– А, ничего! Тишина…
Собираясь в магазин, Валерьяныч переоделся, сменив свою побуревшую от гнили куртку, на «дежурную», которая постоянно находилась в ангаре.
Скептически оглядев бригаду, он сказал:
– Рахмет со мной сходит. Он, пока, почище выглядит.
– Рахмет, так Рахмет. – Согласились остальные. – Кому охота бить ноги?!
– В гипермаркет не пойдем. – Сказал Валерьяныч Рахметову, когда они оказались за забором. – Там охранники – придурки какие-то. Сторожат, как свое собственное. На людей кидаются. Мы с тобой, если привяжутся, оттуда скоро не выйдем.
– А, куда пойдем? – Спросил Рахметов.
– Есть тут магазинчик. За углом. – Сказал Валерьяныч. – На нас, там никто пялиться не будет.
«За углом» оказалось не так близко. Идти пришлось через поле, потом под мост, пока они не оказались в городе.
В торговой точке затарились довольно быстро, но на выходе встретили старого знакомого Валерьяныча, «еще с тех времен». А, поскольку знакомый был сильно болен, Рахмету пришлось возвращаться в магазин и брать бутылку «керосина». Он хотел было заметить, что у них имеется с собой, взятая в дорогу, для сохранения тонкого душевного равновесия, бутылка «арбузовки», но Валерьяныч дал отмашку: «Не распространяться!»
Подлечившись, приятель поведал им о вчерашних событиях, которые потрясли город.
– Мой племяш, только успевал закачивать… И кино, и книжки всякие запрещенные, и чего только не нахапал… А диверсантов этих, все-таки замели. Вычислили и замели. Главного, только упустили. Говорят, что, прямо – ниндзя какой-то. От всех ушел. И от милиции, и от безопасности. Сегодня всех шерстят. Больницы вверх дном перевернули. Вроде, ранили его, при задержании.
– Ну, дела! – Изумлялись Валерьяныч с Рахметовым. – А мы гребем, там, на комбинате, и не в курсе происходящего. А, оно, вот, как события разворачиваются!
Распрощавшись со старым знакомым, имени которого Валерьяныч не помнил, они тронулись в обратный путь.
– Эту идеологическую диверсию, устроил Евросоюз! – Рассуждал, по дороге, Рахметов, которому, залитый на «арбузовку», керосин ударил в голову. – Хотя, они все, заграничные – с выкрутасами. Вон, вчера, Малявки притащили какую то россиянку, так она, сразу, носом крутить начала: «Что вы, за музыку, такую слушаете! Ее уже не слушает никто. Я, вчера, в ваших клубах была, так там, вообще – отстой, какой то! Мелодии века! Думала, у вас, тут – тусовка продвинутая! А, это все прошлогоднее. Давайте послушаем то, что в Москве сейчас крутят…
– Малявки, они, что – карлики, что ли? – Перебил его Валерьяныч.
– Да нет. Нормальные. Фамилия, у них – Малявко, вот Малявки и получились
– Понятненько. И, что – русская?
– А, ничего. Врубила свой музон, с «айпеда».
– И, как?
– А, мне – до фонаря. У меня слух полностью отсутствует. Мне, что одно, что другое – никакой разницы.
– Правильно. Бабы – на первом месте, а, под какую музыку неважно. – Согласился Валерьяныч.
– Когда я в молодости ходил на танцы, там тоже все было, по регламенту. – Продолжил он разговор. – Список песен утверждался, аж в ЦК партии.
– Какой партии?
– Какой, какой? Коммунистической!
– Не понял. – Покрутил головой Рахметов. – Они, тут – причем?
– Это, сейчас, они не причем. А, тогда, были правящая партия. В каждой дырке затычка, в виде коммунистического деятеля присутствовала.
– При тебе, что многопартийная система была, что ли?
– Партийная, партийная. Только не многопартийная, а однопартийная.
– Как, это?
– Слушай, Рахмет, ты, что в школе историю не изучал?
– Там, вроде, не учили, такого…
– А, что учили?
– Ну, больше про империалистов и колонизаторов. Которые стоят у наших границ. Еще про дружбу белорусского и российского народов.
Обсуждая проблемы и недостатки современного образования, они подошли к «родному» забору. Зайдя на полигон, прямиком направились к «секретной» куче. В которой была запрятана заветная емкость – шестилитровая бутыль от воды «Кстати», предназначенная для «заправки» Толика.
– Ну, тут же, вроде, закапывали…
– Вроде! Это, у меня старого – склероз, а ты помнить должен.
– Тут ложил, точно помню. Куда она делась?
Утомленные долгим переходом и понижением градуса, они занимались раскопками, никакого внимания не обращая, на подъехавший к задним воротам микроавтобус, из которого вышли четверо в штатском.
Прапорщик Мелешко выходить из машины не стал. Имея солидную выслугу лет, он был знаком, с местными достопримечательностями, и предпочитал духоту в кабине, атмосфере здешней внешней среды.
Войдя в распахнутые настежь ворота, четверо, в штатском, огляделись по сторонам, заприметив только двух бомжей, копающихся в отбросах.
Ничего подозрительного обнаружить не удалось.
– Ну и вонища. – Сказал один.
– Прямо – душегубка, какая-то. – Поддержал его другой.
– Не понимаю, что они, на этой помойке постоянно раскапывают? Что тут найти можно? – Выразил недоумение третий.
Четвертый, старший лейтенант Бондаревич, промолчал, брезгливо поморщившись.
Выдвинувшись к ангару, группа капитана Трубы остановилась. Вскоре подоспела и группа Брыля. Воссоединившись, обе группы пребывали в нерешительности. Но это состояние длилось недолго. Аромат полигона, забивал дух, у всех без исключения. Майор Брыль, вообще, меняя цвет лица, не пришел к какому-то, определенному оттенку и переливался всеми цветами радуги. Как хамелеон на дискотеке. Капитан Труба понял, что действовать нужно быстро и решительно, пока все еще в строю.
– Со мной, внутрь, пойдет Одиноков и вы, четверо… – Обозначил он, коротким взмахом, четверых, первых попавшихся на глаза милиционеров. – Майор Брыль будет нас прикрывать. Вы трое… Да, вы! Ты, ты и ты! Обойдете сзади. Пошли, пошли…
Капитан Труба вздохнул. Хотел перекреститься, но не помнил, как это делается правильно, поэтому просто молча, поднял глаза к небу и скомандовал:
– За мной!
Осторожно ступая по мягкой, раскисшей от жидкой гнили земле, группа захвата подошла к боковой двери. По сигналу Трубы, Одиноков распахнул ее настежь и громко, во весь голос, скомандовал:
– Вперед!
По странному стечению обстоятельств, при формировании передовой группы, выбор капитана Трубы, пал на самых молодых сотрудников отдела, которые жались поближе к начальству. Эти вообще не понимали, толком, что происходит. В отделе, во время сидения в актовом зале, старослужащие напускали в разговорах столько тумана, что вчерашним новобранцам, по неопытности, не представлялось никакой возможности разобраться в происходящем. После, по дороге на помойку, последовало столько призывов к бдительности и намеков, дескать – «враг хитер и коварен», что эти четверо пребывали в состоянии лихорадочного возбуждения, ожидая, что из-за каждого угла раздастся выстрел или выскочит смертник, увешанный взрывчаткой.
– Всем оставаться, на своих местах! Работает ОМОН! Стреляем на поражение! – Истошно вопили они, заскакивая в ангар.
Следом за ними, в строение влетел капитан Труба, с пистолетом в руке. За ним – Одиноков, с автоматом.
Труба, наметанным глазом, сразу прикинул обстановку.
Один, чернявый, похоже – цыган, изумленно тараща глаза, что-то в спешке дожевывал. Другой, лысый, подняв руки, сидел у костра, не рискуя сдвинуться с места, хотя языки пламени полыхали в опасной близости от его штанов. Третий, здоровенный детина, стоял рядом с бочкой, подняв руки, испуганный до полусмерти. Четвертый, здоровяк, сидел на ящике, с поднятыми руками, и на лице его, кроме искреннего интереса ничего прочесть не удавалось. Ноги его, были обмотаны поэлетиленовыми пакетами. Рядом стояли здоровенные бахилы и тазик с вонючей жижей. Пятый, низенький редкобородый, «Расстрига, что ли?» – подумал Труба, шептал себе под нос, может молился. Шестой, здоровый, как лось, с золотым зубом, удивленно разглядывал ворвавшихся. Седьмой, подозрительно похожий на интеллигента, стоял с отрешенным видом, не проявляя никаких эмоций.
Все были с поднятыми руками и не шевелились.
– Семь, семь… Сколько, же их тут должно находиться? – Лихорадочно соображал Труба. – Рахметова нет, это точно.
Сердце его замерло. Ноги стали ватными
– Построить. – С холодной отрешенностью, приказал он, и пока Одиноков с подчиненными, ровняли шеренгу, залез в карман и достал список.
– Так, проверка личного состава. – Сказал он, внимательно приглядываясь к арестантам, но одновременно испытывая полное безразличие ко всему происходящему.
– Бабанский!
Никто, не отреагировал.
– Нет, Бабанского, ладно… Сапунов!
– Я – Сапунов. – Отозвался интеллигентный.
– Синицин!
– Я. – Широко открыл глаза толстяк, с пакетами на ногах.
– Есть, Синицин. Ставим «птицу».
– Понаморенко!
– Я! – Рявкнул здоровый, с фиксой.
– Морозов!
– Ма… Ма… – Начал заикаться перетрухнувший бугай.
– Что, гад, маму вспомнил? Раньше, о матери думать нужно было. Когда закон нарушал! – Взорвался Труба.
– Морозов – я… – Пробормотал бугай.
– Ладно, есть Морозов.
– Пилигримов!
– Я! – Бодро отозвался чернявый, глядя на капитана невинными глазами.
– Цыган?
– Белорус. – Уверенно сказал Пилигримов.
– Это мы, еще посмотрим… – Пробормотал, себе под нос, Труба.
– Леонович!
Последовала тишина.
– И, Леоновича нет. Разберемся… Гулиев!
– Это – я. – Сказал «расстрига».
Труба немного помедлил, разглядывая список, в котором никаких фамилий больше не значилось и, холодея от неопределенности, спросил:
– И, что-то я Рахметова не вижу.
– Они, с Леоновичем, за пайкой пошли. – Торопливо сообщил Морозов.
Сердце капитана Трубы стало биться чаще.
– Давно? – С полным безразличием, спросил он.
– Да должны уже подойти, скоро…
– Ладно. А, этот Бабанский, где? – Неизвестно зачем спросил Труба.
– Бабанский? – Раздался голос, из глубины развалин.
Это очнулся от хмельного забытья политолог, которого, после того, как он вырубился, положили, где подальше, чтобы не мешался под ногами.
Все – и конвоиры, и арестанты, разом повернули головы в ту сторону, откуда раздался голос, и увидели встающего над кучей хлама, словно над бруствером окопа, Бабанского. Арестанты привыкшие к его обществу, ничего нового, для себя, не увидели, в отличие от конвоиров, которые видели похмельного оппозиционера впервые.
«Очкарик» был без очков, отчего его близорукие глаза, казались яростно прищуренными. Одутловатое и от рожденья, бледное лицо, казалось в полумраке ангара смертельно бледным. И по этому лицу, вкривь и вкось, шли зеленые полосы, подтеки смешанного с отходами производства, трудового пота. Этот камуфляж издали смотрелся, как боевая раскраска.
– Бабанский, здесь. – Сказал оппозиционер, сдерживая икоту.
И, тут в костре рванула, оставленная без присмотра, кабачковая семечка.
