Обещание, что я больше не одна.
– Держись. Я сейчас буду.
Я закрыла глаза, и земля окончательно ушла из-под ног. Телефон выпал из ослабевшей руки и со стуком упал на линолеум. Тело обмякло, и я медленно сползла по стене, проваливаясь в тёмную, вязкую пустоту, где не было ни боли, ни страха. Только оглушительная тишина и последнее, что я услышала перед тем, как сознание погасло – эхо её голоса в моей голове.
Она едет. А значит, ещё не всё потеряно.
ГЛАВА 5
МЫ
Промозглый ноябрьский ветер вцепился в меня ледяными когтями, едва я вышла из такси, и с остервенением попытался сорвать с головы тонкий шёлковый платок, повязанный скорее для проформы, чем для тепла. Он был единственным тёмным пятном в моём гардеробе, оставшемся от прошлой жизни, и сейчас казался неуместным и чужим, как и всё вокруг. Элитное Троекуровское кладбище встретило меня неестественной, вылизанной тишиной и изумрудными рулонами искусственного газона, спешно раскатанными по грязи вокруг свежевырытой могилы. Всё здесь кричало о деньгах и статусе, даже смерть. Фальшивая трава, фальшивые слёзы, фальшивые речи, которые скоро прозвучат над Ксюшиной могилой.
Я стояла немного поодаль, кутаясь в слишком лёгкое для такой погоды пальто, и чувствовала себя прозрачной, будто следующий порыв ветра мог унести меня вслед за сухими листьями, кружащимися в похоронном танце. Я не видела их почти год. Не звонила, не писала, запершись в своей идеальной золотой клетке с идеальным мужем, отчаянно убеждая себя, что у меня всё хорошо. А теперь мы должны были встретиться здесь, у последней черты нашей подруги, и я до тошноты, до спазма в желудке боялась этого момента. Боялась увидеть в их глазах осуждение, смешанное с брезгливой жалостью.
Первой я заметила Аню. Её невозможно было не заметить. Даже в строгом чёрном брючном костюме, который сидел на ней как вторая кожа, она выглядела так, словно пришла не на похороны, а на враждебное поглощение конкурирующей корпорации. Высокая, с хищной, отточенной грацией, она стояла, скрестив руки на груди, и её острый, аналитический взгляд сканировал собравшуюся публику с холодным презрением. Ни слезинки. Ни единого дрогнувшего мускула на безупречно вылепленном лице. Броня. Я знала эту её броню лучше, чем кто-либо. Чем толще слой закалённой стали снаружи, тем сильнее кровоточила рана внутри. Рядом с ней, вцепившись в её руку, стоял Кирилл – вытянувшийся, угловатый, с таким же колючим и не по-детски серьёзным взглядом, как у матери. Он был её единственным уязвимым местом, её ахиллесовой пятой, и сейчас они вдвоём выглядели как крошечная, но несокрушимая армия из двух человек, готовая дать отпор всему миру.
Алиса появилась, словно сошедшая со страниц Vogue в спецвыпуске «Траур-шик». Чёрное кашемировое пальто от Max Mara, шляпка с вуалью, скрывающей пол-лица, и тёмные очки от Tom Ford, в которых отражалось свинцовое небо. Она плыла сквозь толпу, кивая на сочувственные взгляды знакомых лиц, и даже её скорбь была произведением искусства. Но я видела, как плотно сжаты её губы, подкрашенные помадой нейтрального оттенка, и как неестественно прямо она держит спину, словно боится рассыпаться на части, если позволит себе хоть на миллиметр согнуться под тяжестью этого дня. Её шпиц Шанель, наверняка, ждал хозяйку в машине с личным водителем, дрожа от холода и вселенской несправедливости.
Наши взгляды встретились поверх голов скорбящих. На долю секунды время замерло, и в этой паутине повисло всё: годы дружбы, месяцы молчания, невысказанные обиды и общая, оглушающая боль, которая сейчас связывала нас крепче любых клятв.
Аня кивнула первой, коротко, по-мужски. Алиса медленно сняла очки, и я увидела покрасневшие, опухшие веки. Она сделала шаг ко мне, потом ещё один, и вот мы уже стоим втроём, образуя неловкий, холодный треугольник посреди чужого горя.
– Ты как? – голос Алисы был хриплым, надтреснутым, лишённым привычных бархатных переливов.
– Нормально, – солгала я, потому что правда была слишком длинной, уродливой и неуместной для этого места.
– Ложь, – констатировала Аня, даже не глядя на меня. Её взгляд был прикован к той точке, где из сверкающего свежим лаком лимузина выходил банкир Орлов, убитый горем вдовец и, как теперь шептались, причина Ксюшиной смерти. – Мы все здесь не «нормально».
И в этот момент они появились. Наши бывшие. Словно три всадника личного апокалипсиса, они материализовались из разных частей кладбищенской аллеи, но двигались с какой-то зловещей, отрепетированной синхронностью.
Вадим шёл первым. Мой бывший муж. В безупречно сшитом на заказ пальто, с лицом, на котором была скорбь, он выглядел как кинозвезда, играющая роль политика на похоронах национального героя. А под руку его вела она – дочь губернатора, юная, свежая, с широко распахнутыми глазами, в которых плескалось искреннее недоумение: как можно было покончить с собой, если у тебя такой муж?
Он увидел меня. Его шаг не дрогнул, но в глазах на мгновение мелькнул холодный, оценивающий расчёт. Он направился прямо к нам.
– Рина, – его голос был бархатным, сочувствующим, рассчитанным на публику, которая уже начала бросать на нас любопытные взгляды. Он осторожно коснулся моего локтя, и я отшатнулась, словно от удара током. – Какое горе. Ксения была такой светлой девочкой. Прими мои соболезнования.
– Убери от меня руки, Вадим, – прошипела я так тихо, что услышать могли только стоявшие рядом подруги.
Он не убрал. Напротив, его пальцы сжались чуть сильнее, почти незаметно для окружающих, но болезненно для меня. Демонстрация власти.
– Не устраивай сцен, – пророкотал он мне на ухо, пока его новая пассия смотрела на меня с ангельским сочувствием. – Люди смотрят. Мы должны держаться достойно. Ради памяти о Ксюше.
– Достойно? – в разговор вклинилась Аня, и от её голоса, казалось, иней лёг на плечи Вадима. – Это слово вряд ли есть в твоём лексиконе, Белов. Рядом со словами «совесть» и «порядочность». Тебе бы лучше помолчать. Ради сохранения остатков имиджа.
Вадим медленно повернул к ней голову. Его маска идеального мужчины дала трещину, и на секунду я увидела того холодного, расчётливого манипулятора, которого знала так хорошо.
– Воронцова, – процедил он, едва шевеля губами. – Всегда рада вставить свои пять копеек. Как там твой стартап? Слышал, у Игоря дела идут в гору после того, как он избавился от балласта.
Это был удар ниже пояса, точный и жестокий. Но Аня лишь криво усмехнулась, окинув его ледяным взглядом.
– Мой стартап, Белов, в отличие от твоей карьеры, был построен на мозгах, а не на удачно подобранной родословной жены. А что касается балласта… – она перевела взгляд на спутницу Вадима, которая испуганно вжала голову в плечи, – некоторым нравится балласт помоложе. Главное, чтобы не тонул раньше времени.
Девушка покраснела и потупила взор, а Вадим, поняв, что проигрывает эту словесную дуэль на глазах у потенциальных избирателей, отпустил мою руку и, бросив на Аню полный ненависти взгляд, отошёл.
Не успели мы перевести дух, как с другой стороны нарисовался Игорь Воронцов, бывший Ани. Вечный подросток в дорогущем, но нелепо выглядящем на похоронах худи под пальто, он неловко топтался на месте, пока его новая «Силиконовая прошивка», как её окрестил Кирилл, что-то щебетала ему на ухо. Увидев нас, Игорь сделал пару шагов в нашу сторону.
– Ань, привет, – буркнул он, глядя куда-то в сторону. – Соболезную. Жесть, конечно.
– Жесть, Игорь, это твой внешний вид, – отрезала Аня, не повышая голоса. – И твоя попытка изобразить человеческие эмоции. Не старайся, всё равно получается неубедительно.
– Я просто хотел…
– Ты просто хотел отметиться, – перебила она. – Можешь ставить галочку и идти дальше. Твоей SMM-щице, кажется, холодно. Смотри, филлеры в губах замёрзнут, придётся делать апгрейд.
Девушка рядом с Игорем открыла рот от возмущения, но Кирилл, стоявший рядом с матерью, сделал шаг вперёд и посмотрел на отца сверху вниз – он уже перерос его на полголовы – таким тяжёлым, презрительным взглядом, что тот сдулся.
– Пап, иди, а? Не позорься, – произнёс парень с убийственным спокойствием.
Игорь, униженный собственным сыном, развернулся и поспешил уйти.
Третьим актом этого театра абсурда стало появление Геннадия Ланского. В отличие от остальных, он не пытался изображать скорбь. Он был похож на мясника на рынке, который приценивается к товару. Его тяжёлый взгляд прошёлся по Алисе с ног до головы, задержавшись на её лице.
– Ланская, – рыкнул он, подойдя вплотную. – Неплохо выглядишь для своих лет. Скорбь тебе к лицу.
Алиса вздрогнула, но тут же взяла себя в руки. Она медленно, с королевским достоинством, повернулась к нему. Вуаль колыхнулась, приоткрыв её лицо, на котором застыла ледяная маска светской львицы.
– Гена, дорогой, – промурлыкала она, и этот мурлыкающий тон был опаснее любого крика. – А ты, я смотрю, совсем не меняешься. Всё такой же неотёсанный мужлан в дорогом костюме. Твоя новая фитнес-кукла не научила тебя манерам? Или у неё в программе только приседания и растяжка?
Ланский побагровел. Он привык, что Алиса трепещет перед ним.
– Язык прикуси, – прошипел он. – А то я тебе его укорочу.
– Попробуй, – улыбнулась Алиса одними губами. – Только учти, за последние пятнадцать лет я узнала столько твоих маленьких грязных секретов, что если я начну говорить, твой медиахолдинг превратится в тыкву ещё до полуночи. А ты – в посмешище. Так что иди, поскорби где-нибудь в другом месте. И передай своей пассии, что ботокс в лоб нужно колоть с умом, а то она скоро разучится выражать удивление. А поводов для удивления в её жизни с тобой будет предостаточно.
Она развернулась, взмахнув полами пальто, и отошла к самой могиле, оставив Ланского стоять с открытым ртом.
Мы с Аней переглянулись. Впервые за этот бесконечный день в наших глазах промелькнуло что-то похожее на боевой азарт. Они хотели нас унизить, втоптать в грязь даже здесь. Но они просчитались. Поодиночке мы были сломлены. Но вместе… Вместе мы всё ещё были силой.
Пока разворачивалась эта безобразная сцена, мой взгляд случайно зацепился за фигуру, стоявшую в стороне от основной группы, у ряда старых, поросших мхом могил. Высокий, широкоплечий мужчина в строгом тёмном пальто. Он был один. Он не смотрел на церемонию прощания, не выражал сочувствия, не принадлежал к этому фальшивому мирку. Он просто стоял, глядя на гранитную плиту перед собой, и от всей его фигуры веяло такой монументальной, застывшей скорбью, что она казалась единственным подлинным чувством на всём этом кладбище. В какой-то момент он медленно поднял голову, словно почувствовав мой взгляд, и наши глаза встретились.
Всего на секунду. Но мне хватило этого, чтобы утонуть. Его глаза – тёмные, почти чёрные, как грозовое небо перед бурей, – смотрели не на меня, а сквозь меня, словно видели всю мою боль, всё моё отчаяние, и узнавали в нём своё собственное. По моей коже пробежал ледяной озноб, не имеющий ничего общего с ноябрьским ветром. Это было ощущение, будто тебя просканировали, оценили и запомнили. Тревожное и необъяснимо притягательное. Он чуть заметно качнул головой, словно отгоняя наваждение, и снова опустил взгляд на могилу. Я поспешно отвернулась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Кто он такой?
Церемония была короткой и фальшивой. Священник говорил общие слова о милосердии божьем, в которое Ксюша, я знала, никогда не верила. Её муж, Орлов, выдавил из себя пару слезинок на камеры репортёров, которых набежало неприлично много. Наши бывшие стояли чуть поодаль, изображая сочувствие и бросая на нас злобные взгляды. Я смотрела на комья мёрзлой земли, падающие на крышку дорогого гроба, и думала только о том, что Ксюша ненавидела бы весь этот цирк. Она любила жизнь, смех, дешёвое шампанское и наши дурацкие посиделки на съёмной кухне. Она не заслужила такой финал.
Когда толпа начала расходиться, к нам подошёл невысокий, седовласый мужчина в потёртом пальто и с видавшим виды портфелем. Он выглядел чужеродным элементом среди всей этой роскоши и лоска.
– Марина Белова, Анна Воронцова, Алиса Ланская? – уточнил он, заглядывая в свои бумаги.
Мы молча кивнули.
– Меня зовут Семён Аркадьевич, я адвокат Ксении… э-э-э… Орловой. Она просила передать вам это после… после всего.
Он протянул Ане, стоявшей ближе всех, плотный белый конверт. На нём каллиграфическим почерком Ксюши было выведено одно слово: «Девочкам».
– Что это? – голос Ани был резким, напряжённым.
– Письмо, – пожал плечами адвокат. – И ещё это. – Он извлёк из портфеля маленький ключик с брелоком в виде серебряной стрекозы. – Это ключ от банковской ячейки. Ксения просила передать его вам троим. Сказала, вы поймёте. Мои полномочия на этом всё. Примите мои соболезнования.
Он развернулся и быстро затерялся в толпе, оставив нас стоять втроём посреди кладбища с письмом и ключом в руках. Ветер стал ещё холоднее, он трепал ленты на венках и завывал так, будто оплакивал нашу мёртвую подругу и нашу разрушенную жизнь.
Мы сидели в огромном «Майбахе» Алисы, который Ланский забыл или не счёл нужным отобрать. Салон, пахнущий дорогой кожей и терпкими духами Алисы, казался сейчас неуютным, как склеп. Кирилл уехал с водителем Ани сразу после церемонии, и мы остались одни. Тишина давила, звенела в ушах. Конверт лежал на кожаном сиденье между мной и Аней. Никто не решался его вскрыть.
– Может, не надо? – вдруг шёпотом произнесла Алиса, глядя в окно на проплывающие мимо серые московские пейзажи. – Может, лучше просто… забыть?
– Мы не сможем забыть, – глухо отозвалась Аня, не сводя глаз с конверта. – Она хотела, чтобы мы это прочли. Мы ей должны.
Она взяла конверт. Её пальцы, длинные и тонкие, чуть дрогнули, когда она надрывала бумагу. Внутри оказался сложенный вчетверо лист из блокнота. Аня развернула его и начала читать вслух. Её голос, обычно твёрдый и уверенный, сейчас срывался.
«Девочки мои…
Если вы читаете это, значит, у меня не хватило сил. Не хватило смелости, или злости, или я просто оказалась слабее, чем думала. Не вините меня. И не жалейте. Жалость – это то, чего я боюсь больше смерти.
Я пишу это, сидя в нашем огромном доме, который стал моей тюрьмой. Смотрю на сад, который он разбил для меня, и понимаю, что это просто красивая клетка. Он сломал меня. Медленно, методично, день за днём. Он убедил меня, что я ничтожество. Пустое место. Просто красивое приложение к нему. И я поверила. Это моя главная ошибка.
Я знаю, что происходит у вас. Я всё знаю. Мир тесен, особенно наш мирок. Я вижу, как они ломают вас. Точно так же, как мой сломал меня. Они забирают ваши мечты, вашу гордость, вашу веру в себя, оставляя только выжженную пустыню в душе. Они думают, что имеют на это право.
Алиса, твоя красота – это не проклятие, это оружие. Не позволяй ему убедить тебя в обратном. Он боится твоей силы, поэтому пытается свести всё к оболочке.
Аня, твой ум – это скальпель. Он может вскрыть любой нарыв, любую ложь. Он выбросил тебя из твоей же компании, потому что понял, что ты умнее и сильнее его. Он в ужасе от тебя.
Марина… Моя милая, добрая Рина. Твоё сердце – это не слабость. Это твой компас. Он пытался заставить тебя поверить, что ты неполноценная, бракованная. Не верь ни единому его слову. Ты – целая вселенная.
В ячейке, ключ от которой у вас, есть кое-что. Мой страховой полис. Мой первый шаг к свободе, который я так и не успела сделать. Там достаточно, чтобы начать. Чтобы дать сдачи.
Я прошу вас об одном. Не повторяйте моих ошибок. Не позволяйте им победить. Они отобрали у нас всё, но они не могут отнять нас друг у друга.
Не дайте им сломать и вас. Не злитесь. Уничтожьте их».
Аня дочитала последнюю фразу и замолчала. Бумажный лист дрожал в её руке. Алиса беззвучно плакала, уронив голову на руль. Слёзы текли по её щекам, смывая дорогую косметику. А я… я сидела и смотрела на маленький серебряный ключик, который Аня положила на сиденье.
Он лежал на тёмной коже, крошечный, почти невесомый. Но в этот момент мне казалось, что ничего тяжелее и важнее этого ключа в мире нет. Это был не просто ключ от банковской ячейки.
Это был ключ к ящику Пандоры.
Это было завещание.
Это было объявление войны.
Алиса подняла голову, размазывая слёзы по лицу тыльной стороной ладони, и в её глазах впервые за много лет я увидела не светскую львицу, а ту отчаянную девчонку из провинции, которая приехала покорять Москву.
– Уничтожить? – прошептала она. – Ксюш, ну как? Как мы можем их уничтожить? Они… они как боги в этом городе. У них деньги, власть, связи… А у нас что? Разбитые сердца и овердрафт на кредитках?
Аня медленно, очень медленно сложила письмо и убрала его в карман своего пальто. Потом она подняла голову. Её глаза были сухими, но в их тёмной глубине полыхал такой холодный, яростный огонь, что я невольно поёжилась. Она посмотрела сначала на рыдающую Алису, потом на меня.
– У нас есть кое-что получше, – её голос был твёрд, как сталь. – У нас есть то, чего у них никогда не будет.
– И что же это? – всхлипнула Алиса. – Дружба, что ли? Сейчас это не самая конвертируемая валюта.
– Нет, – Аня взяла с сиденья маленький ключик. Серебряная стрекоза холодно блеснула в тусклом свете московских сумерек. – У нас есть ум, красота и сердце. И нам больше нечего терять. Злиться – непродуктивно. Это пустая трата энергии. А вот ненависть… Холодная, расчётливая ненависть – отличный источник топлива.
Она зажала ключ в кулаке.
– Пора составлять бизнес-план, девочки, – произнесла она с ледяным спокойствием. – У нас намечается очень крупный и очень рискованный проект по враждебному поглощению трёх отдельно взятых ублюдков. И провал в этом проекте не предусмотрен.
ГЛАВА 6
МАРИНА
Тошнота вернулась не тупой, изматывающей волной, привычной за последние дни, а хищником, который долго выслеживал жертву и теперь, наконец, вцепился в неё мёртвой хваткой. Резко, зло, с какой-то издевательской неотвратимостью. Я едва успела добежать до крошечной ванной своей съёмной конуры, рухнув на колени перед фаянсовым идолом, который за последнюю неделю стал моим самым молчаливым и понимающим собеседником.
Холодный, местами потрескавшийся кафель, похожий на карту чужой, несчастливой жизни, остужал горящую кожу. Я обхватила унитаз руками, и меня вывернуло наизнанку той горечью, что скопилась в душе после похорон Ксюши, после столкновения с Вадимом, после каждого сочувствующего взгляда. Это была не просто желчь. Это были слёзы, которые я не выплакала у могилы. Это был страх, который я прятала за маской спокойствия. Это был гнев на весь этот мир, который списал нас со счетов, как просроченный товар.
Когда спазмы отступили, я осталась сидеть на полу, прислонившись щекой к холодному бачку. В тусклом, агонизирующем свете единственной лампочки я смотрела на своё отражение в старом зеркале над раковиной, покрытом мутной пеленой времени. Огромные серые глаза на осунувшемся, почти прозрачном лице. Тёмные круги под ними, словно нарисованные углём. Я выглядела как призрак самой себя. Призрак той женщины, что ещё месяц назад порхала по идеальной квартире с панорамным видом, выбирая оттенок салфеток к ужину и наивно веря в сказку о вечной любви.
Стресс. Я твердила это себе как мантру, как заклинание, способное отогнать неудобную, дикую мысль. Конечно, это стресс. Тело бунтует против того, во что его окунула жизнь. Но где-то в самой глубине души, там, где ещё теплился огонёк женской интуиции, которую Вадим так долго и успешно высмеивал, называя «милыми глупостями», шевелилось другое, пугающее до дрожи подозрение.
Пятнадцать лет. Пятнадцать лет врачей, анализов, унизительных процедур и сочувствующих взглядов. Пятнадцать лет вердикта, вынесенного лучшими светилами медицины и звучавшего как приговор: «бесплодие неясного генеза». Красивая, наукообразная формулировка для простого и жестокого факта – я бракованная. Пустыня. Идеальный аксессуар для политика, не обременённый криками, пелёнками и прочими «неэстетичными» проявлениями жизни. Вадим никогда не упрекал меня прямо. О нет, он был слишком умён и расчётлив для грубых выпадов. Он просто вздыхал, глядя на чужих детей на светских приёмах. Просто дарил мне на годовщины бриллианты, а не мягкие игрушки. Просто молчаливо соглашался с врачами, что проблема во мне, ведь он, будущий столп нации, был здоров как бык. И я верила. Я несла этот крест, этот стыд, эту вину все эти годы, позволяя ей прорасти в меня, стать частью моей личности.
А теперь… Я с трудом поднялась, ноги дрожали. Руки сами потянулись к аптечке, где среди пластырей и таблеток от головной боли завалялась дешёвая картонная коробочка, купленная в порыве какого-то отчаянного самообмана ещё месяц назад. Просто чтобы ещё раз убедиться. Просто чтобы ещё раз ткнуть себя носом в собственную неполноценность.
Пальцы не слушались, разрывая упаковку. Инструкция казалась написанной на иврите. Я всё делала на автомате, как робот, следуя давно заученной программе унижения. А потом положила белую пластиковую полоску на край раковины и замерла, боясь дышать.
Три минуты. Целая вечность. Время растянулось, как расплавленный сахар, стало вязким и удушающим. Я слышала, как за стеной ругаются соседи, как на улице сигналит машина, как в трубах жалобно стонет вода. Мир жил своей обычной жизнью, не подозревая, что прямо сейчас, в этой убогой ванной на окраине Москвы, решается моя судьба.
Я зажмурилась так сильно, что перед глазами поплыли цветные круги, и заставила себя посмотреть.
Одна полоска. Яркая, чёткая, почти агрессивная в своей очевидности. А рядом с ней, медленно проступая из влажной белизны, начала наливаться розовым цветом вторая. Сначала бледный призрак, намёк, игра воображения. Но она становилась всё ярче, всё увереннее, всё наглее. Две. Их было две.
