Елена Полубоярцева "Пять её мужчин"

Время шло. Хрупкая фигурка Энни начала расплываться, внутри неё росла её мечта. Несказанная лёгкость окрылила её, она была живая, счастливая, она ждала искупления.

Ребёнок, что шевелился в животе, так много для неё значил, он значил для неё всё на свете. Ей нравились движения внутри, сначала неявные, а потом смелые, частые, сильные. Толчки, переворачивания, которым уже не было числа.

Она носила непоседу! И он был весел и игрив. Совсем скоро она увидит его… Она так любила его! Но пока она отчаянно стремилась, чтобы он любил её. Странно, правда? Когда она была беременна Колином, у Энни и мысли не возникало, что ребёнок не будет её любить, нуждаться в ней, что он не будет никогда её… А с этим малышом то и дело прокрадывалась предательская догадка: этот ребёнок ей не принадлежит, ни сейчас, когда они одно существо по сути, ни тогда, когда они разъединятся!

Но, сидя в обществе мужа, или матери, или большой семьи Калеба, она, уже скоро ожидающая родов, говорила себе: «Я люблю тебя, малыш, дорогой, и всегда буду любить! Иначе ведь нельзя! Ты мой, а я твоя!».

***

26 апреля 1970.

Опять счастье пришло неожиданно. Но опять последовало за ужасной болью. Ей снова казалось, что она готова и может погибнуть. Энни снова, не помня своих обетов, выкрикивала проклятия, в сердцах кричала о ненависти к тому, кто разрывал, требуя свободы, её тело.

Он такой капризный, думалось ей. И такой неумелый. Не может или всё же не желает родиться, мучит её, любимый…

Схватки длились очень долго. Нет, не вечность, но, кажется, много часов, за которые она успела подумать, что второй её сын очень уж упрям, а потом, с нежностью, с коей не сталкивается в родах, наверное, ни одна женщина решила, что он пошёл в неё, ведь она известная упрямица.

Эта мысль вызвала улыбку на её измученном лице, улыбку, что представлялась Калебу – он снова помогал миссис Эдмонт – отнюдь не женским, звериным оскалом.

Как ей было больно! И как ему было жаль её!

– Я больше никогда не буду рожать тебе, Калеб Хауард! – взвыла на последней схватке его жена, глядя в его глаза плохо различающим что-либо взглядом, сжимая простыни в кулаке и прорывая пальцами в хлопке дыры.

Снова боль, лабиринты боли, в которых она заплутала. Потом, чувствуя, как противно сворачиваются внутренности, она ощутила под собой мокрое пятно. Почему – то стало стыдно и неловко, хоть с нею произошло естественное – наконец, отошли воды. А она сумела только потребовать у мужа:

– Не смотри на меня!

Время почти настало! Сегодня ею никто не командовал, и Энни сама знала, что и как надо делать. Ещё пара минут, и я обниму тебя, дорогой!

Она начала тужиться, когда время для этого пришло. Родила быстро, не испытав трудностей первых родов. Странно не испытывая ничего. Ей казалось, невероятное событие, которого она ожидала столько месяцев, как будто прошло мимо неё, незамеченное. Она не остановила, не успела поспеть за ним, и оно кануло в Лету, насовсем. Предстояло смириться, и она с горечью подумала, что мирится с чем-либо постоянно со дня смерти первого сына.

Возвращалась в реальность… И тут поняла, что давно не слышит первородного крика сына, словно его совсем и не было. Боже мой! Она заметалась на постели и увидела два смутных силуэта. Один, видимо, женский, передавал другому белый сверток величиной с хлебную булку.

«Сынишка!» – ликовала она.

Силуэты о чём-то шептались, словно что-то таинственное объединило их с маленьким комочком жизни – её новорождённым мальчиком. Но Энни не понимала смысла шёпота.

Собрав ещё не совсем вернувшиеся к ней силы в кулак, она попросила, Калеба:

– Дай мне подержать… Я так… ждала его…

Муж приблизился к её ложу с младенцем на руках, сел в изголовье рядом с Энни. Улыбался непрестанно:

– Её…

– Что? – не поняла Энн Хауард, снова ставшая матерью.

– Ты ждала её, любимая! – повторил Калеб. – Это девочка, она – прелесть!

Он говорил совершенно очарованным голосом, и в сверток заглядывал, словно там лежал, завернутый в пелёнки, сам ангел. И это было неправильно, по мнению Энн.

У неё должен был родиться мальчик, новый Колин, с которым она не смогла бы зачеркнуть прошлое, но с радостью вступила бы в будущее! А…

– Возьми её… – сказал между тем новоиспечённый, явно счастливый донельзя отец, протягивая ворох пелёнок и простынок, в котором Энн обнаружила сморщенное, ещё красноватое существо, бывшее не сыном.

Едва не плача, дрожащими руками, она приняла его, но обратила несчастное лицо на мужа. Он ничего не понимал, по- прежнему искренне улыбаясь:

– Знакомься, любимая моя! Твой и мой ребёнок! Дочь!

Энни захотелось побыть одной, чтобы в комнате не осталось никого, а руки не тянула тяжесть желанного, ожидаемого долго и с нежностью, но с первых своих минут ставшего ей ненужным ребёнка, девочки…

Глава 4. Пристань надежды

Всё закончилось, не успев толком начаться. Первый вдох дочери не стал последним. А жаль, мелькнула в голове двукратной матери мысль! Постыдная, ужасная, но единственно искренняя.

Она не хотела дочери, и то, что развивалось в ней месяцами, не должно было быть одного с нею пола.

«Что за ужасное стечение обстоятельств?! – всё мучительнее сверлила мозг мысль Энн Хауард.

Разочарование, которое постигло женщину, застало её врасплох, ещё не оправившуюся после кошмара родов, по силе было несравнимо ни с чем. Она никогда, никогда так ужасно не страдала, а дальнейшая жизнь, вынуждавшая её созерцать изо дня в день, год за годом своего ребёнка, который сначала принёс ей жуткую боль, а потом забрал всю радость от своего появления на свет, должна была стать для неё настоящим наказанием, проклятием на земле. И никак от него не избавиться!

С этими мыслями она вернула мужу ребёнка, снова устроилась на подушках, подтянула одеяло к груди:

– Забери, я очень устала!

Дочка снова оказалась на руках Калеба, и эйфория от сознания этого опять взяла над мужчиной верх. Он не обратил внимания, что уж слишком холодно звучал голос жены. Но ведь она и правда долго мучилась родами, должен был бы он напомнить себе. А маленькая девочка…

Ворочалась в руках отца, немного кряхтела и… была совершенно очаровательной крохой, по мнению Калеба, которое, видимо, могло быть субъективно, если бы скоро не случилось нечто, чего не ожидал её отец.

***

Энни даже и через несколько дней после родов выглядела так, словно не оправилась, а только ещё тяжелее восприняла пережитое. Она отказалась видеть дочь, даже смотреть на неё не хотела, словно один вид миленькой девочки, бывшей порождением её плоти, результатом больших усилий, не смущал её, но вызывал отвращение. Она не стеснялась признать это, и когда приходилось иметь дело с очень спокойной малышкой, выражение недовольства ни разу не сходило с её лица.

И сложно было сказать, кого она презирает больше: свою дочь, которая недавно родившись, уже оказалась нежеланна, не нужна, хотя ждали её нежно, сердце принимало и чувствовало её, лишь затем, чтобы отвергнуть, или себя, которая не смогла повторить старую жизнь, воспроизвести ребёнка, другого, но неотличимого от того, который был потерян… Дочь не могла заменить для матери сына…

И с этим девочка должна была столкнуться, но, слава Богу, значительно позднее…

***

Пока Энн болела, а затем сложно и медленно восстанавливала организм, раздираемый уже не физической, но эмоциональной болью, дочь её жила без имени. Калеб, вспоминая с нежностью и примесью горечи, как жена тщательно и с большим желанием сама выбирала имя первому их ребёнку, которого затем нарекли Колином, не предпринимал попыток выбрать для малютки имя, предоставив эту великую возможность жене. Тогда ещё он плохо понимал её настроение, оправдывая всё послеродовым временем, что явилось, по – видимому, тяжким испытанием для её души.

И, когда она встала, наконец, с постели, сделала несколько шагов к зеркалу, чтобы увидеть, что сотворила с нею болезнь, а затем нарядилась и вышла из спальни, время для этого пришло.

***

Имя новорожденной дочери дал Калеб, вскорости уяснив, что на это не способна его жена.

Тогда, чуть только взяв на руки ребёнка, ради которого вытерпела настоящие пытки, заглянула в личико девочки, которое могло стать точной копией её собственного со временем, нещадным, уносящим всё, что было ей дорого, все мечты, надежды и веру, Энн поняла, что не сможет сделать для этого ребёнка ничего и никогда, сколько бы не прошло лет. Слишком сильно она настрадалась до, во время и после рождения дочери, не получив в итоге ничего, ничем не компенсировав своих потерь, неудач. Ведь само рождение дочери, которая унаследовала её глаза, она посчитала, назвала поражением. И ей уже не победить!

Нет сил, и она опустила руки!

– Я не могу, Калеб! – просто сказала она, не продержав дочь и двух минут. Вернула малышку в руки мужа, сразу почувствовав облегчение и свободу, – Придумай сам что-нибудь!

Женщина вышла из детской так быстро, что Хауард даже не успел ничего сказать.

Спустя почти месяц от рождения девочка получила имя Эмма, Эмма Хауард, дочь Калеба и Энн.

***

Немногим позже, впрочем, стало понятно: рожденная Энни, зачатая в первую же ночь её примирения с мужем, обещавшая собою и своим появлением окончательный мир, вскоре после рождения девочка стала полностью дочерью своего отца, отвергнутая матерью, лишившаяся её, едва только стало известно, что она – не мальчик. Лишенная теплоты и материнской заботы, маленькая Эмма, однако, завладела сердцем отца.

Всё случилось в день, когда Эмма, совсем окрепнув, отказалась кормить грудью свою дочь. Ещё будучи слабой, женщина, как и полагается, прикладывала девочку к груди, избавляясь от избытка молока безо всякой нежности к девочке, произведенной ею на свет. Но с самого же первого раза, с первого кормления, Энн стала сравнивать второго ребёнка и драгоценного сынишку.

С Колином она, когда давала ему грудь, испытывала блаженство, удовольствие, почти материализовавшееся в его губах, которые давили, тянули, ощущались естественным продолжением её плоти. Она питала его тем, чего было в ней так много, что принадлежало мальчику без остатка, без всяких оговорок и предлогов. В кормлении она помогала его развитию, жизни и светлому будущему.

С маленькой Эммой подобного не было. Девочка была отдельной единицей, человеком, с которым мать долго не могла быть связана, ни телесно, ни духовно. В сердце её не было никакой привязанности к дочке, а грудь строптиво отказывалась поддаваться Эмме. Плоть, напряженная, жаждущая физического опустошения болела, ныла, саднила, будто бы понесшая тысячу ран, но при этом, будто обладавшая собственной волей, как и её владелица, не спешила милостиво уступить голодной малышке с розовыми губками.

А теперь, когда никто не мог уже ей что – либо повелеть, приказать, осудить её неподчинение, Энни решила больше не давать Эмме касаться своей плоти, что девочка должна быть ограничена в том, в чем нуждалась в первые месяцы жизни. А быстрая и легкая победа в этой битве, битве с мужем, который – Энн Хауард усмехалась – уж очень долго закрывал глаза на её нелюбовь, стала первой победой, одержанной ею с того апрельского дня. Калеб же, сражающийся, как лев, за здоровье своей потрясающей драгоценности по имени Эмма, проиграл.

***

Но с новым уходом жены в тень, отступлением от возродившихся было семейных идеалов, наблюдавший её добровольный отказ участвовать в большом празднике – празднике рождения дочери, Калеб, теперь уже по собственной воле отстранился от Энни. Женщина же понемногу отходила от семьи, и её нежелание быть счастливой рядом с мужем и ребёнком, объяснявшееся тем, что она не получила желаемого, не служило для мужа достойной причиной тому, что кроху-дочь Хауард отвергла.

Но к Эмме, которая теперь всё чаще именовалась дочерью Калеба, и словно совсем не имела отношения к угрюмой женщине, на которую с возрастом обещала походить внешне, мужчина страстно прикипел сердцем, позволяя не излитой нежности, поделённой им сначала между супругой и дочерью, в полной мере принадлежать его девочке.

Он заново учился ухаживать за ребёнком, и на первых порах был неловок, неуклюж, словно никогда раньше не знал опыта кормления, купания и пеленания шаловливых малышей.

А она, его доченька, была очень уж шаловливой малышкой. Эмма, счастье и радость отца, была неизменно весела, улыбчива, в ней не было страха, она не чуралась сидеть на руках незнакомых ей людей. С первых минут она располагала к себе не по причине своего крайнего малолетства, а потому, что была прелестным, как и сказал однажды её отец, ребёнком.

Лишь одного человека малютка не воспринимала рядом с собой, сжималась до невероятия, когда оказывалась, редко, на руках родной матери. И затихала, не издавала ни звука, пока её не забирал у почти неизвестной женщины, весёлый и заботливый человек, бывший каждую секунду вместе с нею.

Эмма ещё не говорила, мало что понимала, не такой уж долгой была её жизнь, но этот человек был ей единственно нужен.

Калеб ждал с нетерпением, когда Эмма назовёт его тем самым именем, под которым он не был известен никому другому, кроме того, кого более не существовало, – папа.

***

С рождения Эммы прошло четыре месяца, и этот день, двадцать шестое число, был отмечен событием, которое изрядно позабавило Калеба Хауарда и, заставило его, оказавшегося в некоторых вопросах очень непримиримым и даже злопамятным, по-особенному взглянуть на дочь, и даже, в некотором роде, зауважать её.

Эмма, когда Энн взяла её на руки, не намереваясь приласкать, не по своей воле, а из-за формального статуса матери, словно желая показать, что отношение её к незнакомке ничуть не отличается от отношения той к девочке, желая, наверное, доподлинно показать маме взаимность этих чувств, испортила, не моргнув и глазом, лучшее платье женщины.

Хауард слишком поздно ощутила теплую влагу, растекающуюся по животу, пропитывающую ткань наряда на бедрах, и лишь тогда отстранила от себя дочь.

– Мерзость… – брезгливо скривилась Энн.

«Маленькая негодяйка» Эмма просто-напросто обмочилась прямо в объятиях матери, вызвав сдержанную улыбку отца.

– Забери её, – зло пихнула девочку в руки мужа Энн, убегая к себе.

С некоторых пор малютка выучилась улыбаться, и теперь, сидя на руках отца, беззастенчиво растягивала губы в улыбке, словно в ответ на его собственную:

– Озорница! – заключил Калеб, прижав дочку плотнее к себе и целуя в мягкую щёчку, пахнущую персиком. – Я бы даже похвалил тебя, Эм, но это не педагогично! Пойдём спать?

***

Сценка эта ещё не скоро покинула мысли Калеба.

Мужчина вдруг понял, что дочь со временем поймёт, настолько далека от любви к ней собственная мать, как далека она даже от нежности. И теперь, когда он знал малышку, лучше, чем кто – либо, он догадывался, что когда-то подобные невинные акции проявления взаимной нелюбви грозят перейти в настоящее бунтарство, непокорность, открытую вражду, ведь Эмма, которую он хотел вырастить искренней, но умеющей постоять за себя, со временем могла бы научиться отвечать матери ударом на удар.

Размышления об этом, о будущем вселяли в мужчину беспокойство: он решил, как только Эмма станет старше её эмоциональному, нравственному воспитанию должно быть уделено особое внимание.

Он ничуть не жалел жену, и если бы случилось то, что он предвосхищал, не колеблясь, отец Эммы встал бы на сторону дочери, которая с младенчества не видела от матери ничего, кроме незаслуженного пренебрежения.

Их семья опять распалась, поделившись надвое, и это надо было признать. Хауард с дочерью остались обособлены от Энни, которая зажила прежней жизнью, какой жила после сына, но до дочери.

И, надо сказать, Калеба это нисколько не мучило и не беспокоило. Весь он растворился в своей новой возлюбленной – дочке Эм.

***

Эм – новое имя малышки – личное и знакомое только Калебу и любимое только им, потому что он первым и последним стал так называть дочь. Оно ещё больше сблизило мужчину и девочку, а со временем, когда Эмма Хауард из девчушки превратится в милую девушку, оно станет ещё и символом безоговорочного их единения. И принадлежности друг к другу… ведь, казалось, они были одни в целом мире.

***

25 декабря 1970

Время не умолить и не умилостивить. Его нельзя замедлить на счастливых моментах жизни…

Эмме Хауард почти исполнилось восемь месяцев. Наступило первое её Рождество. Утром накормленная отцом малышка была одета в теплые вещи, и оба отправились… к дедушке и бабушке Хауардам.

Вот, пожалуй, кто, кроме отца, души не чаял во внучке, чета Хауард, а ещё их младшие дети.

Сложно было представить, но Саре уже исполнилось тридцать, она была счастливо замужем, но, вопреки тревожным ожиданиям Калеба, с замужеством не оборвала отношения с семьей, а, наоборот, пополнила её – муж, Эрик, всегда был с нею, и сейчас оба встретили Калеба и его Эм с распростертыми объятиями.

Начавшие стареть родители Калеба, достойно встречающие старость по —прежнему вместе, ценя друг друга и каждый миг, тяжко пережившие смерть внука, нашли утешение в лице дружелюбной Эммы. Они баловали её, несмотря на протесты «отца до мозга костей» своего старшего сына, но она непостижимым образом ни дня не была ни капризна, ни избалована, хоть с их стороны ни в чём и никогда не знала отказа. Только лишь получая заботу и такую всеобъемлющую любовь, какая непременно доставалась бы Колину, останься он в живых.

Четырнадцатилетним близнецам малышка казалась просто занятной куколкой, которая умела угукать, заливисто смеяться и иногда, хитро сощурив карие глазки, дергать кого- нибудь за волосы. Это было особенно любимым Эммой занятием с тех пор, как она научилась хватать.

Экономка и верная наперсница семьи, мисс Мидл, не особенно сильно изменилась за эти годы, даже будто бы забыв начать клониться к старости, как её извечная подруга. Она все так же стоически была верна Хауардам, и даже огорчилась, узнав о втором, верно, окончательном разрыве между Калебом и его женой, хоть последняя никогда ей не нравилась и не была ею любима. Было в этой девочке что – то, что живо было всегда, но тщательно скрытое за ширмой счастливой поры пробудилось, нашло силы со смертью их мальчика. А, когда чудилось, всё снова приходит на круги своя и меняется к лучшему, монстр, демон Энни, вновь зашевелился где – то в её не вполне уцелевшей душе.

Однако, мисс Мидл очень полюбила маленькую Эмму, как она говорила «девчушку со сладкими щёчками и шоколадными, ласковыми глазищами». Девочка отвечала удивительной взаимностью, всегда охотно тянулась к ней и принимала всевозможные ласки и нежности от тоскующей женщины, которая даже своё постоянное одиночество смогла сделать на редкость удивительным, даря себя чужой семье. Впрочем, для неё в ней всегда находилось место.

Вот и теперь, едва открыв дверь и пропуская отца и дочь в прихожую, она поторопилась взять девочку на руки, только – только заметив, как Эмма нетерпеливо заёрзала в объятиях отца, потянула ручонки к мисс Мидл, на своём детском языке прося отца отпустить её к доброй тёте.

– Сейчас, сейчас, Эм! – любовно сказал дочке Калеб. – Потерпи, солнышко моё! Возьмите её, мисс Мидл, что —то ей невмоготу к Вам попасть! – обратился он уже к экономке.