Мельников хмурится.
– Перец? В десерте?
– Ваша жизнь слишком горькая и строгая, Сергей Викторович, – Соколов начинает растапливать шоколад на водяной бане. – Добавим немного огня и сладости. Видите, шоколад – это основа, как ваш бизнес. Апельсин – это неожиданность, то, что вас удивляет. А перец…
Он бросает щепотку чили в миску.
– Перец – это риск. Без него скучно.
Я стою у стены, наблюдаю. Сначала думаю: «Ну и что? Чистить апельсин? Готовить мусс? Это же цирк».
Но потом смотрю на Мельникова. Он режет апельсины под руководством Соколова, и на его лице – впервые за весь вечер – появляется что-то живое. Не просто улыбка. Интерес. Он вовлечен.
– Вы умеете быть сильным, – говорит Соколов, помешивая шоколад. – Все знают, что вы умеете добиваться своего, контролировать ситуацию. Но настоящая сила, Сергей Викторович, – это позволить себе быть смешным. Нелепым. Сладким.
Мельников замирает с ножом в руке.
– Я… не думал об этом так.
– А стоило бы. – Соколов пробует мусс, кивает. – Попробуйте.
Мельников берет ложку. Пробует. И смеется. Настоящий, громкий смех.
– Острый! Но… вкусно.
– Вот видите? – Соколов подмигивает в камеру. – Жизнь интереснее, когда в ней есть перец.
Я смотрю на них и чувствую, как что-то переворачивается внутри. Этот человек – Соколов – только что сделал то, о чем я мечтала. Он вытащил настоящую историю из ледяного робота. Не через давление, не через агрессивные вопросы. Через апельсин и шоколад.
«Вот как он работает с людьми, – думаю я, не отрывая от него взгляда. – Я хотела быть журналисткой ради этого. Докопаться до правды. А у него это получается играючи».
Соколов поворачивается, ловит мой взгляд и снова подмигивает.
И я чувствую, как внутри что-то щелкает.
Это не просто кухонный плейбой из таблоидов. Это человек, который умеет переворачивать других. Видеть их насквозь. И менять.
И это пугает меня больше, чем должно.
Как только камеры выключаются, в студии взрывается ликование.
– Гениально! – Игорь хлопает в ладоши. – Мельников раскрылся! Это золото, чистое золото!
Оператор показывает большой палец вверх. Ассистенты переглядываются с довольными улыбками. Даже охранники Мельникова выглядят чуть менее угрюмыми.
Сам Мельников пожимает руку Соколову.
– Спасибо, – говорит он. – Не ожидал, что… что это может быть интересно.
– Всегда рад, – Соколов улыбается своей фирменной улыбкой.
Я стою в стороне, собираю использованные салфетки, и думаю: «Ну вот. Худшее позади. Может, этот день не такой уж провальный».
Как же я ошибалась.
Мы выходим из ресторана уже в сумерках. Съемочная группа разбредается по машинам, Мельников уезжает со своими охранниками. Игорь что-то обсуждает с оператором, Соколов стоит у входа, проверяет телефон.
А потом из-за угла выныривает та самая туша.
Амбал. Парень бывшей пассии Соколова.
Все происходит за секунды. Он делает два шага, замахивается.
– Эй! – кричу я, но слишком поздно.
Толчок. Резкий, сильный. Соколов отлетает назад, пытается удержать равновесие, выставляет руку. Падает на асфальт.
И я слышу хруст.
Противный, сухой звук, от которого сводит зубы.
– Твою мать! – рявкает охранник Мельникова, который еще не успел уйти, и бросается к амбалу. Через мгновение их уже двое, заламывают ему руки, прижимают к стене.
Игорь подбегает к Соколову.
– Артем! Артем, ты как?!
Соколов поднимается, держась за левую руку. Пальцы на ней вывернуты под странным углом. Указательный распух и покраснел.
– Да ладно, – говорит он, ухмыляясь, хотя я вижу, как у него дергается мышца на скуле. – Не впервой.
– НЕ ВПЕРВОЙ?! – взвивается Игорь. – У тебя завтра съемки! ЗАВТРА! Как ты будешь готовить с вывернутой рукой?! Как я это зрителям объясню?!
– Скажешь, что я боролся с медведем, – Соколов пытается согнуть пальцы и морщится. – Для рейтинга.
– Это не смешно! – Игорь хватается за голову, смотрит на съемочную группу. – Кто-то должен отвезти его в травмпункт! Немедленно!
Молчание. Оператор делает вид, что проверяет аппаратуру. Ассистенты резко находят важные дела в телефонах.
– Серьезно?! – Игорь оглядывает всех. – НИКТО?
Еще одна пауза.
А потом взгляд продюсера останавливается на мне.
– Крылова.
У меня внутри все сжимается.
– Я?
– Раз уж ты так хорошо умеешь его останавливать, – в голосе Игоря звенит сарказм, – вот и сопроводи нашу звезду. Убедись, что он не сбежит из больницы и не устроит там еще одну драку.
– Но я…
– Это не просьба, Крылова. Это твоя работа.
Мы едем в машине. Я за рулем каршеринга, Соколов рядом, держит руку на коленях. Молчит, смотрит в окно. В салоне пахнет его одеколоном и чем-то еще – адреналином, что ли.
– Держалась на мне, как коала, – вдруг говорит он, не поворачивая головы, – а теперь будешь держать за ручку в приемном покое?
Я сжимаю руль сильнее.
– Из-за тебя я диплом потеряю, идиот.
– Почему это из-за меня? – Он поворачивается, и в его глазах снова эта чертова насмешка. – Я не просил тебя включать пожарную сигнализацию.
– А ты не просил лезть в драку? Дважды за один день?!
– Я не лез. Он лез.
– Ты его провоцировал!
– Я дышал. Это провокация?
Я хочу что-то ответить, но слова застревают в горле. Потому что внутри меня нарастает паника. Реальная, холодная паника. А вдруг меня обвинят? Вдруг скажут, что я не досмотрела, не уберегла? Вдруг это станет поводом выгнать меня с практики, и ректор получит то, чего хотел?
– Эй, – Соколов смотрит на меня внимательнее. – Ты правда думаешь, что тебя выгонят?
– А ты правда думаешь, что нет? – выдыхаю я. – Игорь сказал: ни одного волоска. А у тебя сейчас палец как сосиска.
Он молчит секунду. Потом улыбается. Но как-то не так. Мягче.
– Ладно. Тогда не дам тебя в обиду.
В приемном покое начинается цирк.
– О боже, это же Соколов! – медсестра за стойкой подпрыгивает. – Артем Соколов из шоу!
– Собственной персоной, – он улыбается ей, хотя я вижу, как он сжимает здоровую руку в кулак. – Не подскажете, где тут травматолог?
– Конечно, конечно, сейчас! – Она хватает телефон. – Девочки, идите сюда! Это ж Соколов!
Через минуту вокруг него уже толпа. Кто-то просит автограф, кто-то – селфи. Он улыбается, шутит, расписывается здоровой рукой на чьем-то блокноте.
Но я стою рядом и впервые вижу. Вижу, как напряжены его плечи. Как он чуть прищуривается, когда кто-то случайно задевает больную руку. Как ему тяжело держать эту маску, когда реально больно.
– Артем Евгеньевич? – Врач, мужчина лет шестидесяти, выходит из кабинета. – Проходите.
– Она со мной, – Соколов кивает на меня.
– Я подожду тут…
– Нет. Со мной.
Я иду следом. Не знаю почему. Может, потому что в его голосе прозвучало что-то, чего я раньше не слышала. Не приказ. Просьба.
Врач осматривает руку, щупает, просвечивает. Соколов молчит, смотрит в стену.
– Вывих, – наконец говорит врач. – И надрыв связок. Вправлю сейчас, но вам нужен покой. Минимум неделя. Никаких нагрузок.
– Завтра съемки, – говорит Соколов.
– Отмените.
– Не могу.
Врач вздыхает, как человек, который это слышит каждый день.
– Тогда хотя бы ограничьте движение. И обезболивающее принимайте.
Вправление занимает секунд десять. Соколов не издает ни звука, но я вижу, как белеют костяшки его здоровой руки.
Когда мы выходим, рука забинтована, пальцы зафиксированы.
– Помоги, – говорит он, кивая на рубашку, которую не может застегнуть одной рукой.
Я подхожу. Пальцы касаются ткани, краев воротника, случайно – его кожи. Горячей. Он стоит неподвижно, смотрит на меня сверху вниз.
– Ты меня боишься? – шепчет он.
Я застываю. Поднимаю взгляд.
– Я боюсь, что ты угробишь и свое шоу, и мой диплом.
Он улыбается. Медленно, чуть криво.
– Значит, будем работать вместе. Ты присмотришь за мной. А я не дам тебя выгнать.
И я понимаю: сейчас, здесь, началось что-то, от чего уже не будет пути назад.
Глава 3. Прошлое
