* * *
– Ты не можешь без приключений, – шеф стоял у окна и нервно курил в открытую форточку. Прямо за ним в пасмурном небе отливали тусклым мерцанием позолоченные купола соборов и пронзал низкие тучи шпиль Адмиралтейства. – Открыть стрельбу среди бела дня в самом центре города!
Я молча кивнул. Мне самому никогда не нравились вестерны. Но шеф стоял ко мне спиной и не видел моего безоговорочного согласия с его точкой зрения.
– Газеты видел? Ты опять на первой полосе! Не прошло и недели, как подполковник Мальцев дважды становится самой известной личностью Санкт-Петербурга!
Я вздохнул и снова промолчал.
– Хорошо, что хоть стрелял по собакам.
– Журналистов поблизости не было, – не удержался я.
Наконец он повернулся и посмотрел на меня.
– Пишут, что ты спас ребенка.
– Врут, наверное.
– Тебе не кажется это странным? – шеф раздраженно раздавил окурок в стоявшей на подоконнике пепельнице.
– Что именно? То, что я спас ребенка?
– То, что происходит в последнее время. Ты думаешь, это первое в городе нападение собак на людей? Месяц назад на Московском проспекте стая набросилась на подростка. Прямо возле проезжей части. Они трепали его, а мимо спокойно проносились десятки машин. Остановились только какие-то приезжие армяне, отогнали собак и отвезли мальчишку в больницу.
– Не понимаю, что тебя беспокоит. Взаимоотношения биологических видов или национальный вопрос?
– Не знаю. По крайней мере, первое, как оказалось, приводит к не меньшим жертвам, чем второе.
Он опустился в кресло, нацепил на нос очки, которые моментально превращали его из живой легенды уголовного розыска, грозы питерских бандитов в безобидного пенсионера, коротающего дни за решением классических кроссвордов, и открыл блокнот. Перевернув несколько страниц, он взглянул поверх очков на меня.
– Вчера мне звонили насчет тебя.
– Из «Долмамы»?
– А ты и там уже отличился?
Я скромно потупился.
– Тобой интересовались из Смольного. Хотели узнать, как идет расследование по делу об убийстве животных.
– Можешь им сказать, что, по крайней мере, один убийца животных работает у нас в управлении, – хмуро произнес я. Меня совсем не устраивала перспектива прославиться на столь высоком уровне.
– Зря ты так! Как это ни странно, но о тебе, именно о тебе, наверху очень высокого мнения. Просили тебя всячески поддерживать и, по возможности, поощрить.
– С чего бы это?
– Не знаю. По-моему, после этого случая на рынке ты у них в героях.
– Таких героев сотни по городу. Только работают они не в милиции, а на живодерне.
– Да что с тобой! – шеф сердито сорвал очки и швырнул их на стол. – Ты на моей памяти не меньше десятка человек на тот свет отправил, а сейчас из-за какой-то суки целку из себя строишь!
Я внимательно посмотрел ему в глаза, но он, похоже, действительно не понимал. Впрочем, я сам до конца не понимал, почему в последнее время люди, а точнее, их поступки и образ мыслей стали вызывать у меня такое отвращение. Возможно, я был неизлечимо болен рассудком. И лекарства от этой болезни я не знал.
– Это был кобель, – уточнил я.
– Ты знаешь что, – шеф деликатно кашлянул, – сделал бы себе, на всякий случай, прививку. Я, конечно, понимаю, что перспектива получить сорок уколов в живот тебя не радует, но…
– Сейчас от бешенства колят кокав в плечо. Шесть раз за трехмесячный курс. А этому псу уже сделали вскрытие. Бешенством он не страдал.
– Ты хочешь сказать, что девчонку могли так покусать абсолютно нормальные собаки?
– Ты сам меня грызешь каждый день. Я же не говорю, что ты взбесился.
Конечно, по нормам деловой морали я был с ним излишне фамильярен, но когда человек спасает твою жизнь, а ты его жизнь спасаешь дважды, взаимоотношения между людьми претерпевают порой странные метаморфозы. Во всяком случае, тыкал я ему только тогда, когда мы были наедине.
– Ладно, – шеф снова поднялся и стал ходить взад-вперед мимо длинного приставного стола. – Что там у тебя с подозреваемыми?
– Работу по фотороботам уже закончили, – я раскрыл папку и протянул ему несколько рисунков. – К сожалению, сотрудничать с нами согласились только четыре человека. Причем, одна женщина живет в другом подъезде. Хотя, как мне кажется, ее показания наиболее объективны. Со злосчастным Митькиным, которого проклинает полдома, она почти не знакома, зато довольно-таки часто видела интересующих нас постояльцев. Несколько раз по вечерам она сталкивалась с ними во дворе чуть ли не нос к носу.
Шеф остановился и уставился на меня.
– У нее есть такса, которую она выгуливает перед сном, – я моментально понял его невысказанный вопрос. – Сам понимаешь, последнее дефиле, вечерний туалет на свежем воздухе…
– Дальше! – довольно-таки резко прервал меня шеф.
– Пару раз эти люди подходили к ней, восхищались собакой и интересовались родословной. Она, может быть, рассчитывала на нечто большее, все-таки дама одинокая, но лично к ней они интереса не проявляли. Никаких там «чашечек кофе» или «послушать музыку».
– Еще Фрейд говорил о скрытых сексуальных комплексах, – шеф давно знал мое больное место, но именно сейчас, почему-то, нанес удар ниже пояса. – Если ты живешь один…
– С котом! – зло поправил я.
– …Это не значит, что у всех такие же половые проблемы, как и у тебя!
– Я только…
– Продолжай!
– В общем, – я демонстративно вздохнул, – дальше разговоров о собаке дело не пошло. Что не помешало ей хорошо запомнить ночных незнакомцев.
– Откуда мы можем знать, что это и есть интересующие нас люди?
– Они заходили именно в тот подъезд, где находится 72-я квартира, и, кроме того, фотороботы и описание этих человек, которые нам дали соседи из подъезда и эта женщина, полностью совпадают. Благодаря ее показаниям, мы можем утверждать, что, по крайней мере, у одного из подозреваемых есть особая примета, – я не мог удержаться, чтобы не выдержать паузу. – Он картавит.
– Еврей, что ли? – удивился шеф.
Честно говоря, его вопросу я удивился не меньше. Все управление знало, что, несмотря на фамилию, шеф имел иудейские корни. Ничего зазорного в этом, конечно, не было. Тем более что его отец, ветеран Великой отечественной войны, во время блокады проявил чудеса героизма и даже попал в Книгу памяти героев Ленинграда.
– Не знаю! – я пожал плечами. – Его маму мы еще не нашли. А физиономист из меня плохой. Посмотри сам.
Я разложил на столе несколько карточек с собирательными, если можно так сказать, образами двух человек. Оба были мужчины. Один, по описанию невысокий и с заметным брюшком, был почти полностью лысым, и только над висками и на затылке оставалась короткая редкая поросль. Глаза его были прищурены, а уголки полных поджатых губ слегка задирались вверх словно в легкой полуулыбке. По словам соседей, этот тип проявлял редкую по нынешним временам доброжелательность и внимание, всегда здоровался и даже пару раз кому-то помог вынести мусор. Как мне удалось установить, именно он разговаривал с женщиной из другого подъезда о ее таксе, и именно он сообщил соседке о том, что сдававшая им квартиру хозяйка, то есть Сосновская, уехала в Ольгино погостить к родной сестре.
Второй мужчина был повыше, худощавый и слегка ссутулившийся, с коротко стрижеными пепельными, с проседью волосами. Если верить опросам жильцов дома, он практически ни с кем не общался, и видели его в основном только поздно вечером или ночью. Пару раз люди обращали внимание, что у него в руках был темный полиэтиленовый пакет.
– Кто из них картавил? – спросил шеф, по-прежнему думая о чем-то своем. – Этот лысый?
– Нет, другой.
– Ты же говорил, что с этой собачницей разговаривал картавый?
– Не совсем так. Когда она разговаривала с лысым, второй неожиданно появился из подворотни и подошел к ним. К женщине он не обращался, только своему приятелю сказал несколько фраз.
– Что именно?
– Черт его знает! Она не помнит. Да, по ее словам, один раз этот стриженый с кем-то встречался поздно ночью. Предположительно, в августе однажды она проснулась в районе двух часов ночи от громкого лая на улице. Выглянув в окно, она увидела какую-ту иномарку, возле которой разговаривали два человека. Один из них все время находился в тени, а в другом, когда он отступил в круг света от фонаря, она узнала худощавого жильца из 72-й квартиры.
– Шум подъезжающей машины она слышала?
– Нет, только громкий лай. Какая-то псина облаивала этих двоих до тех пор, пока они не расстались. Неизвестный сел в машину и уехал, а второй вернулся в подъезд.
– Он мог быть вместе с ними в квартире. Номер, марку, цвет машины она запомнила?
Я покачал головой.
– Нет. Помнит только, что окраска была светлой.
Шеф остановился напротив меня и посмотрел так, словно видел меня впервые.
– Тебе не кажется, что мы занимаемся не своим делом? Столько усилий тратится только на то, чтобы найти пару садистов, замучивших нескольких сучек. Да по этой статье можно привлечь половину подростков Санкт-Петербурга!
Я пожал плечами. Мне и самому, честно говоря, хотелось побыстрее закончить это расследование.
– Сам же говорил, что дело у мэрии на контроле.
– Херня все это! – он махнул рукой. – Они, так же как и мы, заинтересованы поскорее его закрыть. Шум уже улегся, газеты пугают людей новыми страшилками, и только подполковник Мальцев продолжает разгребать собачье дерьмо!
– Легко сказать, закрыть дело, – я чувствовал себя так, как будто меня серьезно кинули. – Если бы нам дали время, а не торопили в спину, все бы было нормально.
– Все бы было нормально, если бы подполковник Мальцев не захотел стать телезвездой! А как закрыть дело, не мне тебя учить. Я сегодня был в прокуратуре, встречался с первым замом. Они тоже получили указание спустить все на тормозах. Поговори со Смолиным, пусть подумает, как поаккуратнее составить заключение экспертизы. Естественные причины смерти, большая степень разложения. Ну и тому подобное. Хотя нет, вызови его ко мне, я сам с ним поговорю.
Но Смолин был не такой человек, которого можно было бы легко уговорить сыграть роль «шестерки». Выслушав указания шефа, он поднялся на четвертый этаж, на котором находился мой отдел, предварительно заглянув в лабораторию и захватив из сейфа прозрачный полиэтиленовый пакет. Со злостью распахнув дверь, он ворвался ко мне в кабинет и почти от порога швырнул пакет на мой заваленный бумагами стол.
– Вы полны сюрпризов, мистер Бэггинс! – я приветствовал его фразой гнома Гимли из фильма «Властелин колец».
– Доволен? – его большое тело с трудом втиснулось в расшатанное кресло. – Заварил кашу, а я теперь должен прикрывать твою задницу?
– Можно подумать, тебе хочется возиться в этом дерьме.
– Нет, конечно! – он фыркнул. – Тем более, ради такой уникальной личности как ты, я даже готов пойти на должностное преступление. Только что мне прикажешь делать со всем этим?
Его толстый палец с аккуратно обрезанным широченным ногтем несколько раз тяжело опустился на по-прежнему валявшийся на моем столе полиэтиленовый пакет. Я взял пакет в руки и стал внимательно рассматривать.
В запаянной пленке находился пятисантиметровый обломок узкого трехгранного лезвия. Тот самый, который я нашел в затылке у одной из мертвых собак. Край слома был с той стороны, где начиналось утолщение. Острие, на удивление, не выглядело затупившимся. На узких матово блестевших гранях не было ни узоров, ни рисунка, только застывшие потеки и пятна ржавого цвета.
– Ну? – я раздраженно посмотрел на Смолина, который всем своим видом давал понять, что добровольно ничего рассказывать не будет.
– Баранки гну! – он фыркнул еще раз и так навалился на мой стол, что тот затрещал. – Как ты думаешь, что это такое?
– Заточка?
– Зах…ечка! Это трехгранный клинок, предположительно тайный или, так называемый, «почечный» кинжал, который в истории холодного оружия известен как стилет. Был распространен с пятнадцатого по семнадцатый век.
Он сознательно сделал паузу, и я был вынужден поднять на него глаза.
– Ты хочешь сказать, что этому ножичку не менее трехсот лет?
Он пожал плечами, и кресло предательски заскрипело.
– Возможно. Но, чтобы утверждать это, мне нужно сделать радиоуглеродный анализ металла. Во всяком случае, первоначально у меня были разные версии. Это лезвие могло оказаться как обломком японского йорой-даши или кансаси, женского стилета в виде заколки для волос, так и частью испанского инерционного стилета. В конце концов, я пришел к выводу, что это мизерикордия – итальянский кинжал «милосердия», которым добивали тяжело раненую жертву.
– Ты уверен?
– Не знаю. Угол заострения клинка, вогнутое сечение, угол заточки лезвия, в принципе, это подтверждают, но письменного заключения я бы тебе не дал. Впрочем, я надеюсь, оно тебе и не понадобится?
В его пристальных, вечно смеющихся глазах мне было странно видеть неуверенность и необъяснимый страх. Я его мог понять. Не каждый день на чердаке современного дома находишь зарезанную средневековым кинжалом собаку.
– Может, мне теперь следует устроить обыск в Оружейном зале Эрмитажа? – я пытался сделать вид, что разозлился, но, странное дело, мне тоже вдруг стало неуютно.
Он неестественно рассмеялся.
– Не думаю, что этот нож оттуда. Кроме того, мизерикордия, или, как ее называли, «Божья милость» была рассчитана на пробивание доспехов, то есть была достаточно крепкой и устойчивой на излом. Этот же клинок сломался от относительно легкого нажима, после того, как острие застряло в черепной кости. Так что не исключено, что это просто мастерски выполненная подделка из некачественной стали. Хотя, – он с сомнением покосился на обломок, – я бы не спешил с выводами, пока не проверил степень механической и термической обработки.
– Тебе не кажется, что, добивая свои жертвы, наш таинственный живодер был излишне милосерден? Добивание умирающих животных выглядит как-то неестественно, особенно если учесть, что с ними вытворяли до этого.
– У них могли быть свои мотивы. Допустим, ритуальные. К тому же, характерные раны, которые мог оставить такой клинок, мы нашли только у нескольких трупов. Все они были нанесены примерно в одном и том же месте. Вот здесь, – он потянулся к затылку.
– На себе не показывай!
Смолин поспешно отдернул руку и разозлился, когда увидел, как я ухмыляюсь.
– Твою мать! Здоровый мужик, а детство до сих пор в заднице играет, – он обиженно замолчал, но через минуту продолжил: – Гораздо больше меня смущает другое. Все убитые собаки, заметь – все до одной и, между прочим, только собаки, перед смертью были исколоты странным оружием. Оставленные им раны, ни одна из которых не являлась смертельной, имеют узкое входное отверстие с одним рваным краем, противоположным направлению удара.
– Какой-то крюк?
– Не уверен. Ткани не имеют характерных повреждений. Разрез широкий, как от ножевого лезвия.
