Прасковья проследила за ее взглядом, посмурнела еще сильнее.
– Не путаешь чего?
– Да нет, что ты. Как тебя видела… Ждали твари, как солнце зайдет, и бросились.
Прасковья в задумчивости подошла к Милице, не глядя сунула в рот краюху – Милица и забыла о голоде и собственной жажде, сердце то выпрыгивало из груди, то замирало, билось в горле, кусок не лез. Но Милица заставила себя откусить. Жевала, опасливо озираясь по сторонам.
– Боюсь я, Прасковьюшка… Как бы беда не случилась.
Та вздохнула.
– Беда…
Так же не глядя на девушку, посматривая по сторонам и приглядываясь к тенями по углам двора, она напоила ее, собралась уходить.
– Стой! Убьют они меня, – прошептала Милица.
– Не убьют… погоди, – она приладила свечу у ног Милицы, так, чтобы та оказалась внутри светового круга, а сама бегом бросилась к крыльцу.
Милица услышала шорох – совсем рядом. Оглянулась и уперлась взглядом в светящиеся угольки.
– Прасковья! – взвизгнула, призывая подругу. Тварь из ледника бросилась к ней, но уперлось в стену света, со злобным шипением остановилось. Рыкнуло. – Пшел вон…
Голос получился жалобным, тварь осклабилась и приготовилась ждать – свечное пламя качнулось, едва не лизнув подол девичьей юбки. Милица затаила дыхание, ощущая, как ветерок поднимается от земли, как завивается кольцами, подбираясь к свече. Перевела взгляд на замерший в ожидании чудищ, те скалились, в нетерпении перебирая лапами.
В конюшне забеспокоились кони, а где-то в глубине двора раздался сухой, будто треск колючего мороза, смех. Привязанная к столбу девушка обмерла – там, в темноте, был кто-то еще, кто, вероятно, науськивал этих тварей, натравливал на Милицу.
– Кто здесь?
Снова смех в ответ.
Дверь снова скрипнула – появилась Прасковья со второй свечой, а за ней – кухарка Докука встала, облокотилась на поручень.
– Чего тут у вас? – бросилась в темноту.
Твари чуть отошли в тень, но медлили, не уходили вовсе, наблюдая за Прасковьей. Но как только девушка подошли ближе к Милице, зашипели, отпрыгнули подальше.
– А, не по нраву вам такое? То-то же, – удовлетворенно бросила Прасковья и плавно двинулась к Милице.
Тот, кто прятался во Тьме, заворчал – из угла доносился рокот и шипение. Прасковья остановилась, повернулась на шум – в руках она держала берестяную котомку, посмотрела исподлобья.
– А там еще что? Кто там прячется?! – она подняла выше свечу. Тот, кто прятался в темноте, забился в тень, а потом и вовсе стих.
Прасковья шагнула к Милице. Открыв котомку, пригоршней зачерпнула соль, посыпала ею вокруг девушки, замкнув кольцом. Обошла еще раз кругом:
– Вот так-то лучше, – она стряхнула с ладоней остатки соли.
– Кто это, Прасковья? – Милица все еще опасливо оглядывалась по сторонам, всматривалась в темноту, отчетливо видя те самые сгустки злобы, что совсем недавно бросались на нее.
Горничная уклончиво пробормотала:
– Наутро посмотрим… Откуда, говоришь, они выбрались?
– Одна из-под крыльца, другая – из ледника, вон с того угла выбралась, – Милица подбородком указала на место.
Прасковья кивнула, примечая место.
– Теперь не тронут они тебя. Да и Гордея приставим за тобой приглядывать… Ежели что, зови…
И развернувшись, она направилась к дому.
Только за ней захлопнулась дверь, твари выбрались из укрытий – у Милицы снова зашлось от страха сердце. Она настороженно вглядывалась в темноту. Твари подползли ближе, принюхались, но, учуяв соль, отвернулись и жалобно заворчали, отползая.
И тут, в просвете изгороди, что отделяла двор от улицы, она заметила кого-то низкорослого, не то ребенка, не то сгорбленную старуху, что, крадучись брела вдоль ограды, ветер услужливо заметал следы странного существа, отводил взгляды. Да только Милица не отпускала создание, следила за ним.
– Старая мара! – догадалась она, узнав старуху из Тайных рядов, к которой давеча ходили с Купавой. – Эй, это ты? – позвала в темноту.
Старуха замерла, посмотрела на нее и поманила за собой. Твари, что терлись около соляного круга, подхватились и торопливо поковыляли за ней, и уже через миг растаяли в ночи.
На небо взобралась Серебряная звезда, разгоняя Тьму.
* * *
Наутро Прасковья заставила Милицу повторить все, что приключилось с ней ночью, и особенно – описать тварей, что набрасывались на нее.
Милицу покормили, напоили и потихоньку ослабили путы – хозяйка с батюшкой Милицы отправились на ярмарку, и в доме за главную осталась Докука. Она и командовала допросом.
– И на что похожи, – не унималась она, требуя подробного описания тварей.
Милица терпеливо повторила. Сама внутренне содрогалась, вспоминая.
– Не то зверьки какие, – решила она.
– Да уж, зверьки, – отозвалась Докука. Обернувшись, крикнула мужикам, указав на места, откуда по свидетельству Милицы выбрались ночные создания: – А ну-ка, копните, тут и тут.
Много копать не пришлось – под дерном, аккурат под нижней ступенькой, обнаружился сверток. А в нем – трупик младенца.
– Вот беда, – ахнула Докука, уже зная, что откопают под ледником, обернулась к Милице. – Это игоши приходили к тебе, милая, духи нерожденных… Хвала Мокоши, спаслась от них… Ох, беда-беда-то какая.
Она бормотала, давала торопливые указания, чтобы убрать со двора следы преступления до возвращения хозяев, да розыску девиц, что подкинули своих мертвых детей на двор пустовавшего в зиму дома. Отправила мальчишек к князю. Все головой качала. И уж к обеду вернулась с доброй вестью – Павла Ждановна повелела отпустить Милицу, но чтобы явилась к ней.
Милица не чувствовала ног, рухнула на руки слуг, те уложили ее тут же на траву, да отпаивали водой. Докука мрачно поглядывала на нее да на Прасковью, хлопотавшую рядом.
– Батюшке скажу, уж он-то заступится, – бормотала Милица.
Прасковья лишь взгляд отводила. Милица заприметила это да схватила за рукав:
– Что таишь ты от меня?
Прасковья лишь отмахнулась:
– Не мое это дело, милая. Да только на батюшку-то не шибко надейся.
– Как так? – Милица оробела. Они как раз брели к дому, обнявшись, Милица едва шла, а Прасковья ее бережно поддерживала. – Сказывай, что знаешь?
Прасковья только головой качнула:
– Не стану я. Да и ты странное спрашиваешь. Будто сама не ведаешь, – она помогла Милице умыться да усадила на лавку, поставила на стол крынку со сметаной, присела напротив. – Смотрю я на тебя, и будто не узнаю…
Милица съела несколько ложек сметаны – густой, холодной и сладковато-пряной, отложила ложку:
– Мне и самой кажется, будто я сплю. Кажется, вот очнусь и все по-старому будет, – у нее упало сердце.
Видимо, это заметила Прасковья, подалась вперед:
– По-старому – это как?
Милица закусила губу, отвела взгляд:
– А никак… есть ли разница?
В самом деле, не скажешь ведь о Тайных рядах да обряде, проведенном старой марой. Она поднялась:
– Пойду я, умоюсь, да одежду сменю, говоришь, хозяйка меня ждет, – она собралась наверх,
Прасковья ее задержала, положила руку на запястье.
– Вон там ты теперь живешь, – она кивнула в людскую – общую комнату, которую занимала она сама, Ирина, приходившая помогать перед праздниками да к выходным, да сама Докука. – Хозяйка велела туда твои вещи отнести.
Милица гордо выпрямилась:
– Что ж, разве то беда. Не место красит человека…
Прасковья кивнула. Подумав, добавила:
– Что бы там хозяйка не толковала, со всем соглашайся, не перечь… Поняла? А насчет вчерашнего скажи, что помутился разум…
– От чего? – Милица буравила взглядом горничную.
Та посмотрела на нее с жалостью.
– Да без разницы, от чего. Хоть от радости, взглянув на хозяйку.
* * *
На отведенной себе кровати Милица не обнаружила и своих платьев, вместо них – простые рубаха да сарафан, платок, ленты да передник с простой вышивкой. У кровати стояли стоптанные туфельки. Девушка нахмурилась, но спорить не стала, умылась, отвергнув помощь Прасковьи, сняла грязное, пропахшее скотным двором и собственным потом, а еще больше – страхом – платье, аккуратно сложила, надеясь вычистить. Оправив складки передника, затянула ленты в косе да вышла вон, направилась к той, которую здесь называли хозяйкой – Милица не спрашивала, догадываясь, что отгадка кроится в той ночи, когда старая мара совершила свой обряд. Ее встречали удивленными и насмешливыми взглядами, слуги и отцовские работники, посмеивались, и Милица лишь могла гадать, что наговорила про нее та, которую все звали Павлой Ждановной.
Подойдя к горнице отца, прислушалась – за дверью серебрился женский смех, его прерывал иногда голос отца. Милица, дрогнув сердцем, постучала.
– Войди! – крикнула Павла Ждановна весело.
Милица толкнула дверь, переступила порог и замерла, сложив руки на животе и опустив глаза:
– Прасковья сказала, вы велели прийти…
– Матушка…
Это сказал отец. Милица бросила на него удивленный взгляд: отец сидел на сундуке у резного оконца, обнимал за талию эту женщину – та сидела на его коленях, обхватив шею белыми руками и смотрела на Милицу с вызовом. Милица успела заметить, как таяла улыбка на лице батюшки.
– Что, батюшка? – не поняла Милица.
Он бережно разомкнул руки Павлы, пересадил ее на сундук, а сам поднялся, оправил кушак:
– Матушка… Ты не сказала моей жене «матушка», – повторил отец.
Милицу будто по щекам отхлестали – те загорелись алым огнем, к глазам подступили слезы: так вот кто она. Обида подступила к горлу, перехватила дыхание – Милица хватала ртом воздух, да никак не могла вздохнуть, всякий раз в груди становилось больно и холодно.
– Ну? – Отец утюжил ее взглядом, ждал.
– Прасковья сказала, вы велели прийти… Матушка, – выдавила она и опустила голову еще ниже, надеясь спрятать от отца слезы, которые, будто предатели, текли по щекам, а отереть лицо она не смела. Зная, что вызовет этим гнев отца.
Отец подошел ближе – она видела его сафьяновые сапоги с золотым носком. Он покачивался с носка на пятку.
– Павла поделилась, что ты натворила.
Милица опустила голову еще ниже, втянула голову в шею, тихонько перевела дыхание и закусила губу.
– … Что скажешь в свое оправдание?
Милица помнила завет Прасковьи, но слова застряли в горле, никак не складываясь в речь, девушка молчала, кусала губу и давилась слезами обиды. «Обида – плохой помощник», – говаривала мать, как в воду глядела. Да только иной раз проще сказать, чем сделать – как заглушить обиду, как заставить сердце молчать?
– Ну! – отец начинал терять терпение.
– Помутилось, – выдавила, наконец, Милица. – Помутилось в голове у меня.
Она вскинула голову, посмотрела в глаза отцу.
– Вспомнилась матушка родная, как качала она меня в колыбели, как песни пела, да на руки белые брала, качая…
– Милица! – лицо Чеслава побагровело.
Павла, сидевшая на сундуке, вытянула от любопытства шею, посмеиваясь, смотрела на падчерицу.
Но ту уже было не остановить, будто ее захватила лихорадка-лихоманка:
– … Вспомнилось, как любил ты ее, батюшка, как баловал, как шелка и дорогую парчу привозил с караванами, да леденцами сахарными угощал.
