Я был готов. К ней. К её голосу, смеху, пальцам, которые скользили по моей груди, изучая рельеф под кожей. С Айрис я забывал, кто я. Я не был доктором, наследником, примером для подражания. Я был обычным мужчиной, который влюбился в девушку до потери пульса. Хотел просто быть рядом с ней, просыпаться вместе по утрам, кормить завтраком, спорить из-за плейлиста и целовать в шею, пока она варит кофе.
Это был самый неправильный, самый опасный роман в моей жизни. И самый настоящий.
Айрис стала для меня всем. Она была шумной, дерзкой, без фильтра, без страха, без правил – такой, каких я избегал всю жизнь.
И именно поэтому я больше не мог без неё.
Я стал чаще отвлекаться. Ловить себя на мыслях о ней, даже когда в моих ладонях было сердце пациента. Не то чтобы я терял профессионализм, но появилась трещина. Где-то внутри. Там, где раньше была только дисциплина, выросла жажда. Жажда жить. С ней.
А потом обо всём узнала мать.
Она пришла ко мне домой без предупреждения. В глазах – лёд, в голосе – осуждение. Всё как обычно. Айрис стояла на кухне в моей рубашке с кружкой кофе в руках.
У матери челюсть сжалась так, что можно было услышать, как скрипят зубы.
– Это что, новая медсестра? – спросила она с ядом.
– Это Айрис. Моя девушка, – ответил я спокойно.
Мать скривила губы, смерила Айрис пренебрежительным взглядом от пят до головы.
– Надеюсь, это временно. Ты должен думать о будущем, Джеймс. Не об… увлечениях.
– Я о нём и думаю, – бросил я.
Я не послушал мать. Плюнул на правила, на репутацию, на фамильную гордость, которую та лелеяла, как реликвию. Я хотел только Айрис. И всегда ставил её выше других, несмотря ни на что.
Через пару дней после визита матери мы с Айрис улетели в Лас-Вегас и поженились. Без предупреждения, без гостей, без фанфар.
Я был счастлив. По-настоящему счастлив. Не на фотографиях, не в отчётах, не на награждениях. А глубоко внутри – там, где обычно жил только холод.
Родители Айрис приняли новость спокойно. Они видели, как я смотрел на их дочь. Я нравился им – джентльмен, доктор, серьёзный, уважаемый. Да и после того, как спас жизнь их дочери, у них не оставалось особых поводов для возражений. Они знали, что я позабочусь о ней. Что я надёжный. Что со мной Айрис будет в безопасности.
А вот моя мать пришла в настоящую ярость. Её совершенно не интересовали мои чувства, не волновало, что я счастлив. Она видела только одно: Айрис – не та. Слишком юная. Слишком дерзкая. Не из нашей среды. Не по статусу.
«Порви с ней, она не из нашего круга». «Она тянет тебя вниз». «Ты испортишь себе жизнь».
Но я не слушал. Я был глух к упрёкам, потому что впервые чувствовал себя настоящим живым человеком, а не бездушным камнем.
Айрис стала моей зависимостью. Сильнее кофеина, сильнее адреналина от сложной операции. Я ждал её сообщений, чувствовал себя потерянным, если она не отвечала. Я сходил с ума, когда она исчезала на полдня без предупреждения. Злился, потом извинялся, целовал, дарил ей дорогие подарки. Я не знал, можно ли назвать это любовью, но без Айрис всё вокруг казалось серым.
Ради неё мне пришлось стать другим – не таким, каким меня вырастили, а таким, каким она хотела меня видеть: лёгким, открытым, весёлым. Я смеялся громче, говорил больше. Учил её готовить ризотто и терпел, когда она поджигала тосты. Устраивал ей сюрпризы, брал отпуска, заказывал билеты туда, куда сам бы никогда не полетел. Я слишком старался соответствовать её девизу: «Живи здесь и сейчас».
Но через несколько месяцев после брака я устал притворяться. Веселиться по графику не проще, чем спасать жизни. Улыбка превращалась в маску, смех – в привычку, а Айрис – в девушку, которой стало скучно рядом с тем, кем я был на самом деле. Угрюмым, молчаливым врачом, который не понимает глупые шутки и любит сидеть дома.
Я хотел просто… тишины. После двенадцати часов в операционной мне не нужны были коктейли и бассейны на крыше. Мне нужен был покой, чтобы выключить голову. И чтобы любимая просто молча лежала рядом, прижавшись щекой к моей груди.
Но Айрис не умела молчать. Её энергия била через край и со временем перестала вмещаться в нас двоих.
Она стала чаще исчезать. Сначала просто с подругами, потом – с друзьями, которых я не знал. Я начал ревновать. Не потому, что не доверял, а потому что боялся. Она ускользала сквозь пальцы, как дым. И я не знал, как её удержать.
Мы начали часто ссориться. Я просил, почти умолял её изменить ритм, хоть немного замедлиться. А она злилась: «Да что с тобой случилось, Джеймс? Раньше ты был совсем другим. А теперь мы даже никуда не ходим вместе, потому что ты всё время спишь!»
Я сказал ей правду. Потому что это и был я. Настоящий я. Не весёлый и не сумасшедший. Скучный.
А через неделю всё рухнуло окончательно.
Я вернулся с дежурства пораньше, не предупредив. Просто хотел сделать сюрприз Айрис, обнять её, зарыться носом в шею и сказать, что заказал столик в её любимом ресторане.
Но она была не одна в квартире. Я услышал смех и знакомый мужской голос – это был мой младший брат.
Он был тем, кто всегда жил в тени, но всегда жил ярче – веселее, свободнее. Раздолбай, бунтарь, любимец женщин – моя полная противоположность.
Его проказы всегда прощали, его выборы не осуждали. Родители не пытались лепить из него «великого врача», не подсовывали анатомические атласы вместо комиксов, не вешали на него груз фамилии. Ему, в отличие от меня, позволяли быть собой.
Когда я приходил с пятёркой, то слышал от матери сухое: «Молодец, так и должно быть». Когда брат приносил четвёрку, мать ему улыбалась. Я не имел права ошибаться – он имел право быть неидеальным. Его обнимали просто так, меня – за достижения.
Но я всё равно любил своего брата, а он любил меня. Мы были совершенно разными, но не представляли своей жизни друг без друга, ведь провели бок о бок вместе всё своё нерадужное детство.
И вот я пришёл домой пораньше, а брат был с ней. С моей женой. Я не придал этому значения, ведь он иногда навещал нас. Но почему-то в тот день он не предупредил о своём визите.
Я с улыбкой сделал шаг в сторону кухни, но замер на месте, потому что смех стих, и я услышал совсем другие звуки.
Поцелуй.
А затем тихий шёпот брата:
– Айрис… Нам нельзя…
И её:
– Тогда просто скажи «нет».
Он не сказал.
А потом – снова поцелуй, сдавленное дыхание и звук расстёгивающейся молнии. И вот так в одно мгновение я получил два ножа в спину и потерял двоих близких людей.
Развод прошёл быстро и молча. Они оба пытались объясниться, но я не желал ничего слушать – просто вычеркнул их из головы и жизни.
После развода я ушёл в работу. Буквально заперся в клинике, как в монастыре. Мне больше не нужны были свидания, не хотелось новых знакомств, не хотелось объяснять, где я работаю, как живу, почему не улыбаюсь. Не хотелось никого пускать ближе.
Я стал другим.
Раньше я говорил пациентам, что всё будет хорошо. Теперь – что мы сделаем всё возможное. Раньше запоминал имена, теперь – только диагнозы. Раньше после операций я оставался под дверью, пока близкие не придут в себя от счастья. Теперь уходил сразу, стоило убедиться, что сердце снова стучит.
Я стал резким. Немногословным. Холодным.
Мать наконец-то была довольна – теперь я стал настоящим Кроуфордом. «Я же говорила, что она сломает тебе жизнь. Нужно было слушать, меня, Джеймс. Я ведь тебе только добра желаю».
Я лишь кивнул в ответ. Потому что в этот раз она оказалась права. Айрис действительно сломала во мне что-то.
Больше я не хотел любить. Любовь стала чем-то опасным. Как инфекция. Как то самое чернильное сердце, которое когда-то чуть не убило Айрис. Ирония, правда? Я спас её сердце – а она в ответ разбила моё. С тех пор в моей груди пустота.
Я не винил Айрис. Я винил себя. Потому что с самого начала знал, что мы не подходим друг другу – ни по статусу, ни по возрасту, ни по характеру. Я врал – и ей, и себе. Притворялся другим. Потому что наивно думал, что если стану таким же, как она, тем, кого хотела она – то смогу стать счастливым.
Фатальная ошибка всех влюблённых – притворяться и строить из себя того, кем ты не являешься на самом деле. Лучше сразу показать, кто ты есть – без масок, без театра. Пусть человек увидит всё плохое, что есть в тебе: и твои шрамы, и гнев, и неуверенность в себе, которую ты прячешь за иронией. Пусть узнает, как ты ломаешься, как отворачиваешься, когда больно, и как не умеешь просить о помощи. Тогда ему нечего будет придумывать, нечего бояться. И главное – не за что тебя ненавидеть. Ведь куда страшнее полюбить иллюзию, а потом понять, что всё это время рядом был другой человек.
Постепенно боль поутихла, а тишина стала родной и привычной. Работа стала якорем, спортзал – отдушиной и местом, где можно выпустить пар. А новая квартира – убежищем.
Я поклялся самому себе: больше никогда. Никому и ничего.
Близость? Уже пробовал.
Доверие? Пустой звук.
Любовь? Больше не верю.
Моя жизнь вновь вернулась в прежнее одинокое холостяцкое русло, и я думал, что теперь так будет всегда.
Пока на горизонте не появилась она.
Кейтлин Хардвик.
Шумная, несдержанная, вечно опаздывающая катастрофа на каблуках. Она ворвалась в мою размеренную жизнь, которую я восстанавливал дюйм за дюймом, словно вирус в стерильную лабораторию.
Слишком яркая. Слишком крикливая. Слишком живая. Вся – сплошной контраст.
Каждый раз, когда я смотрю на неё, в моих глазах рябит, а болезненные воспоминания мучительно возвращаются. Её вздорный характер и мания красить губы алой помадой вызывают у меня нервный тик, а терпкий аромат табака и ванили пьянит и почти въелся под кожу.
Её появление перевернуло мой мир во второй раз. Этим Хардвик безумно злила меня… и притягивала одновременно.
Я знал, что у неё за плечами не один разрыв и что она не верит в идеальных мужчин. Что она пишет острые колонки и называет вещи своими именами. Что она никому не позволяет помыкать собой.
Я знал, что нравлюсь ей – она не скрывала этого с первого дня нашего знакомства.
И что я делал на протяжении двух лет, чтобы избавить её от навязчивой идеи переспать со мной?
Я делал ей больно. Намеренно. Снова и снова. Пытался показать ей, что мы несовместимы – абсолютные противоположности. Что не нужно связываться со мной.
Она была такой радостной и шумной на вечеринке два дня назад. Впрочем, как и всегда.
До тех пор, пока я всё не испортил. Тоже как всегда.
А ещё она была очень красивой. Да-да, как и всегда. Лёгкий льняной сарафан с красными цветами облегал её стройное тело в районе груди и талии, а струящийся подол развевался на ветру вместе с длинными шоколадными волосами.
Это был день рождения Рассела, но какого чёрта на детском празднике было столько взрослых мужчин?
Партнёры Тео, всё просто. Они глазели на неё, даже не скрывая этого. Даже женатые.
Я не имел права ревновать.
Но я ревновал.
До скрипа зубов, до злобы, до мрака в голове. И вместо того, чтобы ответить взаимностью на её взгляды, я сделал то, что умею лучше всего – ранил.
Не было у неё никакого целлюлита, ведь эта женщина идеальна, как богиня. Физическое воплощение Афродиты. Кейтлин Хардвик была создана небесами с особой любовью, и она знала это. Но почему-то всё равно поверила моим словам и пришла в ярость.
Стыдно ли мне?
Да, чёрт возьми, конечно. Ведь потом я сорвался и наговорил ей ещё кучу лишнего. То, что она не должна была услышать – не тогда, не при всех.
Я так часто смотрел на неё в последнее время, что начал замечать, как за широкой улыбкой прячется усталость, а за смехом и яркими нарядами – опустошённость. Но все эти мимолётные проблески слабости быстро исчезали за бронёй из самодисциплины и хорошо продуманного образа.
И я впервые не сдержался и решил пробить эту броню.
Зря.
Я только расстроил её и возненавидел себя ещё сильнее. Ведь Кейтлин ни в чём не виновата и не должна расплачиваться за мои ошибки прошлого.
Но она будет.
Я должен держать её на расстоянии. Потому что она та, кто может снова разрушить меня. А я больше никому этого не позволю.
Зачем же судьба так упорно сводит нас вместе?
Я прожигал взглядом потолок, как будто там был ответ на мой вопрос.
Там его не было.
Я мог… Ну, не знаю, просто позвонить и извиниться за те слова. Просто поговорить с ней… по душам. Быть джентльменом, человеком, в конце концов, а не бездушным хирургом на автопилоте.
Но, как мы сегодня уже выяснили, видеть и слышать она меня больше не желает. Я своего добился.
Так почему же мне сейчас так хреново?
?
– Тук-тук, Джей-Джей. Можно? – услышал я тонкий женский голос и резко вскинул голову.
В щель приоткрытой двери влезла темноволосая голова. Бетани. Моя младшая сестра.
– О нет… – пробормотал я, устало откинувшись в кресле. – Я совсем забыл про наши планы. Прости меня, Бу.
Я называл её так с самого детства – Бу. Как ту самую девочку из «Корпорации монстров» – её любимого мультфильма. В те времена Бет была просто пугающе на неё похожа: те же хвостики, та же розовая футболка и тот же дикий, неуправляемый нрав. Даже когда она вымахала почти мне по плечо, она всё равно оставалась моей маленькой сумасшедшей Бу.
А Джей-Джей… Тут всё просто. Когда Бетани была ещё совсем крохой, ей было трудно выговаривать «Джеймс» и она просто сократила моё имя до первых звуков – Джей-Джей. Так и прижилось.
