– Сладкое Бетани не противопоказано. Я контролирую её уровень сахара, и один десерт раз в неделю ей не навредит. Можешь быть спокойна.
Несмотря на тот страшный случай, эти моменты с шоколадками Reese’s остались для Бетани одними из самых счастливых – такими, какими я и хотел их сделать.
Со временем, когда Бетани стала старше и осознаннее, она предложила мне одну традицию: встречаться раз в неделю вне дома и вдвоём идти в кафе, где я бы угощал её мороженым или каким-нибудь «безобидным десертом». Я подумал, взвесил всё и согласился, но только с одним условием: она обещала не превышать норму, слушать меня и своё тело. Бетани кивнула, и так мы начали наши «сладкие вылазки» по субботам или воскресеньям. Для неё это были маленькие моменты свободы и радости в мире, полном запретов.
Родители знали об этом. Отец не переживал, потому что всецело доверял мне. Мать ограничить наше общение не могла, но не упускала случая напомнить мне о рисках и ответственности. И я никогда о них не забывал.
Мама сделала шаг вперёд, её голос стал жёстче:
– Не понимаю, почему ты всё делаешь наперекор мне? Постоянно перечишь, споришь. Тебя это забавляет?
Я чуть расправил плечи и приподнял голову, демонстрируя, что не боюсь конфронтации.
– Это не так, просто ты не видишь всей картины. И я не принимаю решения на эмоциях, в отличие от тебя.
– Я – твоя мать. Ваша мать, – повторила она, делая акцент, будто это звание давало ей неоспоримое право диктовать нам, как жить. – И если я что-то запрещаю, значит, это не обсуждается.
Я медленно выдохнул. Прошло не более пяти минут нашей… беседы, а я уже смертельно устал от её нотаций.
– Да, ты – мать. А я слишком долго был послушным сыном. Но, если ты не заметила, то теперь я взрослый человек, мама. И я несу ответственность за Бетани не меньше, чем ты. И люблю её – не меньше.
Её челюсть напряглась.
– Как ты можешь говорить, что любишь её, и при этом рисковать её жизнью? – процедила она.
– А как ты можешь говорить, что любишь её, и при этом продолжать контролировать всю её жизнь? – парировал я. – Держать её взаперти, как птицу в клетке?
– Это называется забота, Джеймс. Но ты, похоже, не знаешь, что это такое, раз даёшь ей мороженое и разрешаешь разгуливать по городу!
– Я забочусь о ней иначе! Я даю ей хоть каплю нормальной жизни, где она может смеяться и мечтать, а не просто выживать под твоим надзором.
– Она может умереть, если оступится, – резко бросила мама. – Ты готов жить с этим?
Руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Я слишком часто задавал себе этот вопрос. И всегда приходил к одному и тому же ответу:
– Я готов жить с её выбором, если он будет по-настоящему её. А ты?
Она молчала. Воздух между нами был густым и тяжёлым, как свинец. Я ждал ответа, но мама больше не смотрела на меня, задумавшись о чём-то своём.
– Всю жизнь ты держишь её взаперти из-за страха, и я не виню тебя за это, – тихо, даже примирительно сказал я. – Но… может, хватит уже? Ей шестнадцать, мама. Она взрослая девушка, а я – не мальчишка. Доверься нам, наконец. Я – врач, я её старший брат, в конце концов. Я на связи с ней каждый день. Я знаю её лучше, чем кто бы то ни было – я знаю о ней даже больше, чем положено знать брату о сестре. Со мной она в безопасности. Но ей нужен хотя бы глоток свободы. И ей нужны друзья. Не ты, не я, не отец – а настоящие друзья и подруги.
Губы матери сжались в тонкую линию. На секунду в её глазах промелькнуло что-то – не страх, а скорее боль. Но она мигом спрятала её за гневом.
– Нет, – отчеканила она. – Этого не будет. Никаких друзей. Друзья – это риск, особенно в её случае. Её жизнь – это тонкий лёд, Джеймс. И я не позволю ей провалиться.
Я смотрел на неё и с каждой секундой понимал, как сильно мы с ней отдалились. Как давно она не видит в Бетани человека – только диагноз.
– А что тогда ты ей «позволишь»? Дышать по расписанию? Провести всю жизнь в изоляции?
– Придёт время, и у неё будет всё, что нужно, – уверенно сказала она. – Я найду ей хорошего мужа. Умного, доброго, без вредных привычек, из обеспеченной семьи. Того, кто поймёт, на что он идёт. Кто не допустит риска. Кто всегда будет рядом.
Я рассмеялся, но в этом смехе не было ни капли веселья. Мою грудь раздирало от негодования.
– Ты правда думаешь, что можно всё запланировать вот так, как операцию – и всё будет хорошо?
– А ты думаешь, что можно просто отпустить её в свободное плавание и надеяться, что всё само как-то сложится?
– Нет. Но я знаю, что если держать её под колпаком, она сломается раньше, чем ты подберёшь ей «идеального мужа».
– Ты ничего не знаешь, Джеймс. Говори, что угодно, но я не дам тебе права распоряжаться её судьбой.
– А тебе кто дал право? – сорвался я. – Твой страх? Или твоя вина?
Лицо матери побледнело. Она отшатнулась от меня, как будто я ударил её по незажившему месту.
Потому что так и было.
Бетани была незапланированным ребёнком. Ей зачали случайно, когда маме было сорок. Врачи предупреждали: возраст, высокий риск врождённых патологий. Отец тогда был против – не потому, что не хотел ребёнка, а потому, что боялся за мать и за будущего малыша. Но она не послушала. Сказала, что всё будет в порядке. Что аборт – не вариант.
Но она не рассказала отцу – точнее, рассказала, но уже после того, как Бетани появилась на свет – что на третьем месяце она подхватила какую-то вирусную инфекцию. Не сказала, потому что думала, что «пронесёт». Но не пронесло.
В итоге Бетани родилась с рестриктивной кардиомиопатией.
Я узнал об этом в тот же день, когда сестра объелась шоколада. Отец так испугался за неё, что позволил себе выпить лишнего. Затем позвал меня в свой кабинет и рассказал обо всём – не знаю зачем, видимо, устал держать в себе. Он признался, что вся одержимость матери контролем и гиперопекой – это её попытка искупить вину. Чтобы я был к ней помягче. Но с тех пор я уже не мог смотреть на неё иначе.
Я знал, что сейчас перегнул палку, напомнив ей об этом. Но отступать не собирался.
– Я не враг тебе, мама. Но если ты хочешь, чтобы я молча стоял в стороне и смотрел, как ты её душишь своим страхом и контролем – тогда да, считай меня врагом.
И вдруг раздался тихий голос:
– Перестаньте. Пожалуйста.
Я вскинул голову: на лестнице стояла Бетани. В спортивных штанах и старой толстовке, с растрёпанными волосами и таким серьёзным взрослым взглядом, будто она не шестнадцатилетняя девочка, а женщина, у которой уже отобрали слишком много.
– Я всё слышала. И я устала быть причиной ваших войн. Я устала выбирать между вами. Вы оба заботитесь обо мне, и я ценю это. Но своей руганью вы делаете только хуже. Хватит.
А потом она посмотрела прямо на маму.
– И ещё. Мужа? Ты серьёзно? Ты правда думаешь, что можешь решать, кто будет со мной жить и спать? Мы что, в восемнадцатом веке живём?
– Бетани, детка, ты всё не так поняла…
– Моё будущее – это моё дело, мама. И я не позволю распоряжаться им за моей спиной. Даже не вздумай искать мне мужа или я нафиг сбегу из этого дома и вы меня никогда не найдёте!
Мама снова открыла рот, будто хотела что-то сказать, но Бетани уже взбежала по лестнице и скрылась в коридоре.
Я смотрел ей вслед и чувствовал болезненную горечь вперемешку с гордостью. Моя маленькая Бу повзрослела и уже умела говорить жёстче и чище, чем мы с мамой вместе взятые.
Я больше ничего не сказал. Мать тоже. Молчание повисло в воздухе, как удушливый дым после пожара.
А спустя несколько секунд хлопнула входная дверь.
– Я дома! – раздался голос отца, и в нём, как всегда, звучала уставшая доброжелательность.
Я обернулся, чувствуя облегчение от того, что кто-то наконец разбавил гнетущую атмосферу этого дома.
Отец вошёл в холл с привычной тёплой улыбкой на губах и лёгким озорством в светло-карих глазах. Высокий, худощавый, одет в серый льняной костюм. Седые волосы средней длины были небрежно закинуты назад, очки в чёрной оправе по обычаю съехали на кончик чуть вздёрнутого носа. Он всегда был немного рассеянным – не в операционной, конечно, а в бытовом, человеческом смысле: мог забыть, куда положил ключи, или невпопад отвечать, если был погружён в размышления. Но ум у него был острый и цепкий.
Я восхищался и гордился отцом и, если честно, всегда хотел быть хоть немного на него похожим, даже несмотря на то, что в детстве он редко бывал рядом. Он не был тем, кто строил с сыновьями шалаши или водил их на футбол, но всё равно оставался человеком, которого хотелось слушать и за кем хотелось тянуться.
– Привет, сынок. Рад тебя видеть.
– Привет, пап.
Он замер в холле с пакетом фруктов, внимательно разглядывая нас с мамой, и вскинул брови, будто почуяв напряжённую атмосферу.
– У нас тут что, очередной семейный кризис номер… сколько их там уже было?
Мама отвернулась, закатив глаза, и молча поднялась на второй этаж.
Отец вздохнул, хлопнул меня по плечу, будто говоря: «Не держи на нас, стариков, зла», и улыбнулся.
Я коротко улыбнулся в ответ.
– Всё в порядке. Я уже ухожу.
Попрощавшись с отцом, я ушёл.
На улице пахло скошенной травой и чьим-то сгоревшим ужином. Воздух был тёплым, тяжёлым и липким. Я сделал глубокий вдох, чтобы хоть немного прийти в себя. Всё внутри гудело – от усталости, раздражения, тяжести разговоров, от этого дома, который высасывает меня досуха каждый раз, как я переступаю его порог.
Я провёл рукой по лицу. Хотелось одного: чтобы этот день наконец закончился. Вычеркнуть его из памяти, смять, выкинуть, как неудачный черновик.
И в этот самый момент я вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы вернуться в то кафе на третьем этаже торгового центра. Просто сидеть за столиком, пить американо с корицей и смотреть, как Кейтлин Хардвик выбирает бельё с таким выражением, будто решает высшую математику.
Я чертыхнулся и сел в машину.
Опять Кейтлин.
Опять грёбаное бельё.
Только хуже сделал.
Но хотя бы отвлёкся.
Глава 5
Никки, как всегда, устроила всё с размахом. Выкупила три корта, заказала диджея и кейтеринг от ресторана с мишленовской звездой. По территории сновал безупречно одетый персонал в чёрных футболках-поло с золотыми эмблемами клуба и узких белых брюках. Одни разносили стаканы с охлаждёнными коктейлями, другие – серебряные подносы с закусками.
Корты располагались чуть в стороне, отделённые сеткой и живой изгородью от тусовочной зоны, где гости в белом потягивали крепкие напитки, пахли люксовыми духами и щедро мазались кремом с SPF 50. Всё вокруг выглядело так, словно сюда приземлился летний номер Vanity Fair[10 - Vanity Fair (с англ.?–?«Ярмарка тщеславия») – американский журнал, посвящённый политике, моде и другим аспектам массовой культуры.].
– Я думала, это будет весело! – зашипела подскочившая ко мне Никки и нервно поправила свои солнцезащитные очки. – И что в итоге? Друзья и родственники Димы тусуются сами по себе. Мои – сами по себе. И никто, никто не играет в теннис!
Николь и семья Дмитрия звали его просто – Дима. А я с самого начала называла его так, как он сам представился – Дмитрий. Официально и серьёзно. Ему подходит. К тому же он был совсем не против.
– Ну почему же никто? Джеймс играет. И жених твой.
– И всё! Мы арендовали три корта, Кейт, три! Знаешь во сколько нам это обошлось?
Я пожала плечами и сделала глоток маргариты.
– Может, языковой барьер?
– Они все знают английский.
– Тогда, видимо, гости Дмитрия просто боятся твоих подружек, у которых подбородки задраны та-ак высоко, что они себе скоро шею свернут. Ты их видела вообще? Они напялили каблуки и даже дышать боятся на свой маникюр, а ты предлагаешь им взять в руки ракетку?
Никки фыркнула и села рядом со мной.
– Надо было ехать в клуб к Лорену, – обречённо вздохнула она. – Там бы никто не притворялся, что им весело. Я просто идиотка.
Николь весь вечер стойко пыталась сохранять образ счастливой невесты, но я заметила, как дрогнула её улыбка, когда кто-то из гостей в очередной раз переспросил имя жениха. Кажется, мысль объединить друзей и родных уже не казалась ей такой гениальной.
– Всё нормально. И ты не идиотка. – Я похлопала подругу по плечу. – Просто попроси бармена не добавлять больше в коктейли ничего, кроме водки, и тогда все быстро станут лучшими друзьями.
– Ага, или разнесут клуб к чёртовой матери. А ты чего тут одна сидишь?
Я расположилась под зонтиком недалеко от кортов, лениво потягивала коктейли и курила, наблюдая за игрой.
Никки проследила за моим взглядом и ухмыльнулась:
– А, понятно. Пялишься на красавчика доктора, который нагло украл у меня жениха.
Джеймс, как и я, держался в стороне от тусовки, почти не пил и большую часть времени проводил на корте с Дмитрием. Казалось, они соревнуются не только в теннисе, но и в том, кто дольше сможет игнорировать весь этот светский балаган.
– Я пялюсь не на него, а просто наблюдаю за игрой, – сказала я, не отрывая взгляда от улыбки Кроуфорда, когда он одержал очередную победу.
