Я выдохнула.
– Нет, просто хотела ещё раз извиниться за тот балаган на дне рождения. За себя и Джеймса. Мы оба повели себя как идиоты. Особенно я.
– Я не злюсь, – мягко сказала подруга. – Всё нормально. Правда.
– А Тео?
– Он тоже. Мы всё понимаем. Не понимаем только, почему ты ничего не замечаешь.
Я нахмурилась.
– Не замечаю чего?
– Ты была невероятно красива в том платье, Кейт, все мужчины пялились на тебя – Джеймс в том числе. Он приревновал. Потому что ты ему нравишься. Неужели неочевидно?
– Ханна, детка, вы видите то, чего нет. – Я сделала глоток вина. – Он взрослый мужчина, а такие не ведут себя, как ревнивые подростки. А он поступил именно так.
– Он не просто «взрослый мужчина», он влюблённый мужчина. Сама же говорила, что им от любви голову сносит напрочь, помнишь? Вот он и вспылил.
Я усмехнулась.
– Это не случай Кроуфорда. Он просто бессердечный мудак, вот и всё.
– Я так не думаю.
– Да для вас он святой только потому, что он врач! – Я резко взмахнула руками, чуть не расплескав вино. – Вот тебе ещё новость: Джеймс теперь новый главный шафер. Вместо брата Дмитрия. И нам с ним придётся танцевать вальс.
– Ты серьёзно?
– Угу. Он оказался близким другом и коллегой Дмитрия. Никки даже планировала нас свести. Я не понимаю, в Нью-Йорке закончились другие мужчины или что?
Ханна расхохоталась.
– Это точно судьба, Кейт. К тому же вы чертовски хорошо смотритесь вместе. Из вас бы вышла идеальная пара.
– Ханна, он Дева, да ещё и сентябрьская! – крикнула я. – Я, конечно, люблю зануд, но это – выше моих сил.
– Ты только не обижайся, но июньские Близнецы тоже не подарок.
– Вот именно. Мы абсолютно несовместимы и поубиваем друг друга в быту. – Я вздохнула. – Хватит об этом. Мы просто крёстные самого чудесного в мире малыша и партнёры по танцам. А через две недели и ими быть перестанем.
– А может, за эти две недели ты наконец перестанешь бежать от того, чего хочешь? Ты ведь прекрасно знаешь, что в глубине души он хороший человек, а не «бессердечный мудак», иначе давно бы к нему остыла. Будь с ним хоть немного помягче. Дай ему шанс.
Я закатила глаза.
– Ханна…
– Давай встретимся завтра в полдень в торговом центре в Хадсон-Ярдс и пройдёмся по магазинам, – тут же перебила она, зная, какую гневную тираду я могу сейчас выложить. – Я приеду с Расселом, нужно купить ему новые красные сандалии и панамку. Он теперь категорически отказывается выходить из дома в вещах, где нет красного – в кого бы это он, а? – Я расхохоталась. Ведь это я привила ему любовь к алому цвету. – И завтра ты мне ещё раз в подробностях расскажешь, как Джеймс стал шафером и как сильно ты его ненавидишь тире хочешь.
Я фыркнула.
– Ладно. Твой рыжий ангелочек и шопинг – идеальное комбо, чтобы вытащить меня из дома в субботу.
– Ага. Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь.
– Только имей в виду: если ты опять начнёшь говорить, что мы с Джеймсом «идеальная пара», я задушу тебя панамкой.
– Интересно будет на это посмотреть. До завтра, Кейт.
– До встречи, мамочка. Передавай привет своим мальчикам.
Я с улыбкой завершила вызов и залпом допила вино. В голове мелькали мысли о том, что вокруг творится какая-то чертовщина, замешанная на Кроуфорде. Слова Ханны эхом отозвались в голове: «Ты ведь прекрасно знаешь, что в глубине души он хороший человек, а не „бессердечный мудак“».
Да, я действительно думала, что он хороший и порядочный человек, пока он не переступил черту и не оскорбил меня при всех, перейдя на личности. С чего я должна быть мягкой и давать шанс тому, кто не уважает меня?
Я вздохнула. Обижаться бессмысленно, держаться в стороне всё равно не выйдет – у меня попросту нет такого варианта. Джеймс – крёстный отец Рассела, один из самых близких людей для Тео и Ханны, как и я. Никки с Дмитрием слишком дороги мне, чтобы портить с ними отношения из-за наших ссор. Короче, мы буквально связаны общими друзьями и крестником. Заперты в одном мире, где приходится улыбаться и делать вид, что мы не сжигаем друг друга изнутри.
Терять друзей и, тем более, Рассела я не желаю ни при каком раскладе. Поэтому мне – нам – придётся как-то уживаться. Хотя бы ради ребёнка, который больше никогда не должен видеть, как взрослые теряют самообладание.
Надеюсь, свадьба не превратится в цирк, потому что я не уверена, кем там буду – артистом или зрителем.
Иначе Николь Дуглас нас точно прикончит.
Глава 2
В моей квартире всегда тихо – по-настоящему, по-бездонному – тишина поселилась внутри и превратилась в удушье.
Я снял пиджак, бросил его на спинку кресла в гостиной. Галстук сжал горло сильнее, чем положено, и я сорвал его следом. Шёлковая петля упала на пол, и я сделал глубокий вдох.
Я один. Снова. Наконец-то.
Я прошёл на кухню, не включая свет. Остановился у барного шкафа и налил виски. Сделал короткий глоток. Второй. Горло неприятно жгло – и, честно говоря, я это заслужил.
Я сел на диван в гостиной, чувствуя себя не человеком, а пустой оболочкой, изношенным кошмаром под названием «существование». Откинувшись затылком на спинку, стеклянным взглядом уставился в потолок и задумался: как я до этого докатился?
Моя жизнь всегда была одинаково стабильной: чёткий распорядок дня и унылая рутина преследовали меня по пятам, сколько я себя помню. Родители – известные врачи с безупречной репутацией – растили из нас с братом не детей, а проекты.
Мы жили в большом доме с мраморными полами, дорогими картинами и чужими голосами: няни, репетиторы, домработницы. Нам покупали всё самое лучшее – игрушки, одежду, обучение. На нас тратили очень много денег, но не тратили главного: внимания.
Вместо сказок на ночь – короткий поцелуй в лоб, а следом – тень уходящей фигуры. Вместо тёплых объятий и слов поддержки, когда было больно – дежурное «не плачь, ты же мальчик». Вместо семейных выходных – индивидуальные занятия. Вместо слов любви – ежемесячные переводы на счёт и костюмчик от кутюр.
Всё было отточено до автоматизма. Всё было правильно и эффективно.
Потом началась школа, где я был «трудолюбивым и способным». Взрослые часто хвалили меня, я молча кивал и со всем соглашался. Мне казалось, что если делать всё правильно и быть послушным – меня обязательно полюбят.
Потом был университет. Лекции, анатомия, экзамены. Я закапывался в книги, как в спасательный окоп, вычёркивая себя из реальности. Не пил, не гулял, не влюблялся. Не жил.
Друзей почти не было – все считали меня душным зубрилой и завидовали моим успехам. Я опережал в развитии брата и сверстников, потому что не тратил время ни на что «лишнее». Я должен был быть лучшим – другого будущего для меня просто не существовало. Медшкола, потом резидентура[7 - Резидентура в США – это обязательный этап послевузовского медицинского образования и специализированной подготовки врача, который следует за получением степени доктора медицины (MD) и предшествует самостоятельной медицинской практике. Этот этап похож на ординатуру в России, но имеет существенные различия, и его прохождение с последующей сдачей экзаменов дает право врачам работать в США.] – всё шло строго по сценарию, написанному ещё до моего рождения.
В то время мой отец Карл Кроуфорд – легенда кардиохирургии по словам медицинского сообщества – ещё иногда оперировал в Mount Sinai[8 - Mount Sinai Hospital – один из старейших и самых уважаемых госпиталей в США (основан в 1852 году).]. Несмотря на то, что у нас были свои клиники, он не отказывался от работы в других ведущих госпиталях. Mount Sinai – место, где воздух пахнет антисептиком и властью. Где кардиохирурги спасают по восемь человек в день, а ошибаются – максимум раз в жизни.
Мне было двадцать шесть, я только-только начал ассистировать в отделении общей хирургии одного из самых обычных городских госпиталей. Это были мои первые шаги в операционной: под чутким присмотром наставников, с дрожащими руками и глазами, широко раскрытыми от волнения и восторга. Тогда я учился понимать, что значит ответственность – не за себя, а за чужую жизнь.
А спустя полгода отец позвал меня в Mount Sinai.
Прекрасно помню, как впервые зашёл туда. Операционная №3 – та самая, где отец оперировал президентов, губернаторов, миллиардеров. В тот день мы спасали сенатора штата. У него была закупорка коронарной артерии, и требовалась операция аортокоронарного шунтирования. Суть проста: пришить здоровый сосуд к сердцу в обход поражённого участка, чтобы восстановить кровоток.
Я стоял рядом с отцом, подавал инструменты раньше, чем их называли, отслеживал показатели, моментально реагировал на любое изменение в ритме.
На одном из этапов отец вдруг протянул мне иглу:
– Зашьёшь? – спросил он спокойно, без давления.
Я кивнул и наложил свой первый шов на чужое сердце – чётко, быстро, без дрожи. Как будто делал это всю жизнь.
После операции отец снял перчатки, посмотрел на меня с гордостью и улыбнулся. Потом хлопнул по плечу и сказал:
– Ты готов.
Я тогда не понял, к чему, а на следующий день меня перевели в нашу семейную клинику на Манхэттене – ту самую, с которой началась врачебная династия Кроуфордов. Её открыл мой прадед, доктор Джон Кроуфорд, в 1950-х – в те времена, когда врачи ещё курили в приёмных, а операционные проветривали вручную. Спустя десятилетия, уже под руководством деда и отца, эта клиника стала сердцем семейной империи и одним из первых аккредитованных центров для резидентуры и специализации в области кардиохирургии.
Это было место, где фамилия Кроуфорд открывала двери быстрее, чем ключ-карта. Где от меня ждали не просто успеха, а совершенства. Где я начал проводить свои первые операции под присмотром наставника. Сын звезды кардиохирургии Карла Кроуфорда и профессора медицины Шерил Кроуфорд – меня готовили к этому с детства, я просто не имел права не справиться.
Старшие врачи смотрели на меня настороженно, молча передавали инструменты, словно ждали, оступлюсь или нет. Медсёстры называли меня «доктор Кроуфорд» с интонацией, в которой смешались почтение и недоверие. А пациенты… им было всё равно, сколько мне лет, они просто радовались, что к ним вышел сын того самого Кроуфорда.
Я работал на износ. Медицинские конференции, стены операционной, тяжёлые диагнозы, испуганные глаза, глядящие на меня, как на последнюю надежду – всё это было моей реальностью. Я жил не как хотел, а как надо. Не мне – семье.
А потом встретил Айрис…
Моя рука с виски дрогнула, едва я вспомнил о бывшей жене, и я сделал большой глоток. Вслед за крепкой жидкостью по венам потекли такие же жгучие воспоминания.
Айрис Беннет. Девушка, из-за которой впервые в жизни у меня поехала крыша – не от усталости, не от выматывающих смен – а от неё. Всё, что казалось важным до её появления, вдруг потускнело.
Мне было двадцать семь, ей – всего девятнадцать. Я оперировал её: острый эндокардит[9 - Эндокардит – это воспаление внутренней оболочки сердца, чаще всего инфекционного происхождения. Патология часто приводит к поражению клапанов сердца, развитию пороков и сердечной недостаточности. В особо тяжелых случаях возможен летальный исход.], экстренная госпитализация, риск на грани. Оторва, как говорили её консервативные родители – втайне от них сделала татуировку в сомнительной студии, где плевали на стерильность. Бактерии попали в кровь. Чернильное сердце стало смертельно опасным для сердца живого.
Когда её привезли, она была вся как лёд: холодная, бледная, почти не дышала. А потом приоткрыла глаза, посмотрела на меня… и улыбнулась. По-настоящему – как будто мы были не в реанимации, а на солнечном пляже.
– Ты красивый, доктор, – прошептала она. – Теперь моя жизнь в твоих руках. Если я выживу… пригласишь меня на свидание?
Её слова ударили мне в грудь, будто мощный разряд дефибриллятора. В тот момент я почувствовал всё сразу: растерянность, трепет. Страх. А ещё – отчаянное желание спасти её. Не как очередного пациента, а как девушку, которая шутила на краю жизни. Я не мог позволить ей умереть. Просто не мог.
Я справился. Я спас её. А потом пропал окончательно. Потому что влюбился. Резко, бесповоротно, по уши.
Спустя шесть недель после операции Айрис влетела в мой кабинет без стука. Волосы заплетены кое-как, на пухлых губах – вишнёвый блеск, в васильковых глазах всё тот же вызов: «Ну что, доктор, скучали?»
Я смотрел на неё и улыбался, как идиот. Как мальчишка, который только притворяется взрослым. Внутри бушевал ураган. Сердце сжалось – не от диагноза, не от страха за чью-то жизнь – а из-за присутствия Айрис. От того, что она – живая и радостная. Что я спас её. Что она улыбается именно мне.
– Всё отлично, – выдавил я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально. – Анализы в норме, клапан держится, воспаления нет.
– Ну и прекрасно, – пропела Айрис, затем провела указательным пальцем по краю стола и остановилась в дюйме от моей ладони. – Значит, ты правда хороший доктор.
А потом чуть склонила голову, посмотрела внимательно и спросила:
– Помнишь, что я сказала перед операцией? Если я выживу…
Я кивнул. Значит, тогда она не шутила.
– Помню.
– И?
– Ваше сердце в порядке. А вот моё теперь… под угрозой.
Не знаю, зачем я это сказал. Просто вырвалось.
Айрис улыбнулась.
– Ну так действуй, доктор. Пока я не передумала.
Я сомневался. Ей было девятнадцать. Девятнадцать! Я был старше её на восемь лет. Я был её лечащим врачом. А теперь… флиртую? Всерьёз планирую пригласить её на свидание?
Я не должен был даже думать об этом. Но, чёрт, она так смотрела на меня… не как на врача, а как на человека. На мужчину.
И всё же я сомневался, и Айрис это почувствовала.
– Чего ты боишься? – спросила она, глядя мне прямо в глаза, будто пыталась прочитать мои мысли.
– Я… – Я отвёл взгляд. – Ты слишком молода для меня, Айрис. Тебе всего девятнадцать, мне уже двадцать семь. Я не уверен, что это правильно.
Она рассмеялась – легко и весело, как будто я только что рассказал глупый анекдот, а не поставил под вопрос её взрослость.
– Ну не пятнадцать же. И вообще, мне скоро будет двадцать. А если тебя волнует, что ты слишком стар для меня, то мне плевать, сколько тебе лет. Но не плевать, кто ты. Сейчас для меня ты просто хмурый красивый тип с руками, которые могут остановить сердце и запустить его снова. И я очень хочу узнать поближе своего спасителя.
Я сдался и пригласил её в кафе на следующий день.
Я даже не знал, как вести себя на первом свидании – не было у меня таких. Я знал, как разрезать грудную клетку и восстановить сердце, но не знал, что сказать девушке, когда она подаётся вперёд, прикусывая соломинку от лимонада.
Потом были ещё встречи: вечерняя прогулка по мосту, когда я впервые взял её за руку, ужин на крыше отеля, где я не мог оторвать взгляда от открытых хрупких плеч. Первый поцелуй – нерешительный, потому что я боялся сделать что-то не так. А через месяц отношений – первая ночь. Моя квартира. Она в моей рубашке, босиком, с тем же взглядом: «Ну что, доктор, готов?»
