Было заметно, что Ведуну под этим стальным взглядом стало как-то неловко: он сразу стушевался, даже как будто бы стал меньше ростом, но глаз своих не опустил и спокойно, с достоинством ответил гостье:
– С проходом все в порядке. Так закупорен, что и комар носа не подточит. Дочка названная помогла… Расцвела она в эту ночь, Ягиня, в возраст вошла – девкой стала.
Гостья сразу же стала предельно серьезной. Всякая искорка веселья моментально затухла и пропала, и ее доселе широко распахнутые жгучие глаза сразу сузились и стали по-рысьи хищными и настороженными. Да и сама она сразу как-то подобралась и стала вдруг походить на большую и очень опасную лесную кошку.
– Кровь на Кромке пролила? – совершенно бесцветным голосом, даже как-то немного отстраненно промурлыкала воительница. – А где же она сейчас?
– Нет. Там все обошлось, Бог миловал! В бане перетрудилась, новорожденного отмывая от мертвечины, – глядя ей прямо в глаза, твердо ответил Ведун. – Я ее в избу отнес, в сенях на лавке спит. Сумлела.
– Сумлела, говоришь? Ну что же… Раз так, то пошли, соколик! Только сперва давай посмотрим, что да как, а уже потом будем решать, что нам с тобой делать, – несколько двусмысленно почти пропела странная гостья. – Веди-ка меня, сокол мой ясный, для начала на место ритуала. Погреемся у огонька, потом пройдем с тобой в баню да на возвращенца вашего полюбуемся, а уж потом можно и в избу. Впрочем, в избу я войду одна, нечего тебе там делать. Вы, мужи, за-ради жизни чужую кровь проливаете, а мы, жены, свою льем. Помоги-ка мне лучше с коробом!
Ведун покорно взвалил на плечи тяжелый короб («Интересно знать, это какие такие “грибочки? она в нем носит?») и, поудобнее перехватив бочонок, повел гостью к месту проведенного ритуала. Там он разгрузился, наносил дубовых поленьев и аккуратно сложил их шалашиком, а затем вытащил свой боевой нож и одним ударом о черный камень высек малую искру. Искорка озорно блеснула и хотела было убежать в темноту, но, заметив раскрытую ладонь Ведуна, скользнула в нее и поначалу затаилась. Кромешник тихонечко подул на нее и стал перекатывать с ладони на ладонь, точь-в-точь как ребята катают печеные яйца, выхватив их из жара костра. Один раз перекатил, другой раз перекатил – и стала искорка размером с малую горошину. Тут он опять подул на нее, и сверкающая горошина скользнула обратно на черный камень, упала и покатилась себе прямиком в шалашик, что заботливо сложил для нее хозяин, а уж там вспыхнула и расцвела ярким огненным цветком.
Яга молча стояла в сторонке, не вмешиваясь в дела Ведуна (или Сивого, как она его называла), только постоянно водила носом, длинно вдыхая в себя сырой утренний туман. Когда костер разгорелся и огонь весело заплясал по поленьям, она, настороженно двигаясь и все еще так же к чему-то принюхиваясь, обошла его вокруг, по границе света и тьмы, а затем, как охотничья собака, наконец-то взявшая след, определилась с направлением и, ни слова не говоря, неторопливо пошла в сторону урочища. Ведун подкинул огню пищи, отодвинул подальше от костра берестяной короб и свой пахучий бочонок и неторопливо затрусил вслед за своей странной гостьей, которая почему-то вела себя в его урочище как полноправная хозяйка.
В бане Ягиня деловито подошла к лавке. Взгляд ее стал чуть настороженнее и четче, а тонкие, красиво очерченные ноздри затрепетали, словно принюхиваясь к чему-то. Она резко скинула со спящего Лютика покрывало и удовлетворенно промурлыкала:
– Человеческим духом пахнет! – и, немного помолчав, как бы оценивая, добавила: – Красивый мальчик. Славные будут детки, когда в возраст войдет.
– Помилуй, великая, какой же это мальчик? – не на шутку удивился Ведун. – Перед тобой воин! Да ты посмотри хорошенечко: у него же все тело в следах от полученных ран. Да что там говорить! Просто глаза свои разуй да чуть-чуть пониже пояса ему посмотри!
– Шрамы, говоришь? Что же, шрамы я вижу. А вот усов и бороды не вижу. А посему и выходит, что это дитя малое. Малое дитя, да неразумное. Кто-то злой, а может быть, такой же, как и он, разумом незрелый, дал ему в руки острые игрушки. Вот он, играючи, ими и порезался. Да и других, должно быть, по неразумию своему порезал. Сказано ведь: «Ножи детям – не игрушка!» А про то, что там у него ниже пояса, так это не моя забота. Но я тебе так скажу: «Велика Федора, да дура».
– Он из Ордена Великого Змея, у них там так заведено, – пробормотал Ведун. – Воинское посвящение он прошел. Если, конечно, верить его наставнику. Только вот знаки отличия на теле еще не успел получить.
– Час от часу не легче! Ты совершил таинство посвящения для Змея с Великой Топи? Полно! Да ты, соколик, в своем ли уме-разуме? Небось, тоже грибы по ночам собираешь? Смотри, не увлекайся этим, а то совсем рассудок потеряешь, начнешь с зелеными человечками разговоры разговаривать, а там и по кладбищам, с нежитью зачнешь…
– Так надо! Тебе не понять, – неожиданно жестко сказал, как отрезал, Ведун, твердо и весомо, осаживая не в меру разошедшуюся говорливую бабу. И уже спокойнее, но с такой же сталью в голосе добавил: – Так надо.
– Ну, раз надо, значит, надо. Так бы сразу и сказал. Зачем же орать-то? – проворчала как бы про себя гостья, хотя хозяин урочища голоса своего не повышал. И сразу же растеклась медовой патокой: – Что стоим-то? Чего ждем? Дочка-то твоя названная, небось, уже все глазоньки свои проглядела, у окошка косявчатого сидючи да на двор глядючи, нас дожидаяся. А мы языками зацепилися, да слово за слово, да рука за руку, да нога за ногу, да око за око…
Но видя, что на этот раз хозяин ее словоблудие не поддерживает, оборвала свои причитания и, обиженно поджав свои и без того тонкие губы, молча зашелестела подолом к жилищу кромешника.
К дому они подошли в полном молчании. Яга подобрала подол, взошла на крыльцо и хотела уже было отворить дверь, чтобы зайти в избу, как вдруг остановилась и с изумлением посмотрела на Ведуна, все еще стоящего на нижней ступени крыльца.
– А что это у вас на пороге соль рассыпана? – с удивлением и неподдельной тревогой в голосе спросила она. – Кто-то рожает? Нет… – оборвала она сама себя. – Не может быть! Я бы наверняка это знала. От упырей хоронитесь? Так нет их, слава Богу: давно уже всех повывели. Что случилось, Сивый?
– Так… вот… тут такое дело, – смешался кромешник, явно смущаясь и не зная, что и как ответить гостье. – Сама ведь знаешь, что если что не так… то ежели оно что…
При этих словах ведьма пристально посмотрела на своего соколика в тщетной попытке заглянуть ему в глаза и вдруг, очевидно, внезапно поняв что-то для себя, схватилась за бока и сначала беззвучно, а потом заливисто и звонко расхохоталась, окончательно смутив и сбив с толку хозяина, оторопевшего от такого неожиданного поворота разговора. Она смеялась так безудержно и весело, а главное – так заразительно, что Ведун и сам не смог удержаться от смеха и невольно расхохотался вслед за ней. Холодок напряжения, возникшего между ними, тотчас спал, а затем и вовсе растаял и улетучился, будто и не было его никогда. Тогда хранительница границ подошла к Сивому и, приобняв его за плечи, одними губами прошептала:
– Совсем ты одичал здесь, сокол мой ясный! Засиделся без настоящего испытания. Нельзя мужу на печи сидеть без дела – не честь, не хвала! Жена и кошка – в доме, муж и хорт – на просторе. Чую я, что ждет тебя дорога дальняя да дело великое – такое дело, что у кого иного и пупок развяжется… Но ты, я верю, сдюжишь, а я присмотрю за тобой, и тогда уж точно все получится, все будет хорошо.
И отстранилась от Ведуна. Громко же сказала совсем иное:
– Ты пока что пойди, да соль, что рассыпал, собери, да скотине дай – нечего добру пропадать! – По своему обыкновению резко сменила тему разговора ведьма. – А я новоиспеченную деву проведаю. Чую, что друзья твои уже на подходе, но ты дождись меня здесь, на крыльце. Я скоро обернусь и расскажу тебе, что да как. Да постригу тебя, а то опалился – волосы, как голяк, торчат в разные стороны.
Она скользнула узкой ладонью по его белым, как снег, волосам. Подобрав подол, плавно поднялась по ступенькам и легко перешагнула через рассыпанное на пороге богатство, без стука войдя в жилище Ведуна.
Обернулась она и правда быстро. Только Сивый успел присесть на нижнюю ступеньку крыльца да устроиться поудобнее, как вновь почувствовал незримое присутствие своей гостьи. Она неслышно подошла к нему и присела рядом, положив голову на плечо.
– Ты ведь знаешь, какого она роду-племени, – спокойно, как утверждение сказала ведьма. – Теперь, когда она проявилась, ее наверняка будут искать. Древние умеют искать: от них не спрятаться, не скрыться в деревенской глуши… А это значит, что здесь ее рано или поздно, но обязательно найдут. Сейчас я ее заберу к себе в учение на год, как и всех девок, что вступают в эту пору. Всему обучу, что сама ведаю. Она у тебя способная! Может быть, и остаться пожелает. Вот прямо сейчас мы и уйдем. А ты ступай к костру – там тебя уже гости заждались.
– Не могу я ее сейчас с тобой отпустить, великая! Никак не могу! Она мне здесь, на скале, нужна, – сквозь сжатые зубы процедил Ведун.
– Полно, Сивый! Ты ведь знаешь, что если она сейчас не последует за мной, то не будет ей житья в Белогорье. Не то что напиться не дадут, но даже и на порог-то не пустят. Ни ей, ни детям ее, ни внукам-правнукам ни житья не будет, ни защиты. А защита ей, чую, ох как скоро понадобится! Так что не дури, соколик, не губи жизнь девке. Через год вернется живая и невредимая, в целости и сохранности.
– Пойми же ты меня! Не для себя ведь стараюсь, не ради прихоти, – почти застонал Ведун. – Бог разговаривает с нами на языке встреч, и я уже слышу, как Он говорит мне, что опять затевается что-то великое – не меньшее, чем Великая Битва Народов. И я опять призван в строй. А раз так, то битва уже происходит… И каждый боец на счету.
Они, в думах каждый о своем, немного помолчали. Наконец, Сивый первым прервал неловкую паузу:
– Он непременно должен увидеть ее сегодня в полдень. Увидеть во всей ее женской красе и стати. От исхода этой встречи зависит судьба всего Белогорья. А может быть – кто знает? – и всего мира людей. Потом ты сможешь забрать ее к себе для учения. На месяц – не более того. А там, как перезимует на хуторе, делай все, что посчитаешь нужным.
– Это можно устроить, – внезапно легко согласилась Яга, – только при одном условии: если ты пообещаешь мне, что девку за зиму никто не тронет. Пообещай это, и все остальное я устрою сама.
– Слово – не дым, а сейчас я тебе ничего обещать не могу, – устало вздохнул Сивый. – Такой узел вокруг всего затягивается, что и сам не ведаю, как буду его распутывать… Как Бог даст! Но знаю и могу сказать тебе совершенно определенно, что все должно разъясниться после их полуденной встречи. Тебя же ведь недаром в народе величают Связующей? Так вот и помоги состояться этой встрече, ни о чем более тебя не прошу! Помоги им встретиться, и тогда я буду перед тобой в неоплатном долгу. Проси тогда, чего пожелаешь.
– Ну, когда минует полдень, тогда и поговорим. Мы с юной девой перед дальней дорогой заглянем на место вашей встречи, дабы попрощаться перед долгой разлукой. Не знаю, что ты задумал, но думается мне, что пойдем мы от порога неспешно и, скорее всего, немного задержимся в пути. Так что начинайте без нас – не будем вам мешать играть в ваши мужские игры. – Кстати, про короб… – опять поменяла ход беседы Яга. – Я там гостинцев тебе принесла. Возьми, не побрезгуй моим скромным угощением! Будет тебе, чем гостей дорогих попотчевать.
Сказала, поднялась со ступеньки и ушла в избу, как будто ее здесь никогда и не бывало. Только остался в прохладном утреннем тумане какой-то чарующий и волнующий аромат. Запах женщины.
Ведун посидел еще немного, совсем чуть-чуть – до той самой поры, пока прохладный ветерок наконец-то не развеял женские чары. И вот тогда в его седой голове все сразу прояснилось и, наконец-то, каким-то чудесным образом встало вдруг на свои места. Он отчетливо увидел все, что должно случиться. Увидел и наконец-то ухватил концы этой странной и донельзя запутанной истории, а затем одним движением распутал этот сложный, как ему показалось поначалу, узел.
Со стороны плато вдруг послышалась заливистая соловьиная трель, совсем неуместная в это время года. «Белояр, соловей наш осенний, весточку шлет. Значит, все в уже сборе», – встрепенулся Сивый и, решительно встав с насиженной теплой ступеньки, потянулся всем телом. Чему-то радостно улыбнувшись, протянул раскрытые ладони к лучам восходящего солнца, а затем резко выдохнул и поспешил к костру, где его уже ждали новые гости. Он знал, что будет делать.
Глава шестая
У веселого костерка на разостланной медвежьей шкуре сидел, скрестив голые ноги, мощный, хотя уже несколько огрузневший человек. Это, без сомнения, был человек, хотя кто-нибудь из имперских щеголей – из тех, что никогда не покидал своих родовых поместий, – мог бы легко ошибиться и принять его за зверолюда, ибо был этот человек абсолютно наг, да к тому же безмерно волосат. Можно даже сказать, что он не был покрыт ничем, кроме своих волос. Его длинные, жесткие, свободно распущенные и тщательно расчесанные волосы покрывали голову, шею, могучие плечи и спину сидящего здоровяка сплошным трехцветным плащом до самой поясницы, а такая же трехцветная и явно ухоженная борода закрывала его щеки и подбородок и, спускаясь на грудь, доходила почти до самого пояса. Видимо, когда-то давным-давно эти волосы были цвета вороненой стали с небольшой медной рыжинкой, но с годами меди в волосах значительно прибавилось, а затем к ней добавилось и серебро, пока грива этого сурового воина, наконец, не обрела свой замечательный и неповторимый трехцветный окрас.
На то, что это все-таки был человек, а не зверолюд, ясно указывала его манера сидеть: с прямой, как копейное древко, спиной; расправленными, свободно опущенными плечами – широкими, как крепостные ворота; прямо посаженной головой. Да и его глаза, ярко блестевшие из-под кустистых бровей, принадлежали скорее уж суровому мудрецу-отшельнику, нежели злобному и кровожадному животному. Могучие руки сурового воина покоились на рукояти бронзовой двусторонней секиры, свободно лежащей на его коленях.
Эта двусторонняя секира представляла собой замечательное во всех смыслах оружие. Во-первых, она явно была очень древней, скорее всего, еще допотопной, ибо секрет ковкой бронзы, что крепче синей стали и острее черного стекла, был безвозвратно утрачен людьми еще во времена Великой Зимы. А во-вторых, владельцем такого замечательного оружия мог быть только полноправный хозяин лесных угодий. Именно так почтительно называли в народе воинов, достигших высшего посвящения в Братстве Волка (или Клане Волка, как его на свой варварский лад называли иноземцы). Это были, как правило, суровые отшельники, оборотни, почти безвылазно обитающие в глухих лесных берлогах и посвятившие всю свою жизнь и самих себя без остатка одному только воинскому служению. Их слово было непререкаемо и на совете, и в сражении: оно могло поднять на битву сотни и сотни могучих воинов, а самое их появление на месте грядущей схватки зачастую решало ее исход, ибо не находилось им супротивника на поле брани. Обрести для себя такого наставника было заветной мечтой любого услышавшего зов и облекшегося в волчью шкуру, да только не для каждого это было возможно.
Сначала храбрец, решивший посвятить свою жизнь воинскому служению, заявлял, что он умер для того, чтобы вновь родиться, и его, с соблюдением всех положенных ритуалов, хоронили. После чего он снимал с себя всю одежду и оставлял ее на месте своего погребения, ведь новорожденные приходят в наш мир нагими. Так, «облекшись только в кожаные ризы» и обретя первосотворенный образ, «младенец» направлялся к священному дубу – потомку того самого Перводрева, что, по замыслу Творца, соединяло собой все Мирозданье, чтобы «просить у него желудь». Обретя заветный желудь, «новорожденный» отправлялся с ним в лесную чащу – в самую что ни наесть глухомань, куда-нибудь на границу обитаемого мира людей, чтобы там отыскать заветную «берлогу» – жилище «одинца в медвежьей шкуре». Сам по себе такой поход был уже настоящим серьезным испытанием для любого доблестного воина, и далеко не каждый из мужей, носящих меч, смог бы в одиночку преодолеть все опасности этого нелегкого пути и при этом остаться живым и невредимым. Зато те, кто с честью прошел и выдержал все испытания, потом вспоминали об этом походе всю свою оставшуюся жизнь и с гордостью рассказывали увлекательные сказки о пережитых ими дорожных приключениях, туманных указаниях на придорожных камнях, таинственных знаках и загадочных распутьях. Правда, справедливости ради нужно заметить, что большинством соискателей путь к заветной берлоге все же вызнавался заранее – как правило, от уже прошедших искус опытных и уважаемых людей. Что, впрочем, нисколько не умаляло их личного подвига в глазах сообщества, ибо путь, который они пожелали пройти, уже сам по себе был крайне труден и опасен, и добровольная готовность к таким испытаниям поднимала человека в глазах его сородичей на недосягаемую высоту.
Найдя берлогу отшельника, воин в полном молчании вставал напротив входа в жилище, держа в простертых дланях заветный желудь – как бы предлагая его в дар хозяину этих мест. И так он должен был стоять недвижимо и в полном молчании до тех пор, пока желудь находился в его протянутых ладонях. Просто стоять столбом и молча ждать. Могло случиться и так, что к нему никто так и не выходил, или же желудь сдувало сильным порывом ветра, или случалось еще какое-нибудь нестроение, и тогда бедолаге приходилось возвращаться восвояси несолоно хлебавши. Но обычно на третьей заре перед окаменевшим от долгого недвижения и опухшим от укусов лесной мошки соискателем все-таки появлялся облаченный в медвежью шкуру хозяин лесных угодий. Он забирал подношение из почти закостеневших рук страдальца и закапывал заветный желудь между стоп пришельца. С этого момента пришлый младенец становился жильцом, или трудником. Под этим именем он, по-прежнему храня полное молчание, жил когда год, а когда и больше, в угодьях принявшего его одинца, выполняя для него всю самую тяжелую и грязную работу по хозяйству. Но оставаться на житье-бытье соискателю было возможно только в том случае, если желудь, принесенный им, укоренялся перед жилищем наставника и прорастал побегом – и только до того времени, пока этот проросший дубок оставался живым и невредимым. Нужно ли говорить, какой заботой окружали жильцы и трудники свои саженцы, как они следили и ухаживали за ними?
По окончании испытательного срока, на протяжении которого будущий наставник пристально изучал новичка, вникал, стараясь постигнуть его суть, доставая до самой его сердцевины, до самых его печенок, и если находил своего жильца пригодным для получения знания, то одаривал его оружием по достоинству. Обычно медным, бронзовым или каменным. Считалось, что оружие – это единственное, что может принять в дар ученик от своего учителя. Любой же другой подарок из рук отшельника означал, что человек пришелся не ко двору и ему пора молча отбыть восвояси. С момента получения дара жилец уже становился учеником и оставался в таковом качестве вплоть до выпускных испытаний.
И вот тут-то и всплывает наша замечательная секира! Все дело в том, что если наставник дарил будущему ученику голову булавы или шестопера, то это означало, что он видел перед собою просто воина-медведя – славного продолжателя и хранителя древних воинских традиций Братства Волка. А вот ежели подарком соискателю служила двулезвийная секира, это могло означать только одно: одинец в медвежьей шкуре нашел себе достойного преемника – нового хозяина лесных угодий; того, кто после ухода наставника в мир горний унаследует в мире дольнем все его имущество, угодья, права и обязанности вместе с местом в Верховном совете Белогорья. А еще это означало, что учитель наконец-то обрел своего последнего ученика.
Затем подросший дубок осторожно обкапывали руками со всех сторон, продевали молодой ствол сквозь проушину и тщательно закапывали голову будущего оружия в землю. Покрытое воском, оно, в отличие от железа и стали, покоясь в теле матери всего сущего, практически не разрушалось и могло, таким образом, ждать своего владельца много-много долгих лет и зим. При этом правило, что ученик живет в доме учителя до тех пор, покуда живо его дерево, сохранялось неукоснительно на протяжении всего времени обучения, и многие поколения учеников со всем возможным тщанием заботились о своих саженцах, поливая и оберегая их от всяческих капризов погоды, посягательств животных и прочих невзгод. Они делились с деревом своими надеждами и чаяниями, рассказывали о радостях и печалях, мечтали о том, какие подвиги вместе с ним совершат. Бывало и так – особенно если наставник был уж очень суровый, что кроме как со своим деревом ученику и поговорить-то было не с кем, а деревце его внимательно слушало – слушало и взрастало, напитываясь живым человеческим словом.
И вот однажды, лет эдак через десять-пятнадцать от начала своего приобщения к знанию, ученик призывался наставником, и тот говорил ему: «Я передал тебе все, что ты смог вместить. Больше мне учить тебя нечему. Пойди отсель да изготовь себе свое оружие, а затем возьми его и ступай в лес, дабы там уже завершить свое обучение и обрести себе новое имя. Иди, и безымянным ко мне не возвращайся». После этих слов уже не ученик, но еще не человек, а так – не пойми кто или что, шел к своему заветному дубку, объяснял ему, что их день настал, и со слезами и словами прощения выкапывал из земли свое оружие. Он находил дубовый ствол вросшим в проушину – вросшим так крепко, что дерево и металл слились и стали едины. Тогда он обламывал ветви, корни и слишком тонкую вершину молодого деревца и, наконец-то, получал свое оружие – палицу или секиру с длиной рукояти как раз ему в руку, никак не длиннее. Ведь для того чтобы получить рукоять в полторы руки, он должен был бы провести в учении еще лет десять, никак не меньше…
Могучие руки воина покоились на длинной, в полторы руки рукояти очень древней, еще допотопной двусторонней секиры с коваными бронзовыми лезвиями. А значит, у веселого костерка на разостланной медвежьей шкуре сидел, скрестив голые ноги, сам хозяин лесных угодий – воин-колдун, оборотень, одно появление которого на месте грядущей битвы решало ее исход. Сидел себе, улыбаясь тому, чему только мог улыбаться человек его уровня и положения, и беззаботно глядел куда-то сквозь веселую игру огненных языков.
Так же спокойно, не меняя выражения лица, он неуловимо плавным движением снял с колен свою замечательную секиру и отложил ее себе за спину, на шкуру, поместив возле небольшого мехового свертка с торчащей из него рукоятью меча. Одновременно с этим он встал, потянувшись всем своим грузным, сплошь покрытым замысловатыми рисунками телом, задумчиво поглядел в сторону деревянных подмостков и вполне себе человеческим голосом глухо прорычал:
– Что-то запахло благовониями пряными или женскими румянами-притираниями. Не пойму, каким это ветром на Черную скалу вдруг бабу занесло? Может быть, Сивый вдруг поверстался в домохозяева?
– То не притираниями воняет, медведушко, а псиною грязною, немытою, лесною да блохастою. Опять ты, зверушка лесная, все перепутал! Говорил ведь я тебе, уговаривал: «Завязал бы ты уже, лохматый, с мухоморами! А то ведь совсем ума-разума последнего лишишься да в зверя безъязыкого превратишься!» – последовал незамедлительный ехидный ответ, и на влажное от утренней росы дерево помоста ступил еще один представитель местного воинства, хотя на первый, беглый взгляд любой случайный очевидец опознал бы говорящего не как воина, а, скорее всего, как жреца Единого Бога.
Об этом говорил весь внешний облик пришельца: белые длинные волосы и одежды, вышивка, перстни, браслеты, многочисленные шнуры и подвески и, наконец, длинный резной деревянный посох в жилистой руке – все это прямо указывало на то, что незнакомец прошел жреческое посвящение. И все-таки эти внешние признаки были очевидны и приемлемы только для какого-нибудь никчемного верхогляда – человека поверхностного, нигде и никогда не бывавшего, а посему ничего и не видящего дальше своего собственного носа. Человек бывалый или даже хотя бы просто немного более внимательный наверняка бы обратил свое внимание на то, что осанка пришельца, его манера держаться – прямо, подтянуто, с какой-то гибкой хищностью в плавных движениях, были характерны скорее для бывалого воина-ветерана, чем для мирного служителя Творца всего сущего. Да и длинный кинжал с потертой от частого употребления кожаной рукоятью, что висел в простых ножнах на толстом кожаном поясе, – все эти признаки, вкупе с многочисленными шрамами, перевитыми замысловатыми рисунками, заставляли видеть в нем все-таки воина. Воина, привыкшего отдавать приказы, подчинять и подчиняться.
– Ну, здравствуй, Белояр! – радостно заревел обладатель чудесной секиры, бросаясь на жреца-воина с распростертыми объятиями. – Здравствуй, дружище! Ну вот где бы еще нам с тобой было встретиться, как не в гостях у Сивого? Ты ведь все сидишь безвылазно на своих Семи Дубах, что твой теленок, уготованный для общинного праздника, в стойле. Смотри, растолстеешь – съедят тебя по весне твои прихожане! Как там Стальной Бер с дружиною? Оба вы с ним сидни, одно слово: два сапога – пара!
– Погоди, Шатун! – захрипел Белояр, выворачиваясь из крепких дружеских объятий хозяина леса. – Остановись же, кому говорю! Задавишь ведь, медведь сиволапый! В святилище все в порядке, все подобру-поздорову. Слава Богу! У вас-то в Братстве как? Ты здесь один, или вы всей стаей пожаловали?
– Один, – сразу отстранился и посуровел Шатун. – Еле уговорил Одноглазого не торопиться. «Видишь, – говорю я ему, – стрелу послали белую? Это значит, что весточка от Сивого, а не из Белграда. Охолонись, ни к чему молодежь попусту будоражить, ведь только что из похода вернулись. Еще раны не обратились в шрамы, от иной мертвечиной разит, как на скотобойне. Пусть в себя придут хотя бы немного, от крови отмоются да немного поостынут. Давай, – говорю, – я сначала сам прогуляюсь да во всем разберусь». Послушал меня вожак, уважил просьбу старика: дал три дня и три ночи на разведку боем. Если за это время вестей не будет, то сам придет и всю стаю приведет. Неведомыми тропами собрался идти. А ты сам-то что припозднился? Я пока сюда добирался, так всю дорогу только о том и думал, как это вы с Сивым здесь сидите, вовсю пируете да медовуху его без меня потребляете… Завидовал!
– Не поверишь, друг мой, какая нелепая история со мной приключилась! – всплеснул руками жрец. – Я ведь здесь совсем неподалеку, через реку, у главы корабельных вожей Важины обретался. Совсем стал грудью плох старик, но не сдается, старый хрыч: крепко кормило держит, каждую путину самолично открывает. Так вот, позвал он меня, значит, к себе в терем на лечение. «Принеси, – говорит, – мне, старче, настоек каких зелейных». Как отказать такому уважаемому человеку? Так уж мы с ним лечились: лечились-лечились, лечились-лечились… Веришь или нет, а только за три дня ни разу глаз не сомкнули! Вот какое сильное было лечение! И, значит, сумлел я на третьи сутки-то, а малец, что приставлен был ко мне в догляд, звезду-то увидал, но сробел и будить меня не решился. Так бы я все на свете и проспал – хорошо, что домовой разбудил. Притек к моей постели со всем своим выводком, трясется от страха, как осиновый лист: «Спаси! – кричит в голос, а сам слезами горючими заливается. – Опять лесная баба хохочет, извести наше племя под корень хочет! Не за себя, – говорит, – прошу: пожалей малых детушек!» Вскочил я с лавки, как ошпаренный – сон как рукой сняло. А уж тут малец мне и про звезду доложил. Чуть не прибил сгоряча дурня, но ничего, Бог миловал: сдержался. Кликнул внуков Важины, они меня враз через реку на своем челне переправили. Кстати, отпустить бы молодцев надобно, а то заболтался я тут с тобой, а они ведь ждут на реке, тревожатся.
С этими словами волхв положил два пальца в рот и засвистел по-соловьиному, да так звонко, переливчато-заливисто, что любой разбойничий атаман, услышав подобные трели, зараз, прямо не сходя с места, так бы и умер от зависти или, пристыженный, сразу же бросил свое душегубство и поверстался бы в волхвы.
– Что ж ты так громко-то? – поморщился Шатун. – У меня аж уши заложило! Чай, не у себя дома, на Семи Дубах, сидишь! Ты скажи-ка мне лучше, старче, что тут у вас приключилось? Сивый ведь по пустякам тревожить не станет… Лешие говорят, что кого-то вернули с того света, но так ведь то дело обычное, из-за такого стрелу не пускают…
– Сам еще не разобрался. Всего не знаю, а гадать не приучен, – посуровел волхв. – Скажу только, что у Острова скелетов уже вторую зарю встречает снеккар змеев. Речное братство его от самого Вольного города ведет. Команда около тридцати человек, из них два ящера, десяток ужей, остальные – обычные наги. Воеводой у них Серый Полоз, бравый вояка, умелый и опытный: в Битве Народов отличился, но потом переиграли его – и все, более о нем ничего слышно не было. Ясно, как божий день, что это не простое совпадение… Да только ума не приложу, что могло понадобиться Ордену Змея в нашей глуши, да еще и от Сивого. Кстати, Мастера ужей наш друг, похоже, уже уничтожил. Совсем уничтожил – полной смертью, до полного распада души и растления плоти, без всякой надежды на посмертие. Да что гадать-то… Вон он, Сивый, сам сюда идет, сейчас все нам и расскажет!
Ведун увидал их сразу же, как только вышел за стены своего урочища на плато. Увидал, и на душе у него сразу потеплело, а в теле прибавилось сил. Удивительное дело! Ведь он прекрасно знал, что они откликнутся на его призыв и, завидев стрелу, непременно явятся на Черную скалу. Знал и был уверен в них, как и в том, что Бог един. И все-таки при виде старых друзей он, как всегда в таких случаях, почувствовал себя странно счастливым от одного только их присутствия.
Они познакомились давным-давно, еще на Великой Битве Народов, где вместе с другими воинами плечом к плечу очищали мир от полного распада и падения в Бездну беззакония. Познакомились и побратались, принеся нерушимые клятвы перед ликом Единого.
С волхвом принесли клятвы верности и дружбы еще на Оловянных островах, где в составе особого отряда (их тогда отделили от основных сил) зачищали один особо злокозненный ковен, в котором нашли себе прибежище недобитые чернокнижники. Белояр в ту пору, конечно же, еще не носил титул Верховного Белого Волхва, а числился в дружине простым боевым магом. Сам же Сивый служил в той же самой хоругви следопытом и целителем. Из всего особого отряда тогда на материк только они двое и вернулись. Всех остальных сгубили черный мор да черные души. Слава и вечная память Воинам Света!..
С Шатуном же они повстречались уже на полях гражданских войн, что по окончании Битвы Народов, подобно лесному пожару, затопили весь обитаемый Запад. Причина этих нескончаемых разорительных войн была так же стара, как и весь людской мир. Пока лучшие из лучших, не щадя живота своего, сражались с врагами рода человеческого за эфемерное общее благо, «лучшие из худших зарабатывали на этом вполне реальные личные блага. И многие герои, вернувшиеся с кровавых полей в родные края, нашли свое имение разоренным, а то и вовсе захваченным тороватым соседом, который «по состоянию здоровья» не нашел в себе сил, чтобы встать с постели и выйти из-под защиты домашнего очага.
Эти, с позволения сказать, «люди», пользуясь отсутствием хозяина, не просто прибрали к рукам чужое имение, но, будучи по своей натуре существами подлыми, зато ушлыми и сметливыми, с помощью присвоенных ими богатств заручились высочайшим покровительством местной правящей верхушки. И поэтому когда герои войны отправились было к местным властям и правителям с жалобами на разорение, несправедливость и притеснения да стали требовать справедливого суда над вконец обнаглевшими нуворишами, то правители в ответ на их петиции только пожимали плечами да разводили руками, говоря: «Зачем вы пришли к нам? Разве у вас нет самострелов и мечей?»
Тогда ветераны отвернулись от власти, что была не от Бога, и вновь развернули свои овеянные славой боевые знамена и собрали под ними всех обиженных и обездоленных, да еще и кликнули на подмогу своих старых и верных боевых товарищей. Жулики же и лихоимцы ощетинились сталью наемников и прочего вооруженного сброда, не ведающего, что такое честь и совесть, но зато готовых за звонкую монету не то что вдов или сирот обидеть, а и мать родную без всякого сожаления зарезать, а сестру – продать в рабство.
И тогда заполыхало по всему Западу. Началось время гражданских войн – войн, в которых нет победителей и побежденных; войн бессмысленных и жестоких, несущих уничтожение моральных норм, сеющих ужас, горе, разруху; войн, изуродовавших и разрушивших судьбы многих людей некогда единого народа.
Голод, эпидемии, разруха, всеобщее остервенение стали нормой жизни в некогда мирных и процветающих краях. Почуяв слабость соседей, зашевелилась змеиная Великая Топь. Из тайных нор выползли на белый свет доселе затаившиеся и притихшие многоразличные предсказатели, заклинатели, некроманты и прочие малефики всех мастей, цветов и оттенков – из тех, что готовы за медный грош навести порчу, сглаз, проклятие, отворот или приворот: исполнить любой ваш каприз за ваши деньги. А из прорех, что наделал в Ткани мирозданья этот род лукавый и прелюбодейный, полезла в мир людей всякая разная неведомая да нечистая сила. И тогда уже совсем невмочь стало жить на тех землях простому люду.
Леса и заброшенные людские поселения, поля и пажити заполонили орды зверолюдов, всякой нечисти и иных тварей, определить которых затруднились бы и самые что ни на есть ученые мужи, растерявшие свое зрение в сумерках пыльных библиотечных хранилищ. А нежить, от чувства собственной безнаказанности потерявшая всякий страх, обнаглела уже настолько, что не боялась нападать на людей даже при свете солнца. Дошло до того, что упыри и вурдалаки стали воровали младенцев прямо из колыбелей, на глазах у оцепеневших от ужаса родителей.
Селяне снимались с насиженных мест и целыми деревнями отправлялись кто на юг, кто на восток, в поисках более надежной защиты себе, а своим детям – лучшей доли. Западные княжества и королевства обезлюдели – словно вымерли: никто не пахал, не сеял и не собирал урожай. И тогда правители спохватились и обратились за помощью к волхвам, ведьмакам и иным борцам с врагами рода человеческого, обещая им золотые горы, земли, привилегии и иные блага в обмен на их таинственное искусство. Как грибы после дождя, расплодились отряды охочих людей – борцов с многочисленными ордами нечисти и нежити. В один из таких отрядов и попал Сивый, когда после кампании на Оловянных островах пытался в одиночку пробраться в родные края.
Это был особый отряд, отряженный от Братства Волка и поэтому состоящий только из воинов-волков под водительством воина-медведя. Этим вожаком как раз и был Шатун – хозяин лесных угодий без угодий и без берлоги. Местные селяне за редкую удачу его стаи в деле истребления нелюдей называли его Счастливчиком или, что было чаще, Пестрым, а его отряд – пестрой стаей. Они боготворили своих защитников и везде и всюду на воротах своих домов малевали трехцветную медвежью лапу. Попервоначалу люди рисовали ее просто так – как символ того, что находятся под защитой пестрой стаи. Но вскоре они стали вкладывать в изображение медвежьей лапы иной, обережный смысл. К этому времени старыми людьми было подмечено, что места, помеченные медвежьей лапой, почти не подвергаются нападениям, потому что зверолюды, нежить и прочая нечисть обходила стороной места обитания волчьей стаи, ища себе более безопасной добычи за много-много поприщ от мест, помеченных медвежьей лапой.
Шатун тогда подобрал его, находящегося в полном изнеможении, полумертвого от ран и усталости, возле старого святилища, которое Сивый вместе с горсткой храбрецов из местного ополчения оборонял от целой орды нелюдей.
Случилось так, что Сивый, плывя на утлой лодчонке к истокам реки Белой, случайно заприметил неподалеку от небольшого лесного печища большую орду зверолюдов, среди которых были и явно больные особи, и даже нежити. Решив предупредить ничего не подозревающих селян о грозящей им смертельной опасности, он причалил к поселению и сообщил о нашествии местному старосте. Надо сказать, что его сообщение жители печища встретили довольно спокойно. Без суеты и паники они привычно собрали свои нехитрые пожитки и уже было вознамерились переправляться к заранее заготовленным схронам за рекой, как вдруг возникла заминка с местным жрецом. Старик наотрез отказался покинуть свое святилище, заявив, что Бог не допустит разорения своего дома и не оставит без попечения своего верного слугу, защитит его и непременно пошлет избавление. Никакие уговоры и доводы не возымели действия на старого упрямца, а между тем время было уже на исходе. К тому же, мужики, посовещавшись между собою, решили, что не оставят своего духовного отца на растерзание нелюдям, а лучше умрут вместе с ним. Поэтому они переправили на другой берег баб, детишек, немощных стариков и домашний скот, а сами, вооружившись, чем смогли, отправились на защиту своей святыни.
Глядя на этих бравых вояк, Сивый понял, что даже перед лицом неминуемой смерти он не сможет оставить этих мужественных людей один на один с озверевшей ордой людоедов. Устало вздохнув, он подошел к храбрым воинам и спросил:
– Кто у вас главный? Как думаете держать оборону? Какое оружие у вас есть?
Селяне почесали головы, о чем-то поспорили меж собою и, наконец, вытолкнули вперед крепкого, сивобородого мужика в вороненой кольчуге.
– Ты вот что, мил человек… – начал разговор выборный. – Ты, судя по всему, человек в ратных делах сведущий. Опытный, значит… Так, может, ты к нам в голову-то и встанешь? Вот и старец наш говорит, что, дескать, сам Бог тебя нам послал. А мы уж…
Что тут поделаешь? Пришлось Сивому облачаться в доспехи и идти осматривать место грядущей битвы. Святилище, как и все храмы, посвященные Единому, располагалось на самом высоком месте округи – на меловом холме возле реки, неподалеку от печища. К нему вела только одна узкая тропа, проходящая по самому краю глубокого оврага. Само святилище было небольшим, но, судя по всему, очень древним. Скорее всего, еще допотопное, а может быть, даже со времен Великой Стужи. Оно представляло собой вымощенное белым камнем пространство под открытым небом, с круглым алтарем в центре. Вся возвышенность была окружена огромными глыбами известняка, сплошь покрытого полустертыми узорами и письменами. Здесь же, возле алтаря, к одной из глыб притулился домик жреца – такой же древний, как и само святилище, да и сложенный, похоже, из того же белого камня. Это место как нельзя лучше подходило для обороны, и будь у Сивого хотя бы сотня воинов, он легко бы смог сдержать здесь натиск и более крупной орды. Но у него было только три десятка ополченцев. Охотников, рыболовов и оратаев.
По приказу новоиспеченного воеводы эти вои «от сохи» принялись возводить – прямо поперек тропы, на расстоянии перестрела от святилища – огромный, выше человеческого роста труднопреодолимый завал из возов, бревен, соломы и всякого горючего хлама. А самого предводителя сельского воинства позвал к себе – для благословения – местный жрец.
В каменном домишке было чисто и пусто. Очаг, стол, лавка и дубовая домовина в углу составляли все его убогое убранство. Сам жрец – сухонький седой старичок, одетый во все белое, – затворил за Сивым тяжелую дверь и пошаркал на негнущихся ногах к дубовой колоде.
– Ну-ка, сынок, помоги мне, – прошамкал он беззубым ртом. – Отодвинь-ка к стене мою домовину.
Неподъемная с виду колода на удивление легко съехала по подложенным каткам в сторону, обнажив плиты пола. Жрец снял со своей груди какой-то бронзовый штырь и вставил его в неприметное отверстие в освободившемся углу. Плита бесшумно отошла в сторону, открыв каменные ступени в подвал. Старик зажег светильник и, жестом позвав за собой ничего не понимающего гостя, начал спуск в подземелье. Сивый пожал плечами и молча пошел за своим странным провожатым.
В подземелье было сухо и чисто. Светильник давал ровный свет, который, отражаясь от белоснежных плит, открывал удивительное зрелище. Все стены уходящего во мрак помещения были заполнены полками, заваленными свитками, стопками сшитых шкур и дощечек, корзинами и коробами с клубками и папирусами… Такому книгохранилищу позавидовала бы и императорская библиотека!
– Я хранитель, – прошамкал между тем старый жрец. – Я стар и устал жить, но сегодня я наконец-то обрету долгожданный покой. Я долго молился и просил об этом Творца, и вот Он наконец-то снизошел к просьбе своего слуги и послал мне тебя. Что глаза таращишь? Твой мизинец на левой руке – это ведь «коготь сокола»? Значит, ты ученик Белуна. Вот, сынок, возьми этот ключ. Теперь ты хранитель этих сокровищ!
С этими словами он надел Сивому на шею цепочку с бронзовым штырем и, не говоря более ни слова, шустро полез обратно в свою келью. А когда растерянный воевода выбрался из подвала в комнатушку, старик уже лежал, сложив на груди руки, в своей дубовой домовине.
– А теперь иди, воюй, новый хранитель! А когда разобьешь врагов – окажи честь: приди проститься, закрыть крышку моей домовины да принять мой посмертный дух. Ступай себе с Богом! Мне теперь перед дальней дорогой собраться нужно.
Ошалев от нежданно-негаданно свалившейся на его голову ответственности, Сивый закатил колоду на прежнее место и, плотно притворив за собой скрипучую дверь, в молчании вышел из кельи старца.
У дверей жилища, застыв в ожидании распоряжений, его уже ждало посошное воинство. Пора приступать к обязанностям воеводы. Он привычно разделил бойцов на группы, расставил по местам и раздал все необходимые указания. Оставалось только ждать, – ждать и молиться о том, чтобы орда обошла печище стороной, исчезла, как дым, не осквернив своим смрадным дыханием камней древнего святилища. Но гроза не пронеслась мимо…
Солнце еще не пригрело макушку, когда шевелящаяся масса зверолюдов зловонной рекой затопила оставленное печище и, не найдя в нем себе поживы, двинулась к святилищу. Возведенный на скорую руку заслон, конечно же, никого не остановил. Нелюди, похоже, даже и не поняли, что это была преграда. Раскидав солому и растолкав по обе стороны тяжелые груженые возы, людоеды расчистили себе проход и начали потихоньку, бочком-бочком, по одному протискиваться в образовавшуюся щель, где на выходе их уже поджидала смерть в обличье Сивого.
Первым из завала выскочил невероятно лохматый зверолюд, весь с головы до ног измазанный белой и синей глиной. Он яростно зарычал, размахнулся огромной дубиной и… сразу же замер, напоровшись грудью на рожон, заботливо подставленный Сивым. Сзади напирала остальная стая, все глубже и глубже насаживая медведеподобную тушу на острый кол, покуда и вовсе не опрокинула ее на мостовую. Следующему находнику воевода полоснул остро отточенным лезвием копья по горлу. Еще одному распорол секущим движением брюхо, а там уже завертелось…
Тошнотворно пахло псиной, прогорклым жиром и еще какой-то тухлятиной и гнилью. Зверолюды вылезали из прохода, как крысы из норы, и на какое-то мгновение останавливались на свету, пытаясь осмотреть то место, куда они попали. Тут-то и подлетал к ним Сивый со своим копьем. Он вихрем крутился и вертелся промеж косматой вонючей плоти, коля и рубя пером так точно и быстро, что дикари отправлялись на поля счастливой охоты, так и не успев осознать произошедшее с ними.
Возле завала, превратившегося в огромную нелепую кучу мусора, валялись, загораживая проход другим находникам, уже десятки мертвых тел, а еще больше, рыча и скуля, катались по земле, путаясь в своих кишках и агонизируя на последнем издыхании. Атака дикарей на какое-то время захлебнулась, но всем защитникам святилища было ясно, что долго так продолжаться не может.
