– Оно, с такими правителями доживём и до этого.
– Алексей Иваныч, давай-ка разгружаться, – позвал от самолёта второй пилот.
– Иду, иду, иду, иду! – затараторил техник. – Тридцать три секунды и всё будет разгружено.
Со страшным грохотом брякнулась на землю 200 литровая бочка с маслом, за ней полетели из самолёта какие-то ящички и коробочки, какие-то мешки и мешочки, чехлы и просто тряпки. Затем выбросили стартовые полотнища.
– Мне старт раскладывать или он нужен нам, как козе баян? – обратился второй пилот к Долголетову.
– Как козе баян, – отмахнулся Григорий, – не до него. Мы что новички? Полосу не найдём?
– И я тоже так же подумал, командир.
И стартовые полотнища полётели в общую кучу с барахлом, которого в изобилии набрал Кутузов на базе.
Ужасным треском огласила окрестности запущенная техником помпа, закачивающая в полуторатонный бак самолёта ядовитую жидкость. Три минуты грохота и бак полон.
– Ну что с богом? – отбросил Григорий сигарету. – Откуда начнём, агроном?
– Вот с этого поля, – протянул тот карту, – сигнальщики уже там стоят.
– Понятно. Ты пока отдыхай, – кивнул второму пилоту, – мы с Евгением полетаем. А ты, Лёша, осмотрись тут. Проверь ночную стоянку, заправку и прочее. Да что тебя учить. Чёрт, ну и жара! От винта!
Они взлетели и на бреющем полёте взяли курс на поле. Самолёт довольно ощутимо раскачивала болтающаяся в баке жидкость.
– Не разучился? – спросил Долголетов.
– Нормально! – сдержанно ответил Митрошкин. – Больше года с жидкостью не летал.
Вышли на поле, на высоте 50 метров осмотрелись. Сигнальщики, завидев самолёт, высоко подняли красно-белые сигнальные знаки на длинных шестах.
– Там сразу в конце поля высоковольтная линия, видишь?
– Угу! – промычал по СПУ Митрошкин. – Придётся раньше в набор уходить.
– Ничего, потом пару заходов вдоль линии сделаем. Пошли на заход.
Самолёт резко накренился и со снижением пошёл к земле. На высоте 5 метров, когда, казалось, катастрофа неизбежна, он выправился и понёсся на поле вдоль створа сигнальщиков. Те, поняв, что их увидели, опустили свои знаки и на всякий случай попадали на землю. Когда прямо на тебя со страшным рёвом несётся двадцатиметровая в размахе железяка, становится жутко.
– Сброс!
Григорий повернул рычаг. Словно клубок разъяренных змей зашипел сжатый до десятков атмосфер воздух, открывая клапаны подачи жидкости в распылительные штанги под крыльями и за самолётом, искрясь на солнце, словно вспыхнувшая радуга расцвёл сорокаметровый шлейф распылённых на мелкие капли химикатов. С земли это было красивое, эффектное зрелище. Словно огромное одеяло шлейф стал медленно оседать на землю.
По фонарю кабины то и дело стали ударять какие-то твари. От удара они погибали мгновенно и размазывались по стеклу, ухудшая обзор.
– Чёрт, что это? – спросил Митрошкин, не отрываясь от управления и не на секунду не выпуская из видимости землю. Отвлечение от земли тут смерти подобно.
– Ты никогда не работал с саранчой? – спросил Григорий.
– Не приходилось. Это кузнечики что ли?
– Они самые. Мы их тысячами убьём и без яда.
– Они же нам весь самолёт испоганят.
– Ничего, отмоют потом. В набор!
Самолёт перед проводами ЛЭП резко взмыл вверх и начал разворот на повторный заход. Сигнальщики быстро отмерили саженями сорок метров и снова подняли свои знаки, попадав на землю перед приближением самолёта.
За 15 минут они сделали шесть заходов на поле и вылили полторы тонны ядовитой гадости. Самолёт сажали с открытыми форточками, так как лобовые стёкла все были заляпаны красно-зелёными останками кузнечиков.
– Мать твою! – ахнули рабочие, потрогав кромки крыльев и посмотрев на фонарь кабины. – Да сколько же их там?
– Так, так! – засуетился Кутузов и завертел головой, выбирая из рабочих мужика покрепче. Ткнув в него пальцем, спросил: – У тебя голова не кружится?
– Если когда переберу – кружится, – осклабился тот.
–С перебора у всех кружится, – отмахнулся техник. – Вот тебе бачок с водой, вот тряпки. Будешь после каждого полёта забираться на самолёт и мыть стёкла фонаря.
– Какого фонаря? – вытаращил глаза мужик.
– Это кабина пилотов так называется.
Только тут до Митрошкина и второго пилота дошло, зачем Кутузов прихватил с собой массу различного тряпичного хлама.
– Хоть у нас в воздухозаборнике и решётка, – сказал Митрошкин, – но… не забьют ли нам его эти твари? Шлёпнемся на поле вместе с кузнечиками.
– Я периодически буду проверять его, – успокоил Кутузов. – Так положено на таких работах. В кабине, небось, жареными кузнечиками пахнет?
– Ещё как!
Рабочие удивлённо посмотрели на техника и засмеялись. В кабине жутко воняло химикатами.
– Кузнечики попадают на рёбра охлаждения цилиндров и тут же поджариваются, так как температура двигателя 200 градусов, – пояснил Кутузов. – Дошло? В некоторых странах жареные кузнечики – ужасный деликатес и стоит столько, сколько вы за месяц не получаете, – пояснил он.
– Да мы тут давно вообще ничего не получаем, – ответили ему. – А про деликатес этот не заливай. Кто ж эту мразь жрать-то будет?
– Ещё как жрут. И не жрут, а вкушают. Это дефицит.
– Эко, дефицит! Вон его сколько летает!
– Там где его вкушают, он не летает табунами.
– Степан, собирай в мешки их, – посоветовал другой рабочий. – Этот, как его, бизнес сделаешь. Пару мешков продашь и разбогатеешь. Один коньяк пить будешь. Ха-ха-ха!
– Тьфу! – сплюнул Степан. – Сам собирай!
Сделали ещё полёт, мужик, кряхтя, полез на спину самолёта мыть стёкла, а Кутузов, подтащив к двигателю стремянку, полез проверять воздушный тракт.
После пятого полёта Долголетов покинул кабину.
– Летай! – сказал он Митрошкину. – Талант от времени не ржавеет. Чего я сидеть тут буду? Даже ни разу в управление не вмешался.
К вечеру они обработали два поля. Теперь любая гадость, туда севшая и попытавшаяся заняться пожиранием урожая, там и останется. Уже в качестве удобрения.
– Завтра чуть свет начнём, – сказал Григорий, – до восхода солнца, пока эта гадость ещё летать не начинает.
– Сторож! – заорал Кутузов. – Принимай дела! – И он вытащил журнал передачи и приёма аэродромного имущества.
Из будки, пятясь задом, кряхтя и охая, выполз старикан лет восьмидесяти.
– Мать твою! – ахнул Кутузов. – Он наверно ещё нашествие Мамая помнит. – Концы не отдаст тут?
– Он ещё нас переживёт, – неуверенно сказал агроном. – Ну, где я молодого сторожа вам возьму? Они и за деньги-то ночью не хотят работать, а за так тем более.
– Ох, дела, дела! – вздохнул Кутузов. – Везде бардак. Он ручку-то держать может? Ему ж расписываться надо.
– Крестик поставит, – засмеялся кто-то из рабочих.
– Как твоё фамилиё, дед? – спросил техник, открывая журнал.
– А? – приложил ладонь к уху старик.
– Фамилия, говорю, как твоя?
– Чего, чего? – дед стянул с головы военную шапку времён финской кампании 39 года и наклонил голову.
– Он ещё и глух, как пень. Точно, Мамая помнит. Как фамилия, говорю? – наклонился к самому уху деда.
– Чья?
– Да твоя, твоя!
– А, моя-то? Шевелёвы мы.
Дрожащей костлявой, как саксаул рукой, дед поставил закорючку в том месте, где указал Кутузов. Инструктировать его было бесполезно. Расписавшись, дед снова полез в будку к лежанке.
– Террористам тут ни за что не пройти! – сказал Митрошкин, садясь в машину. – Будем надеяться, что их отпугнёт смердящий запах химикатов.
– Да уж, – вздохнул второй пилот, – вряд ли найдутся желающие угонять этот летающий клозет.
Агроном привёз их в гостиницу, где они оставили вещи и сразу же поехали в столовую. Туда же подкатил и председатель только что приехавший из Бронска.
– Принеси и нам с агрономом, – приказал он поварихе, – поужинаем вместе с лётчиками.
За столом Кутузов нахмурился и заёрзал, словно ему под задницу насыпали горчицы. Борщ он выхлебал, а когда принесли второе, не выдержал:
– Нет, один бардак всюду! – отодвинув вилку, возмутился он. – Мы, сломя голову, бросив семьи на судьбу произвола, как говорил наш незабвенный инженер Рафик Календарьевич да будет всегда светел лик его, рванули сюда, чтобы задавить прилетевшую сюда мерзость, а как нас встречают? Как? – воздел он кверху руки.
Все прекратили приём пищи и удивлённо уставились на Кутузова.
– Сторожа привезли, как сказал кто-то из писателей, времён очаковских и покоренья Крыма…
– Это сказал не писатель, а поэт, – перебил его Григорий, сообразивший, почему возмущается техник. – Лёша, мы же договорились. Или хочешь кушать саранчу?
– А чего, едят же её инородцы. Под водочку ещё как пойдёт. Но я же говорю, бардак! – Теперь он развёл руки в стороны и удивлённо осмотрел стол, будто увидел на нём нечто необычное.
– Пе-ре-бёшь-ся! – по слогам произнёс Долголетов.
Понятливый председатель встал и направился к своему вездеходу. Обратно он вернулся с бутылкой водки и поставил её на стол.
– Вот, в Бронске купил. А ты чего ж не позаботился? – поглядел на агронома.
– Всё так быстро получилось, не успели, – оправдывался тот. – Да и денег в кассе нет.
– Традиций нельзя нарушать, – уже не возмущённо, а наставительно произнёс Кутузов. – Денег нет, но самогон-то есть. Сам говоришь, все гонят.
– Гонят, – улыбнулся председатель. – В тихую погоду вонь стоит по деревне. Ну, давайте с устатку. По сто грамм не помешает.
– Конечно, не помешает! – у Кутузова дёрнулся кадык, и рука потянулась к стакану.
Утром встали темно. Собственно была ещё ночь.
– Чёрт, где же нам врача искать в такую рань? – зачесался второй пилот.
– Сам распиши это дело, – подумав, разрешил Долголетов. – Действительно, три ночи.
– Рабочий день с нарушений начинаем, – проскрипел, зевая, Митрошкин. – Ай-ай-ай! Жалоб нет. Где расписаться?
Все расписались в тетради. За врача, исковеркав собственный почерк, расписался второй пилот. Поехали на аэродром. Кутузов запустил двигатель, а сторож так и не проснулся.
– Да не отдал ли он концы? – забеспокоился Митрошкин. – Пошевелите его.
Старика растормошили, и он открыл глаза явно не понимая, где находится.
– Дед, террористы не приходили? – спросили его.
– Чего? А, дождь? Нет, дождя не было. Не было дождя, говорю.
– Всё ясно. Отвезите его домой, пусть там спит.
Агроном приехал, когда они сделали уже около десяти вылетов.
– Сейчас ездил на поле, – объявил он, – эффект потрясающий. Почти сто процентов. Прошу вас, ребята, работать до упора, сколько можете, пока эти твари не сожрали наш урожай.
– Конечно, – кивнул Долголетов, – нас трое и потому можем летать двенадцать часов. Послезавтра и закончим.
Погода стояла жаркая и тихая, ближе к полудню насекомые поднялись в воздух, стали на крыло, как сказал агроном и снова после каждого полёта рабочий лез на самолёт отмывать стёкла. Митрошкин сидел в кабине в одних трусах, и было странно его видеть в таком виде в кабине самолёта. После двух-трёх полётов он выходил и обливался холодной водой из ведра, отфыркиваясь, словно лошадь.
