Лицо Павлы вытянулось, побледнело, будто падчерица ударила ее, она схватилась за щеку, ахнула. Глаза у нее сузились, мстительно потемнели.
Милица успела увидеть это за мгновение до того, как замолчала, и как отцовская ладонь опалила пощечиной.
Девушка схватилась за щеку, умолкла, на этот раз не скрывая слез.
– Говаривала мне Павла о твоей дерзости и глупости, не верил я. А зря… – он сложил руки за спиной, покачал головой. – Но я вверю тебя в руки Павлы, вижу, путь она избрала…
Он окинул взглядом одежду дочери, одобрительно кивнул.
– Мне нынче не до твоих капризов, Милица, так что вверяю тебя заботам твоей матушки. А дабы ты своим влиянием не очернила мысли младшей сестры твоей, то говорить с ней тебе строго настрого запрещено. Нарушишь запрет – высеку… Аглаю. Поняла?
Он взял дочь за подбородок. Поднял и заставил посмотреть себе в глаза.
– Поняла ли?!
– Да… батюшка…
Милица скользнула взглядом по сияющей Павле. Только тогда поняла, как права была Прасковья, убеждая смирению и покорности. Милица только хуже себе сделала, подтвердив слова мачехи.
Отец резко отпустил ее, девушка качнулась и едва не упала. Схватилась рукой об угол.
– Ступай… под дверью стой, жди, как матушка позовет…
Милица бросилась за дверь, прильнула к стене – будто молоточки стучала в голове кровь, бурлила по венам, застилала глаза гневом: как посмел отец сделать ее, дочь свою, прислужницей в собственном доме, как позволяет Павле так обходиться с ними! Неужто помрачился умом? Отравленной стрелой грудь пронзила догадка: а не морок ли на него наведен? Что, если Павла заворожила его да одурачила, что, если он не помнит себя от того злого колдовства, оттого и дочерей своих обижает?
Милица встрепенулась и прислушалась к тому, что в родительской горнице творилось: голоса веселые, смех, речь Павлы лилась, будто ручеек, отец вторил да все шутил. Будто не горевал никогда по матушке.
– Неужто правда?
– Милица! – к ней бросилась сестра Аглая, обхватила за талию, прильнула. – Я уж ищу тебя да ищу, никто не говорит, что видел тебя.
Она всматривалась в лицо сестры, плакала:
– Вся исцарапанная, искусанная мошкой, как чернавка, бедная моя… – она полезла в карман, достала глиняную баночку, затянутую холщовой тряпицей: – Вот, сестрица, намажь, к утру все заживет, личико снова молодым и гладким станет, будто яблочко наливное.
Милица опасливо прислушалась к смеху из горницы, присела перед сестрой:
– Вот что, Аглая, дела темные творятся, батюшка велит не говорить с тобой под страхом гнева на тебя да порки, потому не говори со мной…
– Да как же? – Аглай отшатнулась.
Милица прикрыла её рот рукой, обернулась на дверь:
– Тихо! Ни слова больше… Берегись, боюсь мачеха наша колдовству обучена, а потому не безопасно тебе в доме этом, придумай повод, езжай к тетке Марфе в Скит, проси Прасковью отвезти тебя, она верная, не подведет. И хоронись там, покуда весточку от меня не получишь. Поняла ли?
Аглая смотрела на нее. Огромные голубые глаза блестели от слез, и без того худенькое личико осунулось и посерело. Губы подрагивали от обиды. Милица порывисто обняла ее, прижала к себе, поцеловала в похолодевшую щеку и оттолкнула от себя:
– Ступай!
И тут же за дверью шаги послышались – Аглая едва успела спрятаться за сундуками, но Милица чувствовала на себе ее взгляд. На пороге появился отец, смерил холодным взглядом:
– С кем ты тут говоришь?
– С мышкой, – Милица кивнула в угол, там из крохотной норки показался мышиный нос и тут же спрятался. – Просила ее за меня всю тяжелую работу сделать, чтобы со всем сладить, как ты велишь.
Отец устало закатил глаза:
– Не то впрямь ты дите малое, не то верно полоумная… С мышами говорить, придумала же. – он посторонился: – Иди, матушка тебя зовет. Да помни, Милица: одно ее слово, и отлучу от дома. ПО миру пойдешь!
Милица склонила голову, спрятала глаза – просила мару избавить от нужды, а нужда, гляди-ка, уже с другого порога глядит. Кивнула отцу:
– Хорошо, батюшка, – и в покорности поклонилась, а сама все смотрела, чтобы Агнию батюшка не заметил, да не осерчал за обман.
Отец развернулся, да в лавку пошел – по крепким половицам затопали его сапоги.
– Митрий! – рявкнул, отворяя дверь. Видать, и Митрий теперь в немилости, подумалось Милице. Она скользнула за дверь, плотно притворила за собой. Замерла у порога.
– Что стоишь, подойди, – велела Павла.
Она была красива. Темные брови вразлет, синий, будто колодезная водица, взгляд темнее омута, бледный лоб да алые, будто малина, губы. Милица плохо помнила матушку, больше свет, что от нее шел, запомнила. Сказывали, что Аглая на нее больно похожа – тот же взгляд, та же кротость. Как такая могла удержаться в памяти отца, устоять под натиском этих синих и требовательных глаз – не было шанса. Милица вздохнула. Подошла ближе, все так же несмело, не отрывая глаз от пола.
Павла сидела на том же сундуке, приставив на оконце зеркальце круглое, разглаживала жемчуга на упругой шее. Поднявшись, подошла к Милице, схватила за подбородок и подняла лицо.
– Что ж, немало тебя мошка поела…
В ее взгляде почудилось удовольствие, будто нравилось ей смотреть на покрасневшее, обветренное и опаленное солнцем лицо падчерицы, будто в радость ей было ее страдание. Милица поджала губы. Высвободилась. Но промолчала, сдержалась.
Павла хмыкнула.
– Пойдем, ко сну отойти хочу, поможешь мне…
«Словно прислужница», – мелькнуло в голове, но волю обиде Милица не дала, пошла покорно. Поднялась в светлицу. Когда-то эту комнату занимала матушка. Там стоял стол дубовый, за которым они с Аглаей рукоделием занимались, кровать широкая, где слушали матушкины сказки, пока та вышивала. Большая мастерица была. Два сундука с книгами стояли у стены. Диковинные, одетые в парчу и бархат фолианты, исписанные мелким узорчатым почерком – матушка понимала, о чем там написано, и дочерей учила, чему успела. Аглае меньше досталось – она совсем крошкой была, когда матушки не стало.
Сейчас комната была убрана иначе: сундуки стояли кованные, укрытые коврами. На каждом – пухлая подушка с длинной, иной раз до пола, бахромой. Стол накрыт тяжелой льняной скатертью, на нем – зеркальце и сундучок с драгоценностями, каких Милица ни разу не видывала. Там и жемчуга были, и затейливые тончайшей работы броши, и драгоценные пуговицы, и перстни с крупными каменьями. Они переливались в дрожащем от вечернего холода свете свечи, переливались всеми огнями.
– Нравится?
Милица забылась, слишком долго смотрела на содержимое сундука, Павла успела заметить ее удивление и восторг. Откуда эти вещицы у Павлы? Неужто батюшка подарил?
– Красивые, – уклончиво отозвалась Милица и опустила глаза.
– Еще бы, ты, небось, таких и не видывала! – она присела на лавку перед сундучком, вынула из его недр перстень с алым камнем: – Вот это перстень персидского халифа, пожаловал мне за спасение его дочери. А вот это, – она потянула за нитку жемчуга, – византийская безделица.
Милица с удивлением прислушивалась к хвастливой речи мачехи, выходило, что эти украшения – ее личное имущество, не подарок отца, а наследство или личный заработок, но как могла она оказаться и в Персии, и в Византии, и в других странах, да еще и оказаться такой важной особой, чтобы ее императоры и цари принимали да благодарили так щедро. Она присмотрелась к женщине – та была молода, не девчонка уже, но и не в летах. Как смогла? Как успела?
А Павла, между тем, продолжала доставать украшения и раскладывать их перед собой на скатерти. Ее речь лилась, взгляд блуждал от одного камня к другому, а Милица все пыталась услышать главное – за какие дела ее одаривали таким богатством?
– Но самая большая драгоценность, это вот этот камень, взгляни, – Павла вынула прозрачный, будто кровавая слеза, рубин, подняла перед глазами и посмотрела на свет: внутри – Милица уверена была – что-то было. Какой-то изъян, который должен был обесценить камень, но, напротив, сделал его бесценным артефактом. Милица пригляделась. Павла перевела на нее победный взгляд: – Видишь или нет?
Девушка хмурилась, не в силах разглядеть, на что смотрит. Павла рассмеялась, запрокинула голову, оголив белую шею, показала жемчужные зубки, щеки ее раскраснелись, взгляд похолодел. Милице стало неуютно, хотелось отойти подальше или вовсе убежать прочь. Будто в камне том спрятано нечто страшное.
Павла все хохотала, а Милица, наконец, рассмотрела – внутри камня, будто зернышко, окаменел человечек. И был тот человечек как две капли воды похож на отца Милицы.
– Как? – у нее округлились глаза. Невольно девушка отшатнулась. Но тут же стрелой метнулась к Павле, протянула руку, чтобы выхватить камень.
Та ловко вывернулась, подняла камень высоко над головой, а свободно рукой схватила Милицу за плечо, оттолкнула к стене. Та не удержалась на ногах, рухнула на пол и пролетела по нему добрых пару саженей, ударилась спиной о стену.
– Отдай! – крикнула.
– Ишь ты, какая прыткая, – пропела Павла. Она держала камень высоко над головой – не подпрыгнуть, не отобрать. И будто выше она сама стала, Милица никак не могла понять.
Милица медленно поднялась. Она не чувствовала боли в спине, но страх холодил душу, ведь перед ней стояла ведьма или пособница ведьм.
– Что это?
– Это? – она повертела камень в руках. – В старинных манускриптах это зовется философским камнем, а у нас алатырь-камнем зовется. Вечную молодость дарит!
Последнее она сказала, чуть подавшись вперед, будто доверяя тайну немалую, лукаво подмигнула.
– Ты…
Павла усмехнулась:
– Ну, говори… Чего обмерла?
А у Милицы и вправду, будто дар речи пропал, будто она вместо батюшки внутри камня алого томится, грудь сдавило. Павла между тем потешалась:
– Вижу, удивлена, не ожидала такого, думала, небось, очаровала батюшку твоего, да только, милая, ты сама мне его вручила… Той ночью, когда обет старой маре дала…
Взгляд ее стал темным и злым. Тигрицей бросилась она к Милице, проревев:
– Теперь ты в моей власти!
Милица сама не поняла, как так случилось, что Павла схватила ее за горло да припечатала к стене так, что косточки захрустели да в глазах помутилось. Комната погрузилась во мрак, будто кто-то пелену серую на цвета набросил. Только голос мачехи остался да синий, будто неживой взгляд:
– Ты сама привела его ко мне, и себя, и сестрицу свою… Все вы у меня здесь, в камне, запечатаны…
Милица цеплялась за руки мачехи, царапала богатое платье, не отпуская взглядом злое лицо.
– Ты… Ты – старая мара? – выдохнула.
Павла, кажется, онемела от удивления, даже хватка ослабла. А потом хохот, будто камни с горы спускают – Павла отпустила Милицу и принялась смеяться:
– Вот дура…. Мара, это я-то – старая мара?!
Милица пыталась отдышаться, растирала шею. Подняться на ноги не могла – колени от страха подкашивались.
– А что я еще могла подумать? Никто не видел, значит, ты там была… раз знаешь…
Что именно должна знать Павла, Милица не сказала. Та прекратила смеяться, посмотрела на падчерицу озадаченно:
– Нет большей печали, чем с дураками воевать… Ты б к мозгам своим обратилась, поняла бы, какая я мара кладбищенская. Этих тварей как не одевай, все одно – нежить… – Она отошла к окну, камень поблескивал в ее руках. – Продала мне мара твой секрет, да. Ей ваши девчачьи глупости без надобности, ей другое надобно…
– Что?
– А то не твоего ума дело, – резко отозвалась Павла. Потом продолжила. – Так что ты теперь в моей власти.
– Но кто ты такая? Зачем мы тебе?
Павла бросила на нее презрительный взгляд:
– О том тебе знать не надобно… А вот что тебе надобно, так это покорности учиться, потому что твои огрехи твой отец да сестрица оплачивать будут, так и знай. Так что мой тебе совет – служи мне верой и правдой.
– Отпусти отца. И сестру.
Павла покачала головой:
– Это вряд ли. – Она сладко зевнула. – Спать мне пора. Наутро сбегаешь в лавку, принесешь мне хлеба греческого с пряностями, а как пробужусь, принесешь мне его и воды крынку.
Она уселась на сундук, а камень положила на свои колени. Подняла руки, сняла тяжелые гривны, положила на стол.
– Что стоишь, помогай мне… Снимай ожерелья да бусы, да волосы не тронь, волосы я сама расчешу…
На дне сундучка мелькнул малахитовый гребень, хотя – Милица была уверена – не было его там мгновением назад. С удивлением стала приглядываться, а змейка на гребне будто живая поблескивает, спинку тянет. Милица дотронулась до Павлы, а та ледяная, будто камень. Руку одернула. Павла взглянула на нее через зеркало, усмехнулась:
– Неужто догадалась?.. – она расправила плечи, отвела косу. – Ну, то не беда, зато знаешь, кому службу нести до конца дней своих будешь.
– Ты – Каменная девка?
Павла полоснула ее взглядом, но промолчала. Только кожа на белой шее засияла да на ней проступил, будто на шелке дорогом, каменный узор.
– Так вот оно что, – протянула Милица, – вот почему я тебя там не приметила.
Павла фыркнула:
– У тебя так сердце от страха билось, что ты бы лошадиный топот не услышала, не то что меня, ящерку незаметную.
– Но зачем мы тебе? Неужто тебе в твоих малахитовых горах не сидится?!
Павла помрачнела:
– Холодно там, сил нет… Кабы века там просидела, не спрашивала бы, – она с обидой посмотрела на Милицу. – А мне тепло человеческое нужно. А чтобы самой за девку сойти, душа заложная нужна. Вот твоя и подвернулась.
Милица стояла за ее спиной, хмурилась, кусала губы:
– Хорошо, то поняла. А отец мой от чего в камне твоем спрятан?
– Так пленен он, – Павла вздернула подбородок, от чего сделалась еще краше, у Милицы аж зависть в груди зашевелилась. – Ты не отвлекайся, а то уж весь дом сном сковало, одни мы с тобой сумерничаем, все никак не наговоримся, прямо как истинная мама с дочкой!
