Борис Конофальский "Инквизитор. Божьим промыслом. Книга 16. Серебро и олово"

император знает курфюрстов больше.

И все присутствующие тоже стали улыбаться. А после, тот самый седой и почтенный господин напоминает юноше:

– Граф, Его Высочество ожидают нас.

– Да-да, – отвечает Сигизмунд Ханс, оборачивается и кивает ему. – Идите, Робер, я вас догоню. – И потом добавляет, обращаясь к Волкову, – барон можно вас на пару слов?

– Конечно, граф, – отвечает генерал, стараясь не выказывать удивления. И после они отходят ото всех. И тут Волков вдруг понял, к чему такая таинственность, понял о чём хочет спросить его молодой граф. И то, как юноша мялся и стеснялся перед вопросом, ещё более укрепляли в нём его догадку.

Граф Нахтенбель, собравшись с духом, наконец, спросил него:

– Барон, а как… Как вам показалась маркграфиня?

– Принцесса Оливия? – Зачем-то переспросил генерал. Волкову подумалось, что до этого молодого человека дошли слухи, что принцесса была благосклонна к своему избавителю. И теперь тот хотел всё прояснить. Генерал внимательно поглядел юноше в глаза и ответил. – М-м… Клара Кристина Оливия графиня фон Эдден маркграфиня Винцлау добродетельнейшая из всех жён, что мне довелось встретить.

– Да? – Как-то странно произнёс юноша и продолжил. – Это очень хорошо… Но я хотел спросить… Она… Какова она. Ну, я видел три её

портрета… Но всё равно…

– Ах, вот вы о чём! – Понял генерал. – Она молода сердцем и обворожительна. И чиста душой и совсем не жеманна, и она… Она притягательна.– Тут он понизил голос. – Большая часть мужчин вожделеют подобных женщин и берут их замуж, даже не будь у них наследства. Она так соблазнительна, что многие рыцари выходили бы к барьеру и бились бы в её честь, даже не будь она принцессой.

– Ах, вот как? Она мне тоже показалась красивой… Ну, на портретах…– Произнёс граф. Кажется, Волков его немного успокоил. Но немного, так как он снова спросил:

– Барон, а сможет ли она… Полюбить меня?

«Вот так вопрос! – За всю свою жизнь, генерал никогда и не задавал таких вопросов. Ни себе, ни другим. А тут на тебе. – Начитался мальчишка глупых романов! Набил голову дурью. Я в его лета уже при офицере писарем состоял, за четырьмя его конями ходил, в делах был посыльным. А этот волнуется и голову ломает над этакой безделицей: будет ли его любить жена? Да кто ж её про любовь спрашивать будет, когда она дана тебе по договору меж великими домами, как, впрочем, и ты дан ей, глупый граф. Вас не для того венчают, чтобы вы глупостями этими занимались… «Полюбит меня?» Вас туда везут новую династию утверждать на века. Властвовать! А вы, глупый юноша, про любовь бормочите что-то!» Но все эти простые мысли никак не подходили для ответа молодому графу и Волков это прекрасно понимал.

– Вас? – Он немного подумал… Генерал, честно говоря, что отвечать всё ещё не знал. И поэтому предложил юноше то, что первым в голову пришло. – Не знаю, моя жена меня, поначалу, терпеть не могла. А теперь не оттащить, очень не любит, когда я уезжаю на войну. А когда уезжаю по делам, так за мной обязательно потащится.

– Значит она вас полюбила? – Уточняет молодой человек.

– Она про то мне никогда не говорила, – усмехается генерал, – и всё больше меня упрекает, когда я рядом, или требует чего-то, но от меня отходить не желает, как от старого, но очень нужного в хозяйстве коня. И бережёт его.

– Коня? – Удивился граф и засмеялся.

– Помните, что вы мужчина, глава дома, и любить вас её долг перед Богом и семьей. А уж если вы свою жену сами полюбите, то будет вам большое счастья.

А когда они уже попрощались и разошлись, молодой человек остановился в конце лестницы, обернулся и крикнул:

– Барон! Вы мне обещали ужин! Помните о том!

– Я привык исполнять свои обещания, граф! – Прокричал ему в ответ Волков.

После ужинов во дворце, та половина гуся, что им с фон Готтом подали в трактире «У доброго Матиуса», ему не показалась. Нет, фон Готт-то, как раз, ел гусятину с большой страстью, этот здоровый как бык, молодой и сильный человек, мог бы съесть всю половину в одиночку, хотя гусь тот был при жизни не мал.

«С костями сожрёт, если не остановить!»

Завистливо думал барон, глядя как оруженосец ест птицу. А вот сам он выискивал лишь сладкие куски, тем и довольствовался. Вино ему тоже не понравилось. Лишь пиво тут было неплохим. В общем никого удовольствия от обеда он не испытывал.

«Старость, что ли? Чёрт бы её побрал… Приедается всё».

Или, быть может, он избалован? После прекрасных-то вин Винцлау, и вин из погребов сеньора… Любое иное вино в любом трактире будет казаться посредственным.

– Ох и хорошо, – констатировал оруженосец, беспощадно догрызая гуся. – Вообще жизнь у вас хорошая, сеньор.

– Да неужели? – Довольно прохладно отвечал барон, отпивая пива из тяжёлой кружки.

– Да, конечно! – Фон Готт взял со стола кувшин с вином и потряс его, определяя остатки. А после спрашивая у своего сеньора. – Ещё будете?

– Нет, допивайте. – Ответил Волков. – И что же не хорошего у вас, друг мой? Гусь не понравился?

И оруженосец вылил всё, что было в кувшине, себе в стакан и продолжил:

– Гусь отличный… Но я не про него, а про вас.

Волков ничего не говорит, лишь пиво пьёт, но взгляд его весьма красноречив: это что вы там болтаете такое?

И оруженосец поясняет:

– У вас каждый день обеды с принцами да графами… Конечно… Так жить – хорошо. Вот, что я думаю.

– А вот я думаю, фон Готт, что у вас памяти, как у того гуся, что вы только что сожрали. – Философски замечает генерал.

– Это вы к чему? – Искренне не понимает оруженосец, выпивая

вина из стакана.

– А к тому, что за эти обеды в меня втыкали копья и алебарды совсем недавно, вы что, позабыли? Вы же сами всё видели? Да… Вот за то меня потом и кормят принцы. – Пояснил Волков. – За то, что сами они сидели в своих дворцах, а я в то время, умирал от жары в своих доспехах отбиваясь от десятка злобных мерзавцев в горном замке.

– Да и ничего страшного. – Заметил оруженосец. – Зато теперь вас все дамы, фрейлины всякие и все принцы за руки тащат к себе.

– И вы согласны снова оказаться там, у Тельвисов в замке, чтобы потом пообедать с фрейлинами? И что же вы, хотите так жить? – Удивлялся барон.

– А вы разве не хотите? – Смеётся фон Готт. – Слава это приятно.

– Слава приятно? Плевать мне на славу эту, и на обеды с фрейлинами. – Тут Волков даже раздражается немного. – Да будь моя воля, я бы из Эшбахта носа не высовывал бы… Сидел там как мышь под печкой, и лишь раз в месяц ездил бы в Мален. За покупками… Ну и раз в год в Ланн, в купальни…

– Это потому, что вы уже старик, – пояснил сеньору оруженосец. – А я так сразу соглашусь в замок идти за какой-нибудь принцессой, если потом будут балы и дамы с гусями и вином.

– А это потому, что вы болван, фон Готт, – меланхолично заметил ему генерал. А ещё мог бы напомнить своему оруженосцу, что фон Флюген из того замка не вернулся, а Хенрик вышел оттуда без руки, да не стал.

«Бестолковая молодость… Ни черта плохого помнить не хочет, или не может. Не умеет…».

– А я у вас вечно в болванах хожу, – замечает молодой человек без всякой обиды. – Уж сколько от вас слушаю, что я болван.

– Это потому, что положение вашего разума неколебимая константа и учиться вы ничему не желаете. – Отвечает ему генерал, допивая пиво и вставая с лавки.

– Опять у вас эти книжные словечки, говорить языком людским вам не по нраву. – Фон Готт тоже встаёт.

– Я уж и так избегаю с вами, с людьми молодыми, умных слов, скоро совсем их позабуду. – Невесело замечает генерал и идёт к выходу из трактира.

Глава 11

Домой он приехал едва не голодным после такой-то трапезы, но от предложенного Марией обеда отказался.

– Поели, что ли? Опять у герцога? – Сразу с упрёка начала баронесса. Была она явно недовольна. – С семьёй-то вам пообедать зазорно, что ли? – Вот только недовольства её заключалось в том, что у герцога он обедал без неё.

– Я обедал в трактире, – отвечает барон, когда Гюнтер помогает ему раздеться. – И обед тот был дурен.

– Ну, вот, – сразу продолжает супруга, – с женой-то, данной Господом, вам обедать не захотелось, по кабакам подъедаетесь. А ведь дома всё есть, всё куплено, хорошее и свежее. И вино купили для вас, а вы деньги тратите, лучше бы подкопили бы жене на платье.

Баронессе всегда есть, что ему сказать. И в этот раз, наверное, она права, но Волков почему-то сразу вспоминает юного Сигизмунда Ханса. «Вот вам и любовь». Хотя принцесса Оливия, конечно, такой не будет. Он опускается в кресло.

– Господин, так вы ничего кушать не будете? – Интересуется Мария. – Может вина подать?

– А холодное ли? – Вяло интересуется генерал.

– Ну, как… – Мария его не радует. – Принесла, так в погребе держу.

– Хорошо, принеси на пробу.

А жена садится рядом, у неё к нему, конечно, есть серьёзный разговор, у баронессы к барону много имеется разговоров, и все один важнее другого, но начать она не успевает. Сыновья затевают новую драку из-за какой-то яркой тряпки. Крик и вопли быстро перерастают в плач.

– А ну, прекратите, Карл Георг! – Кричит на них Элеонора Августа. – дайте отцу отдохнуть. Барон! – Она кричит на старшего. – Барон! Да, что же это такое… Отдайте брату знамя! – И поясняет мужу. – Купила в лавке у галантерейщика. Теперь дерутся за него без конца.

– и после мать жалуется отцу на сына. – Он вообще меня не слушается!

Но тот и бровью не ведёт, он, отобрав у своего брата какую-то яркую тряпку, теперь что-то придумывает с нею. И уже направляется куда-то, хорошо, что его за руку на выходе ловит нянька…

– А-а-а… Отпусти, дура! – Орёт, что есть мочи неслух и при этом отбивается от няньки применяя всю свою силу. – Да, отпусти же…

– Барон, – рычит отец, ему самому не нравится поведение старшего. – Прошу вас подойти!

– А что? – Задирается сын и перестаёт биться. Но никуда не идёт.

– Да как вы смеете!? – Кричит на мальчишку мать. – Отец вас к себе требуют, идите немедля!

И лишь тогда Карл Георг барон фон Рабенбург нехотя подходит к отцу и тот выговаривает ему весьма холодно:

– Мне ваши выходки, порядком надоели.

Мальчишка молчит.

– Я уже устал от постоянных драк и криков. – Продолжает отец.

Сын лишь насупился и надул губы. Но опять ничего отцу не отвечает.

– Если же вы и впредь не будете слушать матерь свою, я обещаю вам, что по возвращении в поместье, прикажу учителю высечь вас, как следует. И имейте ввиду, матушка ваша, по своему обыкновению за вас не заступится, так как я ей то делать воспрещу. Вы поняли меня?

Тут Ингрид приносит ему на подносе бокал с вином, Волков берёт его… Вино и вправду не очень холодное. Пока он его пробует, Карл Георг молчит надувшись, и это уже сильно раздражает генерала. Когда он спрашивает, так закалённые воины, у которых баки и чубы в войнах побелели, так и те спешат ему ответить, а этот маленький негодяй дуется стоит.

– Извольте отвечать! – Рявкнул отец, да так, что не только оба сына перепугались, но и все женщины, что были в зале, включая баронессу, вздрогнули. – Вы меня поняли, барон?

И лишь после этого наглый мальчишка ответил отцу, выдавил из себя, или даже буркнул недовольно:

– Понял.

– «Понял, батюшка». – Сзади мальчишку щиплет мать.

– Понял, батюшка, – послушно повторяет тот, и от этой горькой обиды начинает «кукситься» перед приближающимися слезами.

– С глаз моих вон! – Всё ещё рычит отец, а ещё и вырывает у сына знамя.

– Ы-ы-ы-ы… – Заревел в голос молодой барон, которого теперь, без особых усилий, утаскивает нянька.

Волков же суёт отобранное знамя своему среднему сыну Хайнцу: играйте. Тот и рад, стоит веселится расправляя материю. И что же ему не быть дольным: знамя у него, обидчик, старший брат, наказан.

Баронесса тоже довольна: наконец отец уделил внимание детям. Волков же опять отпивает вина. В общем, если добавить туда холодной воды. То пить можно.

А тут уже поспело время, и главе семейства несёт дневное лекарство пунктуальный Гюнтер.

Барон выпивает капли. Они даже приятны на вкус. И почему-то вспоминает слова фон Готта. Те самые, в которых тот хотел славы среди придворных дам, а ещё ужинов у принца. И за эти глупости готов был снова лезть в замок какого-нибудь кровавого вурдалака. Нет, нет… Даже сейчас барон с ним не был согласен, пусть ему докучала жена и непослушные сыновья выводили из себя… Но, нет. Волков даже не хотел сравнивать его уютный и уже обжитой Эшбахт с ледяным лагерем под Гернсхаймом, у которого он сломал зубы ван дер Пильсу.

«Чёртов холод, но даже при нём было жарко. – Только теперь вспоминая те дни, генерал понимает, как всё было тонко. Как мало оставалось до поражения, до сущей катастрофы, до бойни. И на это он находил лишь одно объяснение. – Бог тогда отвёл».

И в случае с вонючим, набитым еретиками Фёренбургом не было никакой надежды.

«Поганый, гнилой городишко. И людишки дрянь, что живые, что мёртвые. Два раза там был, два раза было тошно».

А замок кровавых выродков Тельвисов… У него до сих пор при воспоминании страшных крюков над красивой ванной пропадал аппетит. Он выпивает вина и смотрит на жену, что собирается ему что-то говорить. Нет и ещё раз нет, фон Готт был неправ. Дом лучше любой славы. И размышляя о своём оруженосце генерал понимает: «Это, наверное, от бестолковой молодости у него такое!»

А после жена принялась ему объяснять, что тот, кто любит свою жену, и тут генерал опять вспомнил юного графа-женишка, должен её радовать. Покупать ей то, что жене надобно, и главное брать с собой на балы и ужины.

– Уж так и в писании сказано, – говорила она.

– В каком же месте то сказано? – Искренне удивился Волков.

– Не помню, – начала вспоминать баронесса. – И в печали и в радости… Что-то там такое…

– Нет там ничего такого, – беспощадно отвечает ей муж, – и еду я не на бал, а на ужин, где будут один мужи, и при том, молодые и дерзкие, достойной жене среди них делать нечего. – И он сразу пресёк все попытки супруги напроситься с ним. – На ужине том вам делать нечего, я поеду один.

– Господи-и… – Женщина сокрушённо качает головой. – Я так и знала. – После чего она обиженно отсела от мужа на другой стул и стала смотреть в окно и печально, и с вызовом одновременно, а потом посидев немного, надумала просить у Марии вина, как у господина, да ещё бранила ту, дескать, господину подала, а про госпожу свою позабыла. Дура нерадивая.

***

Он удивился тому, сколько карет было на той улице, на которой находилась харчевня «Жирный фазан». И кареты всё были, в большинстве своём, отличные, с конями хорошими. А у самой харчевни, у коновязи, целый ряд коней-красавцев, один краше другого, и седла на них исключительно ламбрийской работы, все на расшитых чепраках. А при конях конюхи в ливреях. Ну, а как же оставить таких коней на улице без присмотра?