Через час я уже был в ковидном госпитале, принимал уколы и капельницу. За неделю я деградировал с «ниже 25» до 80 процентов поражения легких.
Меня спасли. Я раньше был полон скепсиса и думал, что «ковид – это типа сильного гриппа», и что «народу голову морочат, запугивают, запирают по домам», и что «прививка от ковида имеет целью чипизацию населения».
Во время болезни я две недели лежал в ковидном госпитале, а потом неделю долечивался в обычной больнице, и еще три недели дома, и видел, как вот человек – уснул, а утром его выносят вперед ногами, видел, как у людей сносит крышу от невозможности переносить удушье и боль. Прочувствовал, каково это – умирать, задыхаясь, несколько дней, и ничего сделать нельзя, и тут только Господь тебе поможет и врачи, борющиеся за каждого пациента, бесконечные капельницы, уколы, и медленное возвращение из мира мертвых…
Дрянная болезнь. Потеря обоняния, вкусовые галлюцинации – это же неврологическое поражение. Иммунная система начинает реагировать ненормально, уничтожая здоровые клетки, принимая их за вирус. Ужас, короче.
Переболев, я понял, что это настоящее преступление – выйти «попить пиво», ловко сбежав из-под карантинного надзора, или прийти на работу в соплях, отчаянно чихая и кашляя и заявить «это не ковид, это просто так», а потом слечь и утянуть за собой нескольких человек.
И у Светы, видимо, произошла переоценка ценностей, она ко мне не вернулась. Сказала, что больше не хочет «играть в семью». Ладно, Светка, бывай… Любила ли она меня? Не знаю. Матроша, наверное, любила своего толмача. Замуж не брал молодую вдову, подлюка. А ей и не надо… Устала она от своего первого мужа, старого купца, устала, зачем ей новая обуза?
Что-то я расфантазировался. А уже вот оно, метро! Вылезаем. Попрощался с коллегами, надеюсь, больше никого не увижу. Не хочу туда ездить. Надоело быть верстаком. Я же художник, настоящий. Буду рисовать секиры, топорики, булавы, пушечки… погружусь в эпоху Алексея Михайловича Тишайшего. Кто его Тишайшим назвал в то грозное царствование, интересно?
Я – художник. Когда стало ясно, что мне в школе интересны лишь рисование, черчение и геометрия, бабуля направила меня в колледж, я там выучился на краснодеревщика.
Идти куда-то надо было – или платно, или имея художку за спиной. Ни денег, ни художки (походил, не понравилось), ни репетиторов – пришлось идти в бывшее ПТУ.
Потом поработал годик, увлекся программированием. Прочитал все, что мог, по верстке полиграфических изданий, пристроился в небольшую типографию, набрался опыта и перешел на картонажную фабрику, где проработал пять лет. И вот – пинок поз зад, расчет на карточке, и я свободен после своего ковида.
Не любит шеф, когда болеют. В первую волну, когда не знали, как эту дрянь лечить, один наш менеджер (по работе с клиентами) вусмерть перепугался (потом выяснилось, что он по образованию врач-инфекционист, и его страх понятен, он-то понимал, что такое эпидемия неизвестной вирусной инфекции, явно искусственного происхождения) и стал проситься на удаленку, ссылаясь на распоряжение Президента отправить по домам всех, без увольнения, и с выплатой зарплаты. Гендир ему отказал.
Парень месяц не выходил на работу. Когда началось послабление режима, пришел. Гендир ласково предложил ему или написать заявление на отпуск за свой счет, или уволиться по собственному. Тот отказался, полез в бочку, стал тыкать Указами Президента, угрожать… и был выкинут за ворота с записью в трудовой «уволен из-за несоответствия служебному положению». То есть с черной меткой.
Это было подло. Менеджер пошел судиться. После третьего суда, когда стало ясно, что придется выплатить и всю зарплату на прошедшее время, и сделать новую запись в трудовой, и оплатить моральный ущерб, парню наконец предложили мировое соглашение. Не знаю, чем дело кончилось, меня самого пинком под зад на улицу выкинули.
Почему я не стал возмущаться? А директор с ухмылкой припомнил мне те два дня, когда я, как дурак, ждал его решение – работать на удаленке или вызывать врача.
– Это же, по сути, прогул! – сказал он. И я молча подписал заявление по собственному желанию.
Я снял в банкомате с карты деньги, обналичил. Мы с бабулей не верим в виртуальные деньги. Вот они есть, а вот их кто-то свистнул. Может, судебный пристав по какому-то забытому проценту на процент по кредиту. Может, ошибочно. Может, взломали и сперли, именно твои копейки, твою пенсию, твое жалкое пособие…
Двадцать три тысячи перекочевали в потрепанный кошелек, и я, подняв воротник, вышел в метель на улицу.
До длинного подземного перехода идти и идти… Как назвал толмач во сне месяц февраль: снежень? Точно. В столице нашей от снега отвыкли. МЧС о снегопаде предупреждает, как о катастрофе, через СМС-ки. Смешно… Зима на дворе. Конечно, и снегопад, и метель будут.
Кошелек
.
Света стеснялась моего потертого кошелька.
– Ой, не доставай из него деньги в магазине! Людей постыдись, как обдергаец! Ты себе не можешь новый купить? Хочешь, сделаю подарок?
Я смотрел на нее глазами олененка Бемби и глупо улыбался. Как объяснить любимой девушке из «обеспеченной семьи», что это – единственный подарок моего отца за последние двадцать пять лет?
Папаша жил с новой семьей в Испании давно, я только в школу начал ходить. У него там как-то сразу появились новые дети, жена не работала, со своим делом не задалось. Он пытался держать гостиницу в горах, но разорился. «Испанских» внуков бабуля видела только раз в жизни, когда они с дедом собрались, арендовали домик на берегу моря и уехали на пару неделю отдохнуть. Меня не взяли. Я не понимал, почему, и обижался страшно. Потом бабуля, когда я уже подрос, вздыхая, объяснила, что отец не хотел рассказывать новой жене об оставленном в России сыне. Чтобы новые дети не считали отца предателем.
В снятый домик у моря вскоре нагрянуло все семейство. Внуки почти не понимали по-русски, что огорчило бабушку и деда. Бабуля взяла с отца слово, что он будет учить Пауля и Анну русскому языку, но больше внуки не встречались с русской родней, и узнать, как они научились трудному языку, мы не смогли. Пару раз в году отец пересылал фотографии в бабулину почту, и та, вздыхая, покупала евро и переводила ему свою небольшую пенсию за месяц. Обратных переводов не было, видно, отцу жилось тяжело.
Тогда-то бабуля и привезла из Испании это портмоне. Показала мне его, торжественно объявила, что это – подарок отца, положила туда денежку и пообещала подкладывать еще, чтобы к моим шестнадцати годам у меня был капитал. И вот сейчас в этом кошельке лежат заветные двадцать три тысячи и несколько десятюнчиков. И – Добби свободен!
Я спустился по обледеневшим ступеням, придерживаясь правой стороны, там были шаткие перила, настолько шаткие, что они меня бы не выдержали. Но, может, позволили бы не упасть со всего размаха и не ехать вниз, стукаясь задом о ступеньки.
В длинном подземном переходе своя жизнь. Тут по утрам можно видеть парня, спящего в инвалидном кресле. Он чем-то опоен и, похоже, болен ДЦП. У него неестественно вывернуты ноги и шея, даже во сне. Кто-то его привозит с утра и оставляет. Вечером его уже нет. Зато подкатывают небритые граждане и их спитые бабы, просят мелочь. Бойкие продавцы с товаром, разложенным на гофроящиках. Натуральный негр торгует контрафактной туалетной водой. Много продают лимонов и гранатов. Монета для оплаты – сторублевка.
– Пять на сто! Пять на сто! – выкрикивает торговка, перекладывая ярко-желтые лимоны в пакет. – Лимоны, лимоны! Гранаты сладкие два на сто!
Чуть дальше – продажа шерстяных носков разного размера и окраса.
– Носки шерстяные за сто! Всего за сто! Подходим, разбираем!
Гранаты, платки «пуховые», зелень… я уже приготовился воткнуть ракушки наушников в уши, чтобы не слышать подземный сюр, как вдруг увидел ЭТО.
Зеркало
За «носками» стояла старушка. В масочке и очечках. А рядом с ней, на полиэтиленовом пакете, прислоненное к стене, стояло зеркало. Вертикальное, где-то метр двадцать в высоту, шесть дециметров в ширину, как определил мой опытный взгляд краснодеревщика в далеком прошлом. Стекло было мутноватым, но я не смотрел в само зеркало. Я видел только деревянную резную раму, и меня несло к ней, как Рокфора к сыру в детском мультике.
Потому что это было произведение искусства, а не рама. Благородное дерево, потемневшее от времени. Местами сильно потертое и грязное. Грязное от прошедших десятилетий, когда его протирали мокрой тряпкой, и грязь въедалась в поры дерева. Но резьба… Бог ты мой, вот это резьба! Волны, стебли, бутоны, распустившиеся цветы, листья, звенья цепи, какая работа, неужели… неужели это продается? Тут, в заплеванном московском подземном переходе? Да, продается. Не отрывая глаз от предмета вожделения, я увидел мужчину, разочарованно покачавшего головой:
– Нет, это слишком дорого, – сказал он и уплыл с толпой в глубину тоннеля. А я остался поглаживать кончиками пальцев дивную работу. Да, это было старое зеркало. Может быть, даже дореволюционное – своеобразное стекло со скосами по периметру выдавало старинное происхождение. Да и мутноватое оно…
Я гладил пальцами поверхность рамы, чувствуя, как неизвестный художник вел резец, где прервался, где подправил форму листьев. Я даже глаза прикрыл, внутренне урча от удовольствия.
– Я вижу, молодой человек знает толк в хороших вещах? – прямо над ухом услышал я голос старушки и отдернул от зеркала руку.
– Простите, не удержался… Да, вещь редкой красоты!
Старушка подправила масочку, запихнул ее под стекла очков.
– Продается! – заявила она, испытующе глядя на меня.
– Да что вы! Такая красота! Не жалко?
– Жалко, конечно, но что делать. Эта вещь мне уже не нужна, – старушка вздохнула.
– Да… и почем? – фальшиво небрежно поинтересовался я. Старушка снова поправила масочку на носу и четко произнесла:
– Двадцать три тысячи. Рублей. Себе в убыток.
Я прямо почувствовал, как зашевелились мои кровные двадцать три тысячи в кошельке. Но одернул себя. Во-первых, последние. Во-вторых, не буду же я пользоваться бабкиной безграмотностью.
– Извините, но мне кажется, что вы можете продать эту… э… работу гораздо дороже, – проблеял я.
– Да знаю я! – отрезала бабулька. – Не берут ни на аукционы, ни в скупку. Говорят – «Приведите в порядок, тогда и приносите». А мне это зеркало ни к чему. Деньги понадобились. Да и не хочется, чтобы оно у кого попало висело.
Бабуля помедлила, наблюдая за мной.
– Ну, что решил?
– Беру! – выдохнул я и, боясь, что голос разума затопчет ногами мой безумный порыв, вытащил портмоне, вынул тощую пачку тысячных купюр и протянул старушке.
– Вот, пересчитайте!
Бабушка сняла перчатки и деловито пересчитала деньги. Ровно двадцать три купюры. Посмотрела на меня с жалостью и решительно сунула мне в руки тысячу.
– Двадцать две. Я ошиблась. Давай, скорей, помоги мне завернуть зеркало, а то вон, видишь, патруль идет.
Мы засуетились. Бабка вытащила из пакета, на котором стояло зеркало, ветошь, и мы принялись деловито обматывать покупку.
– Ты это, если что, скажи, что я твоя тетка, и ты мне помогаешь зеркало перевезти! – пыхтя, вполголоса сказала она. Стараясь не смотреть в сторону полицейского патруля, лениво дефилирующего в дальнем конце тоннеля, я спросил:
– Если что, откуда мы едем?
– А? С Бирюзовой улицы, с Бирюзовой! Ну вот, все. Дотащишь? Стекло не разбей!
– Да мне без пересадок, справлюсь!
– Ну давай, пока-пока! – бабуля помахала мне рукой и припустила к лестнице наверх, а я потащился в метро, крикнув в ответ:
– Спасибо!
Начало новой жизни
Я не стал спорить с контролером и молча заплатил за провоз багажа. В душе у меня звучали фанфары. Только бы довезти, не разбить! Не поскользнуться на ледяных колдобинах в нечищеном проулке рядом с домом. Там ничейная земля, снег и лед не убирают от слова «совсем».
Успешно пробившись через три двери с кодовыми замками, занес, наконец, свою драгоценную находку в квартиру. Скинул куртку, ботинки, сорвал тряпки, которыми было обмотано зеркало и нежно внес в свою комнату. Прислонил к стене. Потом подставил стул, спинкой к стене, поставил зеркало на стул, повыше. Вот, другое дело!
На меня смотрел Неудачник. Тощий, как глист. Темноволосый, давно не стриженый придурок тридцати двух лет с тысячью в кармане, возвращенной неизвестной старушкой. Да, еще брошенный хорошей девушкой. Но зеркало…
Отражение мое в зеркале слегка искажалось, примерно посередине был слабо заметный изгиб. Но это не уменьшало прелести дивной резной рамы. Я не буду ее «реставрировать» – сдирать лак, править обломанные участки, морить и лакировать до блеска или «благородной матовости»… я оставлю, как есть. Чтобы рама не выглядела, как старая актриса после подтяжки лица и установки белоснежных имплантов… нет, я слегка почищу ее, натру воском. Зеркало помою. Все… а раз на химию нужны деньги, ты, ленивец, пойдешь сейчас и поработаешь! Сосиску можешь сожрать. Разрешаю!
Часа через три толмач из игрушки получил имя Матвей и холщовую суму с принадлежностями для записей – перо, жестяную чернильницу, пергамент. Мешочек посыпать написанное. Деревянную досочку, чтобы класть на нее листы и писать. Все это я отправил моему куратору от игры и написал, что готов принимать больше заказов. Я даже предложил им нарисовать подружку Матвея, но куратор ответил, что подружку рисует другой художник. Знаю я, кто рисует. Некто Софа. Что Софа понимает в подружках, хотел бы я знать.
– А хотел бы я знать, – говорил я сам с собой, играя в ту самую игрушку, про царя Алексея Тишайшего, – что ты сам-то понимаешь в подружках? Упустил девчонку? Бабуля что сказала?
Бабуля посмотрела на меня поверх очков (общались через мессенджер) и сказала:
– Да-а-а… Допрыгался. Даже Светка сбежала.
Вот это «даже» Свете не понравилось бы.
Бабушке Света нравилась. И это «даже» в бабулиных устах вовсе не означало, что Светка – никудышная, под забором найденная, готовая на все. Бабушка имела ввиду, что Света – образец терпения и снисхождения, раз столько времени провела со мной, разгильдяем без приличного образования. Но Светка бы точно подумала первое и жутко обиделась бы.
А я даже объяснить ей не мог, в ответ на ее «надоело играть в семью», что я не знаю, я не знаю, как живут нормальные семьи. Потому что единственная семья, которая была для меня примером – мои бабуля и дедуля, души друг в друге не чаявшие, но проявлявшие это довольно странно. И у меня нет возможности обеспечить семью. Свету, детей, зарабатывать на всех, если Светка захочет воспитывать малышей, а не таскаться на работу.
Я дал ей уйти. Не стал удерживать. Типа честный. Обиделся еще! На что? Она же права!
У нас в типографии платят… минимум, чтобы люди с голоду не померли и приходили «выполнять свои функции». Светка, вот ты себе представь.
Наша типография расположена в пригороде Москвы. В настоящей деревне. Деревня там со времен царя Гороха. Дорога – одна, как полагается. В последние годы посреди голого поля (буквально, на бывших совхозных землях) выросли новые жилые многоэтажки. И если раньше эти слившиеся со временем деревни имели максимум трехэтажную застройку плюс один небольшой «новый район» с тремя панельными девятиэтажками, но при этом были обеспечены школами, детскими садами, поликлиникой, больницей и даже домом культуры, то все новые кварталы не получили никакой инфраструктуры. В том числе дороги не были проложены. Это – общая участь всех московских пригородов.
Выехать или въехать невозможно. Перекресток, на нем светофор. Светофор, соответственно, пропускает то жителей новейшего микрорайона, то нас всех, остальных, включая другой новый микрорайон. Работать же в нашей глухомани практически негде. Вот все и едут в сторону Москвы. И наш автобус, который привез с утра пораньше на фабрику работяг, возвращается к метро за нами.
Жители новейшего микрорайона нажаловались, как говорят, в «Вести», что они не могут ни туда, ни сюда. Корреспонденты приехали и сняли это безобразие, выпустили сюжет, и… власти приняли меры! Что, думаете, ускорили строительство дороги напрямую к шоссе, как давно обещают? Кстати, я давно думаю, что узкие выезды из таких вот пригородов – это не просто так, это метод регулировки пробок на основных магистралях. Представляете, что будет на трассах, если ВСЕ выедут в одно время из своих уютных дешевеньких квартирок в пригородах? То-то.
Власти поменяли режим светофора. Браво! Теперь стоит наш участок. И так хорошо стоит, что автобус в первые дни приезжал на час позже! Видимо, после лавины жалоб светофор снова подрегулировали, и теперь автобус приезжает с опозданием всего на 20—50 минут, зависит от дорожной обстановки. И пока мы его коллективно ждем в три этапа (первый этап – полируем скамейку в метро, второй – обтираем стену подземного перехода, того самого, где я нашел зеркало, и третий – выходим на улицу и толчемся в нетерпеливом ожидании у большого магазина цветов) можно наблюдать интересную сцену.
У магазина огромная стеклянная стена, чтобы идущие мимо граждане могли оценить великолепный ассортимент. Ну и наши тетеньки, томящиеся в ожидании автобуса, прилипают носами к стеклу и обсуждают цветы.
– Ой, девочки, смотрите, это же пионы!
– Да, в самом деле!
– Посреди зимы! Я глазам своим не поверила! Настоящее чудо!
– Ой, смотрите, мои любимые сиреневые хризантемы завезли! Вон, вон, чуть правее белых…
– И розы новые! Это эквадорские!
