– Попробуй, – тихо звучит угроза. – Свобода обойдётся тебе в тридцать шесть миллионов, которых у тебя нет. Подумай, Мира, какое чувство победит: гордость или страх остаться ни с чем. Я могу о тебе позаботиться.
– Нет ничего страшней, чем брак с тобой. Деньги верну. А вот твоей заботы мне больше не нужно.
Разворачиваюсь и, пошатываясь, плетусь к нашей спальне.
К спальне, которая видела так много любви. Страстной, красивой, яркой и… Фальшивой насквозь!
Шаги Гордея за моей спиной тяжёлые, мерные, как удар молота.
Достаю чемодан, швыряю в него бельё, платья. Одежда летит в него без разбора.
– Положи вещи, – глухо приказывает Гордей от двери.
Не оборачиваюсь.
– Не командуй. Я ухожу.
Шёлковый топ летит следом за бельём. Гордей перехватывает его в воздухе и отшвыривает в сторону.
– Ты никуда не уйдёшь, Добромира.
– Какая тебе разница? – Предательски вибрирует голос. – Тебе ведь наплевать на меня.
– Перестань драматизировать.
– Драматизировать? Я верила тебе. Каждому твоему слову верила. – Трясу перед носом Черкасова пустой вешалкой. – Скажи честно, ты любил меня? Или всё время считал удобным инкубатором?! Я ненавижу себя за то, что до сих пор хочу услышать: «Да, я люблю тебя». Скажи это, или добей меня наконец.
Гордей замирает. Напрягается.
Широкая грудь ходит ходуном, а на шее долбит толстая вена.
– Ответь!
– Любовь – понятие растяжимое, – чеканит, словно математическую формулу. – Мне была нужна жена. Ты подошла.
– Значит, я просто племенная кобыла. Хорошо. А чувства? Как же мои чувства, Гордей?
– Твои чувства – твоё хобби. Я не обязан их разделять.
По щеке стекает дурацкая горячая слеза. Смахиваю её тыльной стороной ладони.
Воздух между нами пульсирует болью.
Я вообще значу для него что-то? Хоть что-нибудь?
И силы вместе с эмоциями разом покидают тело. Кричать не хочется больше, и выяснять тоже. Зачем? Какой в этом смысл? Гордей только что объяснил мне всё крайне доходчиво.
– Покинь спальню, пожалуйста, – растираю устало глаза, размазывая по лицу тушь. – Я хочу собраться в тишине.
– Ты никуда не пойдешь. Я на это согласие своё не давал.
– Плевать мне на твоё согласие, Черкасов. Засунь его себе куда поглубже, – руки дрожат, когда я дёргаю молнию на чемодане. – Ищи себе другую дуру, чтобы делать из неё инкубатор.
– Добромира, – Гордей опасно щурится.
– И не нужно так смотреть. Я подаю на развод.
Хватка стальных пальцев на моём запястье.
Рывок – и спина врезается в холодную стену. Из лёгких вышибает воздух.
– Слушай и запоминай, – шепчет в упор. – Твоё место здесь. Со мной.
– Пусти!
– Тихо. – Вторая его ладонь ложится на мою шею, сжимает не больно, но так, чтоб вспомнила, кто здесь решает. Большой палец с притворной лаской гладит линию челюсти. – Пока ты носишь мою фамилию, ты принадлежишь мне. Точка. Говори что угодно, но развод я не подпишу.
– Мне не нужно твоё согласие, чтобы подать заявление.
– Я куплю каждого судью в этой стране. – Тяжёлый взгляд буравит меня до мяса. – Ты пришита ко мне намертво.
Губы его накрывают мои резко, почти жестоко. Гордей не просит, он просто берёт. Поцелуй жёсткий, собственнический. Язык вторгается, требуя покорности. И в унизительной ярости я чувствую, как тело сдаётся. От запястья к горлу пробегает горячий ток. Я ненавижу себя за эту вспышку, за то, что кровь по венам бежит быстрее, словно всё моё тело жаждет именно такой боли, таких чувств.
Я дергаюсь, но Гордей ловит другую мою руку, зажимает обе над головой. Близко, яростно. Дыхание обжигает губы.
Минуту назад ненависть билась в груди, а сейчас там сердце скачет, глупое и безрассудное.
Вкус холодной стали превращается в жар, от которого кружится голова.
Отрывается он так же резко.
Отступает, но лишь ровно настолько, чтобы хорошо видеть моё лицо и убедиться, что поцелуй возымел нужный эффект.
А он, чёрт возьми, возымел…
Я глотаю воздух, сжимая зубы, чтобы скрыть, как раскалённо гудит внутри каждая жилка. Отвожу взгляд в сторону, но Гордей держит мой подбородок пальцами.
– Посмотри на меня, Добромира.
– Зачем? Чтобы увидеть отражение своей ничтожности в твоих глазах?
– Хватит бегать за признанием. Тебе нужна правда? Вот тебе правда. Мне плевать на слова о любви. Но я не отпущу тебя никогда. Развода не будет. Ни завтра, ни через год. Понадобится охрана – поставлю охрану. Попробуешь сбежать – найду и верну.
– Ненавижу тебя.
– Нет. Ты любишь меня. И в этом, золотко, моё огромное преимущество.
– Но это несправедливо. Ты видишь во мне лишь функцию, – слёзы снова обжигают щеки. – Моё тело не твой актив.
Гордей прижимает ладонь к моему животу через тонкую ткань платья. Осторожно и нежно.
– Скоро там будет мой наследник. Он останется под моей фамилией, под моей крышей. И ты вместе с ним.
– Не превращай малыша в заложника! Я не позволю тебе торговать нашей жизнью.
– Я не торгую. Я закрепляю. Семья – это сила. Ты дашь мне силу, я защищу семью. Только так.
Из груди рвётся протест, но с губ не срывается ни звука.
С медлительной осторожностью Гордей расслабляет хватку на втором запястье, прижимает ладонь к моей щеке, будто проверяет, горит ли кожа.
– Мира, ты принадлежишь мне. Тебе придётся с этим смириться.
Кожа пульсирует там, где только что были его пальцы.
Гордей делает шаг назад и поднимает с пола платье. С показательной аккуратностью вешает его на плечики и отправляет в гардеробную.
Чуть вздёргивает бровь, как бы поясняя, что его знаки я должна прочитать без слов.
И я читаю.
– Через полчаса жду тебя на ужин. – Поджимает коротко губы. – Без спектаклей и резких движений, Добромира. Надеюсь, мы договорились.
Дверь хлопает.
Не могу пошевелиться. Стою, скованная тисками собственного сердца, и жажду, чтобы Гордей дрогнул хоть на миг. Чтобы слетела эта его маска… Чтобы он сказал: «Все сделки чушь, я твой».
Но…
Обхватываю живот ладонями, тихо, чтобы даже стены не услышали.
Там, под ребрами, будущее бьётся крошечным крылом. Оно – моё сокровенное оружие и моя самая страшная слабость.
Я хотела сказать об этом Гордею сегодня, но он не узнает о ребёнке.
Никогда.
Глава 3
Добромира.
В столовой горит только центральная люстра, жёсткий белый круг света над огромным столом на десять персон. И несмотря на то, что ужинаем мы всегда вдвоём, стол накрывают «на всех». Будто Гордей вечно ждёт гостей-свидетелей, чтобы никто не усомнился: Черкасовы обедают по-царски.
Но никого нет.
Мы с Гордеем – две фигурки на пустой доске.
Муж уже здесь. Чёрный костюм сидит на нём, как броня: ткань натянута на широких плечах, воротник прижимается к строгой линии скул. В каждом движении осознание собственной авторитетности. Отмечаю всё отстранённо, будто смотрю на чужого мужчину: те же резкие черты, та же родинка на виске, даже легкий завиток темных волос на затылке – всё знакомое, моё.
И всё чужое.
Гордей поднимает глаза. В них нет больше тепла для меня, лишь молчаливая инвентаризация моего состояния.
– Садись, – кивает на стул по правую руку от себя.
Сажусь, заторможенно сжимаю в пальцах вилку.
Вчера он кормил меня клубникой, смеялся, перебирал мои волосы, и мир был цельным. А сегодня между нами пропасть из двенадцати процентов траста и тридцати шести миллионов долга.
Мы словно чужие. Люди, которых не связывает ничего, кроме контракта.
Мясо пахнет железом, желудок скручивает в спазме, но я упрямо вонзаю зубы в розовую плоть.
Не дрожи. Не выдавай себя.
– Ты не хочешь извиниться? – Стреляю в Гордея взглядом.
– Извиняются за то, о чём жалеют, – мимолётным жестом растирает тонкий шрам на запястье, но тут же одёргивает руку.
В бледном свете его глаза – чёрные зеркала.
– А ты не жалеешь?
– Нет. – Лёгкий кивок, будто он подсчитывает проценты в уме. – Я даже рад, что ты узнала правду.
От этих слов во мне что-то хрустит, как стекло под каблуком.
Он рад.
Моей сломанной вере рад.
Моей убитой любви. Израненной гордости.
– Приятного аппетита, Добромира, – добавляет, возвращая нож на край моей тарелки. – Ешь, тебе понадобятся силы. Завтра длинный день. Тебе нужно будет заняться документами благотворительного фонда.
Опускаю глаза. Вилка подрагивает в пальцах, но я всё равно подношу очередной кусок ко рту, чтобы не позволить ему увидеть, что мой мир рушится.
Солёный вкус железа.
Горькая правда.
И ни капли извинений.
– Ты дрожишь, – отстранённо замечает Гордей. – Замёрзла?
