальные глаза кромешника.
При этих словах она резко встала со скамьи и, преодолевая боль и слабость во всем теле, решительно шагнула влево, заслонив собой дверной проем, ведущий в баню. Ведун легко, двумя пальцами, выхватил свой тяжелый, в полруки, боевой нож, и не успела Мара и глазом моргнуть, как широкий блестящий клинок оказался прямо у нее перед глазами. Внутри у девушки все обмерло и похолодело: она прекрасно понимала, что в открытом поединке с матерым воином-кромешником ей не то что победить – даже просто выстоять и остаться среди живых будет большой удачей.
Да что там она, девчонка-недоучка, второпях нахватавшаяся верхушек Великого делания! Живя все эти годы полноправной хозяйкой в урочище Ведуна, Мара смогла довольно неплохо его рассмотреть и узнать, но даже ей, по прошествии стольких лет совместной жизни, так и не дано было понять, кого же скрывает под собой личина простого деревенского знахаря. Она, родившаяся и выросшая в семье потомственных воинов и магов, не могла даже и помыслить себе такого удальца, который был бы способен противостоять этому кромешнику в открытой схватке, а не то что защитить ее и ее суженого от его гнева.
– Смотри, что ты натворила! – уже спокойнее повторил Ведун. Не отнимая острого клинка от ее лица, он свободной рукой взял со скамьи светильник и поднял его так, чтобы она смогла разглядеть свое отражение на отполированной до зеркального блеска полоске стали.
Со сверкающей поверхности клинка на Мару устало смотрела довольно миловидная черноволосая девушка на выданье с зелеными миндалевидными глазами на тонком, худощавом лице и длинными, цвета воронова крыла волосами, четко разделенными на прямой пробор длинной седой прядью. Это было последнее, что смогла разглядеть Мара в стальном зеркале Ведуна, прежде чем почувствовала, что силы враз покинули ее и она теряет сознание. В ней вдруг что-то оборвалось, как будто бы слились воедино все события минувшего дня. Все переживания, надежды и чаяния, слабость, усталость и боль, тревога за себя и своего суженого… А потом все это месиво сорвалось и тяжелым комом упало на хрупкие плечи Мары, придавив ее к самой земле своей непомерной тяжестью.
От неожиданности у нее закружилась голова, ноги подкосились, и она непременно бы упала, не успей Ведун вовремя подхватить ее враз обмякшее тело. В кольце его горячих рук она почувствовала себя, как в колыбели, где было спокойно, тепло и уютно и в которую хотелось вжаться и забыться, уйти, избавившись от непомерной давящей тяжести, в тот мир, где тебя все любят и оберегают.
Тяжесть сразу же куда-то пропала, и юная кромешница, желая устроиться поудобнее и забыться сном, даже было свернулась клубочком. Но как только она уткнулась лицом в ладони, воля почему-то сразу оставила ее: внутри что-то сломалось, и Мара сорвалась. Худенькие плечи затряслись, и она зарыдала – сначала беззвучно, а потом уже заревела в голос, с подвываниями, размазывая узенькой ладошкой слезы по запавшим щекам.
Она не помнила, чтобы когда-нибудь лила слезы. Она не плакала даже тогда, когда взбунтовавшаяся чернь камнями и палками, как опасного больного зверя, забивала ее раненого отца… Тогда она только до крови прокусила свой язык. Она не пролила ни слезинки, глядя на страдания своей сжигаемой заживо матери: только онемела и потом еще долго не могла говорить. Даже работорговцы, к которым она попала после того как осталась одна, без какой-то либо маломальской поддержки и крова над головой, и те не смогли и слезинки выжать из ее потухших глаз. Но тут, в кольце рук Ведуна, она заревела. Она ревела, как простая деревенская баба – так громко и самозабвенно, словно, казалось, желала поведать всем и каждому о своем глубоком и неизбывном горе, чтобы весь мир наконец-то узнал, как ей плохо, как тяжело и мучительно она страдает. Узнал и пожалел.
– Вот и хорошо, вот и слава Богу, – ласково, нараспев заговорил Ведун. – Ты поплачь, девонька, поплачь, облегчат душу слезы-то! Кто же знал, что так выйдет? Сердечные дела… Поплакала? А теперь поспи: утро вечера мудренее, – непонятно к чему добавил он и, тихонько подув Маре в лицо, поцеловал ее в седую прядь.
Девушка жалобно всхлипнула, шмыгнула носом и, прильнув к горячей груди названного отца, сразу же забылась спокойным сном без сновидений. А он, прижав ее к своей груди и качая, как малое дитя, легко заскользил к дому. Зайдя в сени, осторожно положил ее на широкую лавку у входа. Затем, мягко ступая, беззвучно вышел на крыльцо, тихонько притворил за собой дверь и, немного постояв в раздумье, засыпал порог избы крупной серой солью.
– Вот ведь будет парочка – змей да кромешница! А там, глядишь, и детки пойдут… Вот тогда вздрогнем – никому мало не покажется! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Так, по обыкновению всех одиноких людей негромко ворча себе под нос, Ведун неторопливо прошел через мощеный двор к старому, вросшему в землю по самую земляную крышу погребу, а может быть, сараю – или Бог весть, что там у него было в этом замшелом строении. Недолго повозившись с дубовой дверью, Ведун скрылся в его каменной утробе. Пробыв там какое-то время, он, наконец, вышел наружу, неся в руках небольшой, но, судя по всему, очень мощный черный роговой лук и одну-единственную, но также окрашенную в черный цвет стрелу с каким-то странным скорее утолщением, чем наконечником на длинном древке. Далее, уже не мешкая, он прошел по вырубленным в толще скалы ступеням, поднявшись на самый ее пик и, утвердившись босыми ногами на поверхности небольшой площадки, выпустил черную стрелу в самый свод черного звездного купола ночного неба.
Стрела с легким шипением ушла к сияющим звездам и где-то там, в угольной черноте, вспыхнула яркой белой искрой. А Ведун ушел обратно в свой погреб, возвратил на прежнее место могучий лук и, прихватив взамен него довольно объемистый бочонок чего-то, вкусно пахнущего травами и медом, заспешил обратно на каменное плато.
Выйдя со своего двора на камень Черной скалы, кромешник сразу же замер и встал, как вкопанный. Так он и стоял с этим самым бочонком на плече, затаив дыхание и почти не шевелясь – скорее, почувствовав кожей, чем заметив глазами какое-то стороннее движение.
– Да ты почто, соколик мой, встрепенулся-то? – услышал он медоточивый женский голос. – Охолонись, сердечный! Сумел гостей позвать – умей и встречать-величать!
– Яга, – улыбнулся Ведун, с облегчением оглядываясь в сторону приторного голоса. – Никому не ведомы пути-дороги Связующей – видишь ведь, как скоро добралась! Воистину люди говорят, что у тебя одна нога здесь, а другая уже там!
В сумерках предрассветного тумана, как в постановке театра теней, что показывают селянам долгими зимними вечерами сказители, проступили очертания согбенной или, скорее, даже горбатой фигуры с изогнутой клюкой в руке.
– А я тут как раз по лесочку ходила, грибочки собирала, – плеснула еще патоки скрюченная фигура. – По грибы, по грибочки – с кочки да на кочку! Смотрю на небо – глазам не верю: звездочка новая зажглась! Да красивая такая, вся из себя белая! Залюбовалась я ею да и пошла за звездой-то как по ниточке, как привязанная пошла – побежала. А это, значит, ты, касатик, весточку шлешь!
– Какие грибочки, великая? Ночь на дворе, людишки лихие повсюду шастают, – радостно улыбаясь всеми зубами, в унисон гостье таким же приторно-сладким голосом запел доселе серьезный, даже суровый хозяин урочища. – Плохие людишки, непотребные да все сплошь беззаконные. Не дело жене-то порядочной, да еще одной-одинешеньке со двора-то в такую пору выгуливаться! Не ровен час приключиться может что недоброе…
– Так оно ведь грибочки-то разные бывают: иные только ночью да на самом рассвете в руки и даются. А насчет тех лихих людишек, что по чужим лесам да околицам без спросу шастают, так встретила я тут, неподалеку, одну парочку, очень на змеев похожую. Заблудились они, бедные. Как есть в трех соснах заблудились змееныши! Плачут горючими слезами, сердечные: страшно им! Выход найти, вишь, никак не могут. Так и бродят, на месте топчутся, да все посередь болота поганого. Ну, да то горе – не беда. Люди взрослые да опытные: как только солнышко взойдет, так сами и сыщутся, болезные.
– Здравствуй, Хранительница путей! – несколько торжественно, но уже своим обычным голосом продолжил Ведун. – Прими мою искреннюю благодарность за заботу! Дело у меня к тебе. Тут такое случилось, что, думаю, кроме тебя мне никто помочь не сумеет. Да я бы никому, кроме тебя, и не доверился.
– Ну, тогда не тяни, Сивый. Сказывай, в чем твоя нужда. Это, случаем, не о том ли пойдет речь, чем все окрестные лешие, водяные да всякие прочие духи растревожены? Шумят, галдят, спать не дают – дескать, кто-то на Кромку ходил да душу заблудшую на этот свет возвратил. Что, соколик, калитку за собой неплотно прикрыл? Только ты, прежде чем отвечать, уж будь добр, встань, пожалуйста, ко мне передом, а к лесу задом, а то как-то неудобно с затылком разговаривать. Да помоги мне короб со спины снять – поухаживай за гостьей.
Ведун подскочил на месте, как ужаленный, и, резко развернувшись на пятках (при этом едва не выронив из рук свою пахучую ношу), нос к носу столкнулся с обладательницей приторно-медового голоса.
Перед ним стояла высокая, статная женщина в клетчатой поневе, надетой поверх длинной рубахи беленого льна, сплошь расшитой по горловине, разрезу, рукавам и подолу красной нитью и мелким речным жемчугом, и в такой же изукрашенной вышивкой безрукавке рысьего меха. Волосы ее были убраны под повой, полностью покрывающий голову, шею и плечи таким образом, что их совсем было не видно. Пожалуй, что на этом ее чисто женский наряд и заканчивался – или, точнее сказать, начинал очень сильно походить на воинскую сброю. Широкий, чеканный серебряный обруч с колтами, лежащий поверх повоя, напоминал собой скорее легкое воинское наголовье, нежели женское украшение для закрепления головного платка. То же самое можно было сказать и о серебряных створчатых зарукавьях, более похожих на наручи, и об оплечье, лежащем подобно воинским бармам. Талию воительницы облегал широкий кожаный пояс в чеканных серебряных бляхах с длинным и кривым, как коса-горбуша, ножом в затейливых ножнах, а на большом пальце правой руки золотом поблескивало затейливое кольцо лучника.
Она смотрела на хозяина открыто и спокойно, не пряча насмешливого взгляда таких же, как у Ведуна, серых глаз, но с какой-то еле уловимой потаенной горчинкой на тонких губах. Берестяной короб, казавшийся в мороке тумана уродливым горбом, она уже успела снять со спины и поставить рядом, у самых своих ног, и теперь стояла свободно, слегка опираясь, словно на посох, на длинный боевой лук со снятой тетивой.
