Он кивнул, не выказав ни удивления, ни одобрения. Взял с полки тяжелый хрустальный стакан, положил в него один большой куб идеально прозрачного льда и налил щедрую порцию золотистой жидкости. Поставил передо мной на кожаный подстаканник с тисненым логотипом заведения.
Я смотрела, как свет от лампы над стойкой преломляется в гранях хрусталя, играет в янтарной глубине напитка. Красиво. Как и все в моей прошлой жизни. Тот же фальшивый, завораживающий глянец, под которым скрывается пустота.
Стакан оказался тяжелым и приятно холодным. Я поднесла его к губам и сделала большой глоток. Виски обжег горло огненной волной, глаза заслезились от непривычной крепости. Я зажмурилась, переживая первый шок, а потом по телу начало разливаться искусственное тепло. Оно дошло до онемевших кончиков пальцев, до заледеневших ступней, заставляя кровь быстрее течь. Но боль никуда не ушла. Она просто сжалась в тугой, раскаленный шар где-то под ребрами, а вокруг нее образовалась зыбкая, туманная пустота.
Я смотрела на свое отражение в зеркальной стене за рядами бутылок. Бледное лицо с огромными темными глазами. Женщина, у которой только что украли семь лет жизни. Интересно, это заметно со стороны? Можно ли увидеть в зеркале, что человек только что узнал о том, что вся его жизнь была ложью?
Я не плакала. Слезы казались чем-то неуместным, слишком мелким для масштаба катастрофы. Это было не горе, которое можно выплакать в подушку. Это была ампутация без наркоза, после которой ты сидишь и тупо смотришь на то место, где еще вчера была твоя жизнь. И алкоголь сейчас играл роль анестезии, приглушая боль до уровня, при котором можно существовать.
Я допила свой виски медленно, смакуя каждый глоток, и молча двинула пустой стакан по стойке. Бармен без слов наполнил его снова.
Время текло медленно, в ритме саксофона. Я наблюдала за другими посетителями, придумывая им истории. Вон та элегантная пара в углу – у них, наверное, тайное свидание. Она замужем, он женат, они встречаются раз в месяц в таких местах, где никто их не знает. А те двое мужчин в дорогих костюмах за столиком у окна – заключают сделку или делят бизнес. У каждого своя жизнь, свои драмы, свои маленькие радости и большие потери. И никого из них не волновало, что мой мир только что сгорел дотла. Эта мысль приносила странное облегчение – в ней была честность, которой мне так не хватало.
– Плохой день?
Голос раздался справа от меня. Низкий, спокойный, с легкой хрипотцой. Я не обернулась сразу. В зеркале я заметила его еще минут десять назад. Он сел через два стула от меня, заказал такой же виски, как у меня. Не пытался заговорить, не смотрел настойчиво. Просто пил и смотрел куда-то в пространство. И вот теперь он подвинулся ближе.
Я медленно повернула голову. Первое, что бросилось в глаза – глаза. Серые, почти стальные. В них было спокойное участие и понимание. Он смотрел на меня не оценивающе, не с тем хищным интересом, который я видела у мужчин в барах. Во взгляде было что-то другое – узнавание. Не меня лично, а моего состояния.
Лет тридцать пять, может, чуть больше. Хороший костюм – не кричаще-дорогой, как у Стаса, но идеально сидящий, сшитый по фигуре. Темные волосы с легкой сединой на висках. Усталое, но умное лицо. Уверенная поза человека, который знает себе цену, но не кичится этим.
– Отвратительный, – слово вырвалось само, без моего разрешения. Оно прозвучало в тишине бара слишком честно, слишком обнаженно.
Он слегка кивнул, принимая мой ответ без попыток утешить или дать совет. Не сказал банальность вроде «все наладится» или «завтра будет лучше». Он просто взял свой стакан, поднял его в моем направлении.
– Тогда за отвратительные дни, – его голос звучал серьезно. – Иногда они нужны, чтобы понять настоящий вкус хороших.
Я криво усмехнулась первый раз за весь день и тоже подняла стакан. Мы чокнулись. Звук хрусталя был чистым и коротким, как удар колокола. Мы выпили молча, и в этом молчании было больше понимания, чем во всех разговорах последних месяцев.
– Это двенадцатилетний «Гленфиддик», – сказал он, когда мы поставили стаканы. – Неплохо для бара, где главное – атмосфера, а не коллекция. Но ему не хватает характера. Если любите виски, попробуйте как-нибудь «Лагавулин». Шестнадцатилетний. Вот где настоящий торф, дым. Напиток с историей.
– Я не люблю виски, – честно ответила я. – Я его сегодня впервые пью.
– Тогда это смелый выбор для дебюта, – он улыбнулся одним уголком губ. – Обычно с него не начинают. Обычно начинают с чего-то более мягкого.
– Мой случай сегодня – не обычный.
Мы снова замолчали, но тишина не была неловкой. Она была содержательной, полной невысказанного понимания. Он не стал расспрашивать, что случилось. Я не стала интересоваться, что привело его сюда. Мы просто сидели рядом, два человека, которым было больно, и находили утешение в присутствии друг друга.
Потом мы стали говорить. О музыке, которая играла в баре – оказалось, что это Чет Бейкер, его любимый трубач. О том, как меняются города, поглощая старые районы и рождая новые. О красоте анонимности больших городов, где можно быть кем угодно или никем. О книгах – он читал Мураками в оригинале, я недавно перечитывала «Анну Каренину» и находила в ней новые смыслы.
Его звали Алексей. Он не спрашивал моего имени, и я была ему за это благодарна. Имена связывают с прошлым, а мне хотелось быть сейчас просто женщиной в баре, которая ведет интеллигентный разговор с интересным мужчиной.
Он говорил негромко, но в его голосе была какая-то завораживающая интонация. Не пафосная, не наигранная – просто голос человека, который много видел, много знает и не стремится никого впечатлить. Его слова обволакивали, отвлекали, заставляли мой мозг работать в другом направлении – анализировать, подбирать ответы, а не прокручивать бесконечно фотографии из той проклятой коробки.
Он не пытался меня соблазнить. Он просто разговаривал со мной как с равной. И именно это оказалось самым привлекательным. В его присутствии я чувствовала себя не обманутой женой, не жертвой обстоятельств, а просто женщиной. Умной, интересной, достойной внимания.
Когда бармен начал красноречиво поглядывать на часы и собирать пустые стаканы с других столиков, я почувствовала укол паники. Куда мне идти? Обратно в тот дом-музей, где каждая вещь будет напоминать о лжи? Мысль об этом была физически невыносимой. Я не могла представить себя лежащей в нашей постели, где еще вчера Стас целовал меня и шептал слова любви. Не могла представить, как буду завтракать на кухне, где он рассказывал мне о своих планах на будущее. Наше будущее, которого не существовало.
– Что ж, карета превращается в тыкву, – сказал Алексей, допивая остатки виски. Он посмотрел на меня внимательно, словно взвешивая что-то. – У меня дома есть бутылка того самого «Лагавулина». И вид на ночной город с двадцатого этажа. Честно говоря, не хочется возвращаться в пустую квартиру.
Это не было пошлым предложением в стиле «пойдем ко мне, посмотришь гравюры». Это была констатация факта и деликатное приглашение. Он предлагал мне не секс – он предлагал продлить это временное забвение еще на несколько часов. Отсрочить возвращение в реальность.
Я посмотрела в его внимательные глаза и увидела в них отражение своей собственной усталости и одиночества. Два уставших от жизни человека, которые не хотят оставаться наедине со своими мыслями.
Я кивнула.
Мы расплатились молча. Алексей помог мне спуститься с высокого стула, придержав за руку. Его ладонь была теплой и сухой. На улице нас встретил свежий ночной воздух и гул города, который никогда не спит. Алексей поймал такси.
– Орловская, 88, – сказал он водителю и открыл передо мной дверь.
Такси несло нас по ночной Москве. За тонированными стеклами огни города сливались в размытые полосы света. Я смотрела в окно и впервые за эти бесконечные двенадцать часов не думала ни о чем конкретном. Мысли плыли где-то на поверхности сознания, не цепляясь за болевые точки. Рядом сидел почти незнакомый человек, и я чувствовала себя с ним в большей безопасности, чем с мужем за все семь лет брака. Абсурд, но это было так.
Водитель включил тихую музыку – что-то инструментальное, созвучное нашему настроению. Алексей молчал, изредка поглядывая на меня. Не изучающе, не оценивающе – просто проверяя, все ли со мной в порядке. Его молчание было тактичным, понимающим.
– Вы хорошо знаете Москву? – тихо спросила я, больше чтобы прервать тишину, чем из настоящего интереса.
– Я здесь вырос, – ответил он. – Правда, много лет жил за границей. Вернулся недавно. Москва изменилась, стала красивее. И сложнее.
– В каком смысле сложнее?
– Больше возможностей, больше соблазнов. Легче потеряться. И легче потерять себя.
Я кивнула. Мне казалось, что я понимаю, о чем он говорит.
Его дом оказался в новом районе, недалеко от парка. Высотка из стекла и металла, элегантная, но не кричащая. Мы поднялись на лифте, который двигался бесшумно и быстро. В зеркальных стенах кабины мы смотрелись как пара, возвращающаяся домой после вечера в театре или ресторане. Если не знать предыстории, можно было бы подумать, что мы давно знакомы.
Его квартира оказалась отражением его самого. Стильная, но не выхолощенная. Просторная комната с огромными окнами во всю стену, через которые открывался вид на ночную Москву. Внизу, как россыпь драгоценностей, сиял город – миллионы огней, каждый из которых чья-то жизнь, чья-то история.
Интерьер был лаконичным, но продуманным. Никаких кричащих брендов, никаких «правильных» картин для статуса. Большой удобный диван, журнальный столик из темного дерева, стеллажи с книгами – много книг, причем явно читанных. Хороший свет, живые растения в простых горшках. Место, где живут, а не выставляют жизнь напоказ.
– Присаживайтесь, – сказал он, кивнув на диван. – Сейчас найду обещанный виски.
Я подошла к окну. Город лежал внизу, живой и дышащий. Где-то там, в одном из этих светящихся квадратов, спал или играл маленький Арсений. Где-то там жила женщина, которая думает, что Стас – ее мужчина. А где-то в другом районе стоял пустой дом, который еще утром я считала своим.
– Вот он, – Алексей появился рядом с двумя стаканами и бутылкой. – Шестнадцатилетний «Лагавулин». Характер шотландских островов.
Он налил нам по порции. Я сделала осторожный глоток. Этот виски действительно был другим. Резким, дымным, честным. Никакой слащавости, никакого компромисса. Напиток для взрослых людей, которые не боятся правды.
– Нравится? – спросил он.
– Он не пытается понравиться, – ответила я. – В этом его честность.
Алексей улыбнулся.
– Точная характеристика. Как и для многих других вещей в жизни.
Мы стояли у окна, молчали и смотрели на город. Я чувствовала его тепло рядом, запах его одеколона. Он поставил свой стакан на столик и очень осторожно, почти невесомо, коснулся моей руки. Я вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Его пальцы были теплыми, немного шероховатыми. Затем он медленно провел ими по моей щеке, убирая выбившуюся прядь волос за ухо.
Я подняла на него глаза. Он смотрел серьезно, изучающе, словно спрашивал разрешения на то, что собирался сделать.
– Можно я тебя поцелую? – его шепот был едва слышен.
Никто никогда не спрашивал у меня разрешения. Стас просто брал то, что считал своим. А этот незнакомец спрашивал.
Я кивнула. Мне отчаянно нужно было, чтобы меня поцеловал кто-то другой. Чтобы стереть с губ вкус лжи, которую я глотала семь лет.
Его поцелуй был таким же, как его виски. Глубоким, с характером, бескомпромиссным. Он не торопился, не требовал немедленного ответа. Он исследовал, давая мне время почувствовать, понять, что я хочу. И я ответила. Сначала осторожно, потом все смелее. Я вцепилась в него, как утопающий цепляется за спасительный круг. Я целовала его отчаянно, яростно, вкладывая в этот поцелуй всю свою боль, весь накопившийся гнев, все унижение и разочарование. Я хотела не нежности – я хотела сгореть дотла и возродиться из пепла.
Он понял это без слов. Его руки легли мне на талию, прижали к себе крепко, почти болезненно. Поцелуй стал глубже, требовательнее. Я чувствовала твердость его тела, учащенное дыхание, жар, который исходил от него. Мы были двумя незнакомцами, которые нашли друг в друге способ забыть о самих себе хотя бы на несколько часов.
Он подхватил меня на руки – легко, без усилий. Понес через комнату в спальню. Там тоже были огромные окна, сквозь неплотно прикрытые жалюзи пробивался свет ночного города, рисуя на стенах и на его лице причудливые полосы. Он не стал включать свет.
Поставил меня рядом с кроватью. Его руки скользили по моему телу, медленно, почти благоговейно снимая одежду. Свитер, джинсы, белье – все падало на пол. Я делала то же самое с ним, открывая красивое, тренированное тело. Широкие плечи, узкие бедра, шрам на левом плече.
Не было ни стыда, ни неловкости. Была только острая, первобытная необходимость почувствовать что-то еще, кроме душевной боли. Почувствовать себя живой, желанной, настоящей.
Его руки были уверенными, знающими. Он целовал мою шею, ключицы, плечи, спускался ниже, и каждое прикосновение было как разряд тока, пробуждающий замерзшие нервные окончания. Я выгибалась под его ласками, тихо стонала, забывая обо всем на свете.
Это было так непохоже на все, что было у меня со Стасом. Там была привычка, отработанная механика, предсказуемость. Здесь была стихия. Он двигался мощно, ритмично, задавая темп, который выбивал из головы все мысли. Я отвечала ему с такой же страстью, царапала его спину, кусала плечо. Мне хотелось, чтобы было больно – чтобы физическая боль перекрыла душевную.
Это не было актом любви. Это был акт освобождения, экзорцизма. Я изгоняла из себя призрак Стаса, его ложь, его фальшивые слова о любви. Каждый толчок, каждый стон был криком: «Я есть! Я живая! Я настоящая!» Я хотела дойти до предела, до той точки, где сознание отключается и остается только тело, только чистый инстинкт выживания.
И я дошла. Пик наслаждения накрыл меня внезапно, как цунами. Тело выгнулось дугой, из горла вырвался крик, который Алексей заглушил поцелуем. Мир взорвался ослепительной белизной, а потом рассыпался на миллионы сверкающих осколков. А вслед за мной, глубоко и хрипло застонал и он.
Мы лежали в темноте, тяжело дыша. Его тело было горячим и влажным от пота. Мы просто лежали, сплетенные вместе, слушая, как успокаивается дыхание и как за окном шумит ночной город. Впервые за эти бесконечные часы голоса в моей голове замолчали. Боль не исчезла – она просто отступила, приглушенная этим физическим ураганом.
Я лежала рядом с незнакомцем, в чужой постели, под чужим одеялом, и чувствовала только тишину. Не вину, не сожаление – просто тихую, звенящую пустоту. И это было лучшее, что я ощущала за весь этот отвратительный день.
За окном начинало светать. Где-то там просыпалась Москва, начинался новый день. А я лежала и думала о том, что старая Анна умерла вчера вечером в кабинете мужа. Кем станет новая – пока не знала.
Но это уже не было важно. Важно было то, что я все еще способна чувствовать. Все еще жива.
Глава 3
Проснулась я резко, словно от удара током. Не было плавного перехода от сна к яви – только внезапное, ослепляющее осознание реальности. Первое, что я увидела – незнакомый потолок с современной светодиодной подсветкой. Второе – полосы утреннего света, пробивающиеся сквозь щели в жалюзи и рисующие на белой стене геометрические узоры. Третье – чужой мужской запах на подушке, смешанный с ароматом моих собственных духов и вчерашнего виски.
Память вернулась не постепенно, а обрушилась лавиной, погребая под собой остатки утреннего спокойствия. Бар. Дымный виски, обжигающий горло. Серые глаза незнакомца. Его тихий, бархатный голос. Поцелуй у панорамного окна на фоне ночного города. Чужие руки на моем теле, исследующие, властные. Яростный, отчаянный секс на грани боли и наслаждения, где я пыталась утопить свою душевную агонию в физических ощущениях.
Меня накрыло волной тошноты – не физической, а ментальной. Что я наделала? Кем я стала?
Я медленно, боясь издать хоть малейший звук, повернула голову. Он спал. Алексей. Во сне его лицо выглядело совершенно иначе – моложе, без той усталой мудрости в глазах, что так привлекла меня вчера. Длинные темные ресницы отбрасывали тень на высокие скулы. Легкая утренняя щетина делала его похожим на актера с обложки мужского журнала. Дыхание было спокойным, глубоким. Он спал сном человека, у которого совесть чиста и в душе порядок.
А что было с моей совестью? С моим порядком?
Ледяной стыд сковал меня, пробежал по спине острыми иголками. Формально я ничего плохого не совершила. Как можно изменить тому, чего никогда не существовало? Мой брак оказался фикцией, театром одного актера, я имела полное моральное право сделать то, что сделала. Но логика и чувства – вещи разные. Я смотрела на этого спящего мужчину, на его обнаженное плечо, выглядывающее из-под одеяла, и во мне все кричало от отвращения. К себе.
Я сбежала от боли самым банальным, самым предсказуемым, самым жалким способом. Напилась и переспала с первым встречным. Да, он оказался интеллигентным, обаятельным, да, между нами была химия. Но суть от этого не менялась. Я, которая всегда гордилась своей силой воли, своим самообладанием, повела себя как героиня дешевого любовного романа. Сломленная женщина ищет утешение в объятиях незнакомца. Банально до тошноты.
Стас не просто сломал мою жизнь – он сломал меня, заставив упасть так низко. Превратил в жалкую тень самой себя. Это унижение жгло сильнее, чем боль от его предательства. Он отнял у меня не только прошлое и будущее, но и мое собственное уважение к себе. И это было непростительно.
Нужно было уходить. Немедленно. Пока он не проснулся. Мысль о том, что мне придется посмотреть ему в глаза при свете дня, поговорить, может быть, даже выпить вместе кофе и притворяться, что это было что-то большее, чем отчаянная попытка забыться, – эта мысль была физически невыносимой. Что я ему скажу? «Спасибо за прекрасную ночь, это было именно то, что нужно после известия о тайной семье мужа»? Абсурд.
Он был хорошим мужчиной. Нежным, внимательным. Он заслуживал большего, чем роль живого антидепрессанта для чужой разбитой души.
Я аккуратно приподняла край одеяла и выскользнула из постели, стараясь двигаться плавно и бесшумно. Холодный утренний воздух коснулся обнаженной кожи, заставив покрыться мурашками. На полу были разбросаны наши вещи – печальные свидетели вчерашнего отчаяния. Мой кашемировый свитер рядом с его белой рубашкой, мои джинсы, переплетенные с его брюками. Карта страсти и безрассудства.
Я на цыпочках, как воровка в собственной жизни, начала собирать свою одежду. Каждый его вздох заставлял меня замирать и прислушиваться. Сердце колотилось где-то в районе гортани. Я быстро оделась, чувствуя себя грязной, помятой, использованной. Не им – собой. Запах его квартиры, его парфюма, его кожи казался въевшимся в меня навсегда. Мне отчаянно хотелось под душ. Под обжигающе горячий душ, чтобы смыть с себя этот позор.
Краем глаза я заметила на тумбочке его вещи – дорогие швейцарские часы, телефон в кожаном чехле, ключи от машины с брелоком премиум-марки. Кто он такой? Чем занимается? Что привело его вчера в тот бар? Вопросы, на которые я не имела права получить ответы. Он был моим лекарством на одну ночь, моей анестезией. А лекарства не спрашивают, как тебя зовут и что у тебя болит.
Я украдкой взглянула на него в последний раз. Он слегка нахмурился во сне, словно видел неприятный сон. Может быть, ему снилось, что он просыпается рядом с незнакомой женщиной, которая использовала его как способ забыться. Я подавила желание поправить одеяло на его плече.
Тихо, как мышь, я прокралась в прихожую. Надела вчерашние туфли – на каблуках, совершенно неподходящих для утренней прогулки стыда. Руки дрожали, когда я поворачивала замок входной двери. Щелчок прозвучал в утренней тишине оглушительно громко. Я замерла, сердце екнуло. Прислушалась. Но из спальни не донеслось ни звука. Он продолжал спать.
Я выскользнула за дверь и осторожно прикрыла ее за собой. Глухой щелчок замка отрезал меня от этой ночи окончательно и бесповоротно. Лифт спустил меня в мраморный холл с дизайнерской мебелью и живыми орхидеями. Консьерж вежливо кивнул мне, не выказав ни капли осуждения или удивления. Наверняка привык к таким сценам. Женщина в той же одежде, что и накануне вечером, покидает квартиру холостяка ранним утром. Все очевидно, все предсказуемо. Я же чувствовала, что горю от стыда.
На улице Москва уже окончательно проснулась. Половина восьмого утра, час пик в самом разгаре. Мимо спешили офисные работники с кофе на вынос, студенты с рюкзаками, мамы с колясками. Ехали автобусы, троллейбусы, машины. Дворники поливали тротуары из шлангов, оставляя за собой мокрые дорожки, которые через полчаса высохнут под июльским солнцем. Обычная жизнь миллионного города, которая продолжалась независимо от того, что моя личная вселенная лежала в руинах. Этот контраст был болезненным и одновременно отрезвляющим.
Мне понадобилось десять минут, чтобы поймать свободное такси. Назвала свой адрес водителю. Он включил утреннее радиошоу. Веселые голоса ведущих, дурацкие розыгрыши слушателей, попса – все это казалось звуками из параллельной реальности, где люди смеются и радуются жизни. Кощунство. Я попросила выключить музыку и всю дорогу молча смотрела в окно на проплывающие мимо улицы.
Знакомые районы, знакомые дома. Вот магазин, где я покупала продукты. Вот парк, где мы с мужем гуляли по выходным. Вот кафе, где он делал мне предложение семь лет назад. Каждое место было связано с воспоминаниями о нашей якобы счастливой жизни. Теперь я понимала, что все это было декорацией к спектаклю, в котором я играла роль наивной дурочки.
Дом встретил меня той же идеальной, музейной тишиной. Я переступила порог и почувствовала себя чужой в собственном доме. Нет, не в собственном. В его доме, где мне любезно позволяли жить. Каждая деталь интерьера – от дорогих итальянских светильников до персидских ковров – была выбрана им.
Первым делом – в душ. Я включила воду на максимум и стояла под обжигающими струями, терла кожу мочалкой до красноты. Мне хотелось смыть с себя запах, прикосновения, саму эту ночь. Но это было невозможно. Ощущения въелись в тело, в память. Я все еще чувствовала его руки на своей талии, его губы на шее, его дыхание в волосах. И от этих воспоминаний меня снова накрывало волной стыда, смешанного с чем-то еще – с досадой на то, что тело помнило удовольствие.
Выйдя из душа, я завернулась в мягкий махровый халат – подарок от Стаса на прошлое восьмое марта. Даже этот халат был ложью. В зеркале на меня смотрела незнакомая женщина с мокрыми волосами и темными кругами под глазами.
Спустилась на кухню. Огромная, сверкающая, напичканная техникой, которой я толком не умела пользоваться. Все здесь было предназначено для семьи – большой холодильник, плита, посудомойка на два комплекта. Для детей, которых он мне так и не подарил. Которых подарил другой.
Я заварила себе кофе в турке – единственный способ приготовления, которому научилась у бабушки. Горячий, крепкий, без сахара и молока. Пила маленькими глотками, пытаясь привести мысли в порядок. Что теперь? Что я буду делать? Как жить дальше?
Но сначала нужно было вернуться в реальность. Взглянуть правде в глаза.
Я взяла телефон, который вчера выключила в такси, не в силах видеть его лживые сообщения. Нажала кнопку включения. Экран ожил. Телефон завибрировал, загружая накопившиеся за ночь уведомления. Рабочие чаты, соцсети, новости. И сообщения от Стаса.
Вчерашнее, 22:15: «Любимая, встреча затягивается. Задержусь. Скучаю»
Ночное, 00:30: «Надеюсь, ты не скучаешь без меня. Спи сладко, моя королева. Завтра расскажу, как прошли переговоры. Твой принц.»
И утреннее, пришедшее полчаса назад: «Доброе утро, любовь моя! Тут полный завал, похоже, задержусь еще на день. Но ты не грусти, скоро буду дома и засыплю тебя подарками и поцелуями. Целую тебя миллион раз. Твой навеки Стас.»
Я смотрела на эти сообщения и перечитывала их снова и снова. Каждое слово было фальшивкой. «Моя королева». «Твой принц». «Навеки Стас». Он даже не удосужился придумать правдоподобную ложь. Командировка в Цюрих? Переговоры? Он, вероятно, сидел дома у той женщины, играл со своим сыном, строил планы семейного отпуска во Франции. А мне строчил этот театральный бред.
