– Выведи ее наружу! – приказал Цезарь, – я не вижу толком, даже как она выглядит.
Торговец крикнул повелительно, однако женщина не отозвалась.
– Ты видишь, Цезарь, я тебе говорил, – сказал торговец. – Убил бы давно – денег жалко потраченных на нее.
– Выведите ее! – приказал Цезарь телохранителям, и те полезли в клетку.
В ту же секунду она легко поднялась и подошла к Цезарю, так что теперь их отделяла лишь загородка.
– Не боишься, Цезарь, совершать насилие над божественным созданием? – спросила усмехаясь.
Цезарь глядел на нее внимательно и поразился: так хороша и удивительно грациозна была рабыня, что невольно страх даже в сердце к нему проник: «А ведь и правда – богиня! – подумал он. – Не может смертное созданье быть столь прекрасным!»
– Ты очень красива, – сказал он вслух.
– Забери меня, Цезарь, к себе, – сказала она. – Ты – земной владыка. Я – пришла со звезд. Смотри, какая пропадает красота! – и поворотилась легчайшим одним движением. Все так и охнули от восхищения.
– Ты – нимфа, богиня или Муза? Как тебя зовут?
– Меня не зовут, я сама прихожу, – улыбнулась красотка.
– Торговец, я забираю у тебя божественное создание! Не тебе владеть небесным – торгуй земным! Божественное не переносит рабства…
Тут он наклонился к Магистрату и шепнул ему:
«В баню мне ее пришли!»
Магистрат кивнул. «Торговцу заплатить его 5000!» – приказал Цезарь. Торговец кланялся и благодарил, все хотел дотронуться от переполнивших его чувств до Цезаревой тоги, но его вмиг оттеснили.
Рабыню посадили в носилки и понесли. И Цезарь не задержался там, где пахло рабами, круто повернувшись, зашагал прочь от невольничьей толкучки.
* * *
В банях Цезарь не стал задерживаться в гимнасии и от игры в мяч отказался. Его познабливало, и он прямо отправился в душный жаркий кальдарий. Сегодня парился он в одиночестве. От горячей обволакивающей влажной нежности размягчился Цезарь. «Все сон! – устало думал он. – Малая часть моя. Остальное – чужие сны, в которых я занимаю так много места, что не проснуться, не выскочить… Такое сновиденье от яви не отличишь ничем…»
Неслышно вошла рабыня. Остановилась, не доходя шага, в ожидании…
– Ты – из моего сна! – сказал ей Цезарь. – Крупица личного, того что только мне принадлежит…
Рабыня улыбнулась.
– Я из твоей легенды, – сказала она.
– Кто ты? – Цезарь приподнялся на локте. – Не может такая краса, язык, движение быть у рабыни.
– Я – Муза истории, Цезарь.
– Которую я на базаре купил! – воскликнул Цезарь.
– Так было легче мне посетить тебя, попасть в одну с тобой жизнь.
– Почему ты не сохранилась в ней?
– В рассказах о Победителях, таких как ты, – для Музы нет места. Да и кто из смертных, что сочиняют прошлое, способен поверить в меня, по-настоящему? Без аллегорий. Разве ты веришь, Цезарь, что я – Муза?
– В это трудно поверить, – пробормотал Цезарь. – Ты – сон, в котором себя не помнит человек.
– Раз так – не спрашивай, не домогайся причин у Музы. Я следую вдохновению – не рассудку. Рассудком мной не завладеешь.
– Сама пришла, за что такая честь?
– Ты – Цезарь – любимец Муз. Я лишь одна из них…
– Как лестно все то, что говоришь ты. Какой изысканный язык: у рабыни такого не бывает… О Боги! Как мне поверить в Тебя?! Меня охватывает безумие, дрожу священным трепетом… Мне кажется, я знаю тебя, только не припомню, как, где? Как по-иному ощутить тебя, Божественная Муза?
– Отдайся мне, полководец! Забудь про брань и славу – отдайся Музе! Вот и проверишь, когда соединишься со мной, любовный мы заключим союз: иного не терпят Музы и мстят насильникам…
– Кто устоит пред искушеньем! – воскликнул Цезарь. – За сладкий Союз с Божественным в земной красе – готов я всем пожертвовать!
– Ты лжешь, удачливый полководец, – сказала женщина, лаская ему плоть. – Лжешь!
– Нет, я не лгу. Я твой! – шептали его губы.
О! как были ласковы и как легки прикосновенья маленьких божественных рук! Какая гладкость кожи, какой у смертных не бывает… «Я буду вечно твоим! – шептал Цезарь, вступая с Музой в окончательную любовную близость, испытывая от этой любовной близости такую сладость, такое счастье, какого не знал еще в жизни своей.
– Воистину! Ты – сладчайшая Муза! – воскликнул он в последней истоме жизненного чувства, после которого существование прерывается, не в силах дольше обременять.
– Вот видишь! Нет проще средства, чем отдать себя божественному, чтобы поверить, – ласково сказала ему Муза, хотя Цезарь уже не слышал ее слов, позабывшись в счастливом чувстве, – поверить, но ненадолго. Ты не узнал меня, а Музе надо отдаться навсегда, навечно, – печально сказала Муза и, легкой став тенью, покинула Цезаря.
Очнулся Цезарь.
– Как было мне хорошо с ней, какая удивительная рабыня, – думал он не в силах сразу придти в себя. – Я сделаю ее свободной… Конечно, она безумна по-своему, что верит будто она и есть великая Муза…
Открыл он глаза и понял, что рабыня его покинула. Оставила надпись: «Ты не узнал меня?!» Не может быть!?! – воскликнул. Вмиг поднялся с каменного влажного и жаркого ложа и выбежал в раздевалку. Кликнул стражу. Перепуганные вмиг прибежали два Центуриона, а с ними сам Магистрат…
– Где рабыня?! Сыскать немедля! – рявкнул Цезарь. – Сбежала! Вернуть! – кричал Цезарь, еще не в силах забыть пережитое только что счастье, уже предчувствуя навек потерю.
Угрюмый, отправился он отдохнуть часок перед обедом, приказав сразу будить, если сыщется рабыня
.
* * *
Разбудили его к обеду и первое, о чем спросил Цезарь, сыскалась ли рабыня?
– Еще не сыскали, Цезарь, – последовал смущенный ответ Магистрата. – Я все дороги перекрыл, далеко не могла уйти…
– Похоже на то, что правду она говорила, – мрачно изрек Цезарь. – Тогда ее не вернуть мне, моей музы. Поздно. Готов ли обед?
* * *
Обед начался в полном молчании. Цезарь хмурился и никто не решался начать разговор. Антоний ел жадно. Курион был задумчив и кокетливо поигрывал палочкой с заостренным концом. Гости почтительно поглядывали на повелителя, ели торопливо все, что подавали на стол. Подавали надо сказать отменно: старался Магистрат.
Вначале шли всякие закуски. Маслины так и лоснились маслянисто темными боками. Острый гарум был отменного качества. Хлеб подавали еще горячим. Отдельно – горячие бобы. Потом какие-то невероятно нежные колбаски местной выделки. Потом шли рыбные перемены. Когда же принесли устриц, таких белых, таких свежих и нежных, что могли соперничать с перламутровой нежной белизной самой раковины, – вдруг повеселел Цезарь. Улыбнулся и разом за столом будто солнышко засветилось…
– Вот, – сказал Курион, – эта палочка называется – стимул. Ею греки колют в незаживающую ранку на шее у осла, когда он упрямится. А мой знакомый все время заявляет, что у него в жизни нет стимула, не хватает стимула…
Смеялись.
– Цезарь! – воскликнул Антоний. – Неужели тебе недостает такой вот палочки, чтобы действовать? Скажи причину, которая оттягивает решенье?
– Это мой последний шаг к вершине, – ответил Цезарь. – На вершине достигать нечего. Тяжкий замысел судьбы, Антоний, себя исчерпывает, круг замыкается и актер, исполнивший роль, будет лишь с трепетом ждать рукоплесканий невидимой толпы божественных зрителей. Вот я и думаю: похвалят ли? Зарукоплещут?!
Или в молчании старости лишь смерть нас ждет впереди? С другим не сравнимое отчаяние достигших вершин в земном от полного бессилия пред Небом! Не верю! Не может так быть, чтобы без всякого смысла вершилась Судьба! Когда в земном достигнута вершина – должно распахнуться небо! Как может, чтобы блестяще исполненная роль не награждалась аплодисментами? Не рукоплещут бездарю.
– Ты неземного ждешь рукоплесканья, а Боги рукоплещут, когда в неземные ступишь пределы, Цезарь. На небесах, говорят мыслители, нас ждет признанье. Здесь на Земле божественное проявляется осторожно и небеса стерегутся, в особенности, если ты – любимец богов. Человек – созданье хрупкое, вспомни Семелу, сгоревшую под взглядом Зевса: взгляд бога живого для нас губителен, – так возразил ему сотрапезник. – Не ловушка ли это, Цезарь, нашего устройства? когда ты говоришь про смысл! Разве бессмысленное существование мучительно? Вон, погляди, сколько народу живет безвестно и робко, без всякого свершения и замысла. А так просто, потому что родили, живет, не ведая себя и не нуждаясь в смысле…
На это Цезарь так ответил:
– Когда Мастер завершает скульптуру иль роспись – сотворенное начинает жить. Мы видим чудо воплощенное: из Ничего родилось Прекрасное, в котором есть все. Судьбинский круг, когда замкнут, и замысел исчерпан, подобен творению искусства. Из вязкого материала жизни пальцы Судьбы лепят Завершение. Загадка в том, кто я – глина или пальцы?
– Глина и пальцы равно отдыхают, когда завершена скульптура…
– Кто же живет, иль Что? Иной жизнью? – воскликнул Цезарь. – В чьих глазах.
– Цезарь! – воскликнул философ. – Человек умирает и вновь рождается много раз. Как Феникс становимся мы хладным пеплом, удовлетворив собой огонь желаний. И в новом огне, новой страсти, вновь воскресаем, рождаемся из пепла. Чтобы чувствовать жизнь все время – надо все время претерпевать смерть. Таков сюжет существования. Тут и богам завидно, ибо не раз в 500 лет, как птица Феникс, а всякий день способны мы жечь себя и воскресать: вообрази силу жизненного чувства! Иное дело, что воскресаем мы – другими людьми. Тот человек, который прежде был нами – гибнет. Мы так меняемся, что прежнего Себя – совсем не помним. Как он переменился! – кричат вокруг. – Я знал его двадцать лет и вдруг – человек стал неузнаваем! А это просто другой человек. Тот же, кого ты знал лет двадцать, – умер! Так мы не помним и прошлых наших рождений и жизней… Чудо не в том, чтобы восстать из тлена и жить, а в том, чтобы воскреснуть Себя не утратив!
– Женщинам много легче. Они себя не утрачивают, – заявил Курион. – Только кричат в сладкую минуту: Ой! Умираю! И тут же воскресают снова теми же, что были и с прежним желаньем: тут ненасытны они и смерти не страшатся. Пугает женщин старость…
– Вот я и откладываю решенье, не в силах поверить в тщету Судьбы, – задумчиво произнес Цезарь. – И в ожиданье чуда, которое единственно по исполненью: хочу быть счастливым! Исполнив земное – хочу все время быть счастливым!
– Ты, Цезарь, желаешь богом стать, – заметил на такие речи пьяница Антоний. – Лишь Боги всегда счастливые, и то, пока в земное дерьмо не вляпаются… – и хохотал, хохотал и багровел опухшей рожей…
– Ты прав! – воскликнул вновь Цезарь. – Для настоящего счастья надо соединяться с божественным! Сегодня я про то узнал. Увы! Муза истории не любит гласности, и та легенда, в которой мы все живем, – счастливых мгновений не хранит.
Тут все на время смолкли, задумавшись. Проворные рабы убрали остатки еды, посуды. Красивый виночерпий стал разливать вино. Музыка заиграла, и плавно играя формами пышными, бесстыдная гадитянка начала свой волнительный танец…
– Я расскажу вам, друзья, свое ночное виденье, – сказал Цезарь. – Свой странный сон, в котором все обнаружило себя, что будет с нами. Решенья, Антоний, не мы принимаем, – мы лишь угадываем содержанье…
Видение Цезаря
Я побывал в Аиде! – так начал Цезарь свой рассказ. – Аид называется Третьим Римом. И всякий, кто находится там, рождается в этом Загробье, как в самой обычной жизни. Только себя не помнишь, до поры до времени. И даже не ведаешь, что происходит вокруг на самом деле. И я – Цезарь, там родился, как все. Таково рождение в Аиде. Ты думаешь, что вокруг идет жизнь, что другой жизни нет, и даже радуешься жизненному чувству, любви, пока в какой-то миг, вдруг, не открываются глаза, и ты понимаешь, Кто ты такой и куда ты попал. Вот когда начинаются Аидовы мученья. Что может быть ужасней родиться Цезарю среди рабов. Несчастных существ, совсем перед тобой невиноватых.
О Боги! Что это была за жизнь! Эти проклятые комнатенки, в которых ютилось по несколько человек! Эти бесконечные очереди за всем, чего бы ты ни захотел. Сутолока и сумрак. Все серое, убогое, некрасивое… и звуки, это постоянное бормотанье, шарканье ног, гул странных повозок… С самого утра миллионы рабов бежали на свои рабские службы и копошились так до вечера. Вечером забивались в свои жалкие конуры, отдыхали, как могли, и утром снова бежали соответствовать великому рабству жизни. Потому что главное была не работа – а соответствие этому рабству. Были там и очень умные люди. Свое существование они очень ловко объясняли. Пусть, говорили, во внешнем мы – несвободны; зато внутри, в душе нашей и мыслях – парим!
Вот и спрашивается: если в мыслях ты – князь, а живешь рабом, – кто ты такой? Безумцы! Философы рабской жизни! Поэты, воспевающие кнут. Нет! Не передать словами этой тягостной, из мелких чешуек, дремы, которая затягивала, как грязная занавеска, души Людей! Заволакивала сознание и люди, даже хорошие, умные, в сумерках той жизни переставали различать цвета, краски пропадали, и даже черное и белое в равной мере становилось – серым.
Но самое смешное, что они, эти существа в том страшном мороке-сне, называли происходящее с ними Жизнью! Про свою загробность они и не ведали: боялись смерти, находясь в ее чертогах. Вместо того, чтобы бежать оттуда, не оглядываясь, лишь случай подвернись – скорбели о том, что придется расстаться с тюрьмой. Находясь в Аиде, боялись Аида и помещали его там, где начиналась жизнь. Все перевернули в том жутком царстве… Они спасали уродов и слабых, а сильных и талантливых уничтожали!
Больше всех мне досаждали рабы при искусстве, танцоры, поэты, ученые… Ненавидели с первого взгляда, как ненавидит разбогатевший раб разоренного хозяина. «Подумаешь! корчит из себя принца, Цезаря! – злобно так восклицали. – А мы тут хоть удавись, пляши вприсядку!»
Как они надо мной издевались, ощущая мою особенную природу! Стоило мне их приблизить или самому потянуться к ним искренне – тут же наглели и едва ли ногами не начинали попирать. Отдалюсь, бывало, – ненавидят. Мол, смотри, какой гордец, заносится! Нас за людей не считает!
И еще – чиновники, Магистраты – те сразу служивым нюхом прозревали во мне опасность, не любили сильно, однако – уважали. Даже советы давали, поучали, мол, нельзя себя так вести, как ты ведешь себя: сам в дерьме, а жесты царские, замашки! Ты очень, говорили мне, странное на других людей производишь впечатление.
Не может быть, – решил я в какой-то миг, – чтобы такая жизнь происходила Наяву. Все это мне снится, либо я в преисподней, тягостном загробном царстве, где мучения составляют главное в существовании. И все эти люди вокруг – одни лишь тени, подставленные для виду, которые истаивают от печали и смертных чувств. И все, что вижу я, – морок один, через который осуществляется мое наказание, непонятное и несправедливое.
Стал я искать путей спасенья, высматривать правильное Учреждение, где сидит Радамант или его подручный Магистрат Загробья. Чтобы потребовать, просить – отпустить меня с миром! Избавить от смертной и хладной, жуткой грезы. И чувствую – не вырваться мне, не проснуться. Самоубийство не помогло! Увы! Тут же меня возвратили к той же самой тусклой и страшной жизни этого загробного полумрака. Я понимал, конечно, что мертвым не дано себя убить. Но согласиться с тем, что я уже мертв – нет! К этому я не был готов, душа моя была жива… Понял я тогда, что в одиночку, не очнуться мне из этого сна и не избежать мучений…
– Скажи, Цезарь, а женщины в том царстве смерти были? Любил ли ты их, как любишь здесь? Любили они тебя? – стали спрашивать гости.
– Женщины там были, однако одиночества моего они не могли прогнать: ведь женщина подобна жизни, зерцало существования. А в той загробной грезе основой жизни , главной ее пружиной была нужда Жить, Быть как Все. То есть Никем и Никаким. Вот женщины и отражали в своих чувствах эту серую одинаковость. Потянется вроде, ощущая необычность мою… А после видит – нет подтвержденья высоты моей природы и отшатнется тут же. Ведь Цезарем я был лишь в личном чувстве, – я знал, Кто я. Но Знал в одиночестве.
– Скажи, Цезарь, кому там поклоняются в Аиде? Каким богам?
– В особых храмах там поклоняются невидимому Богу, единому в трех лицах.
– Как у этрусков, подобен их бог четырехликому Янусу.
– Невидимый, как у Иудеев…
– Да, боги у них иудейские, – подтвердил Цезарь. – Но наши иудеи кладут запрет на изображенье, а там, в загробье – рисуют божество и поклоняются ему через намазанный лик.
– С чем схоже изображенье их бога? Подобное Зевесу или Египетской природы?
– Их бог подобен просто человеку, в изображенье, – сказал Цезарь. – Тут какая-то тайна, ибо цель и смысл поклонения – Спасение, и жизнь иная и вечная… Все это меня и натолкнуло на отдельное подтверждение моей догадки о том, что мир и жизнь вокруг – ненастоящие. Но как их Бог спасает от смерти себя ей предавая – не понял я. Они распинают Его, чтобы потом с Ним вместе воскреснуть. Подобно Озирису или Орфею…
– Как же ты спасся, Цезарь? Неужто через иудейского божка? – захохотал Антоний.
– Ко мне явилась Муза, – ответствовал Цезарь. – Спасительная фея из тех, что прилетали к царю Нуме, в древности нашей. Она-то мне и шепнула: «Возвращайся, Цезарь! В Истории все это числиться не будет все равно! К чему страдать напрасно… Я вновь приду к тебе в достойном тебя существовании. Здесь жизни нет». – Но как мне отсюда вырваться, – воскликнул я. – Я пробовал даже убить Себя, чтобы исчезла пелена вокруг – не вышло… Как ускользнуть из подземелья?
– Убить и уничтожить можно лишь живое – а здесь ты, как мертвый, – ответила мне Муза. – Другое надо, чтобы уцелеть и выскользнуть в спасительную дверь – Признание. Хоть кто-нибудь из этой жизни должен увидеть в тебе Цезаря – тогда ты спасен.
– А ты? – спросил я. – Ты, разве, меня не узнаешь?
– Я этой жизни не принадлежу.
Сказала и растаяла. Вокруг совсем сгустились сумерки и стало глухо: ни человека рядом, ни богов… Где, средь кого мне взыск чинить признания Себя такого как я есть? И чувствую в себе нежданное вдохновение, как будто отвечает мне Музой вдохновленная душа моя и говорит – куда идти.
Стал вновь обходить загробные магистратуры, думаю, вдруг наткнусь на прозорливого. Долго бродил, пока однажды попал, видать, туда, где жребий мой поджидал меня. И магистрата увидел за странным таким столом, прямо на перекрестке жизненных дорог. К нему много путей судьбы сходилось, и люди, иль тени – не ведаю того, так и тянулись, брели каждый своим.
