Видел я и побольше этого.
День занялся, но солнце еще пряталось. Кава сказал, что мы идем в буш и не вернемся раньше, чем больше луны пройдет. Здорово, подумал я, потому как во мне все недужить начинало при мыслях о семье. Обо всем, что с Ку связано. Думалось, задержись я тут еще дольше, так обратился б в гангатома и принялся б убивать, пока в селении не образовалась дыра такая же большая, какую я видел, закрывая глаза, в те последние ночи. Мертвое никогда не лжет, не обманывает, не предает. А чем была семья, как не местом, где и то, и другое, и третье пышным мхом цвели? Я должен был пойти, не то в сердце моем сгорело бы все доброе, и осталось бы в нем одно лишь белое да злое. Сказал же я так:
– Значит, ненадолго, пока Дядя по мне не соскучится.
Я надеялся на охоту. Хотелось убивать. Но я все еще боялся гадюки, а Кава перешагивал через стелющиеся деревья, коленопреклоненные растения и пляшущие цветы, будто точно знал, куда ступать. Дважды я терялся, дважды его белесая рука пробивалась сквозь густую листву и хватала меня.
– Шагай не останавливаясь и сбрось бремя свое, – сказал Кава.
– Что?
– Свое бремя. Не позволяй ничему останавливать себя, и ты сбросишь его, как змея кожу.
– День, когда я услышал, что у меня есть брат, стал днем, когда я потерял брата. День, когда я узнал, что у меня был отец, стал днем, когда я потерял отца. День, когда я услышал, что у меня был дед, стал днем, когда я услышал, что был он трусом, кто имел мою мать. И о ней я не слышу ничего. Как мне сбросить такую кожу?
– Шагай знай, – произнес Кава.
Мы прошагали бушем, болотом, лесом и громадной соляной равниной, пока дневной свет не убежал от нас.
В буше я получал встряску каждый миг, всю ночь я то спал, то вскакивал, просыпаясь. На следующий день после очередного длительного перехода, когда я стал жаловаться на долгую ходьбу, услышал над собой в деревьях шаги и поднял взгляд. Кава сказал, что он следовал за нами с того времени, как мы повернули на юг. Я и не знал, что мы направляемся на юг. Вверху над нами, на дереве, сидел леопард. Мы шли – и он шел. Мы останавливались – и он останавливался. Я крепко сжал копье, но Кава глянул вверх и свистнул. Леопард спрыгнул на землю перед нами, долго и упорно нас разглядывал, порычал, потом убежал. Я ничего не сказал, ведь что скажешь тому, кто только что разговаривал с леопардом? Мы пошли дальше на юг. Солнце дошло до средины серого неба, но джунгли непроходимо укрывали листва, кустарник и холод. Еще птицы со своими уа-ка-ка-ка да ко-ко-ко-ко. Мы вышли к реке, серой, как небо, вяло текущей. Новые растения пробивались из упавшего дерева, которое мостиком перекинулось с одного берега на другой. Посреди русла из воды торчали два уха, глаза, ноздри и одна голова, широченная, как лодка. Глаза бегемотихи следили за нами. Пасть ее широко раскрылась, разделив голову надвое, животное рыкнуло. Кава обернулся и шикнул на бегемотиху. Голова вновь ушла под воду.
Порой мы догоняли Леопарда, и тот убегал подальше в лес. Он поджидал нас всякий раз, когда мы слишком отставали от него. Хотя в буше делалось холоднее, меня еще сильнее прошибал пот.
– Мы вверх взбираемся, – заметил я.
– Мы взбираться стали еще до того, как солнце на закат повернуло, – сказал Кава. – По горе идем.
Стоит сказать только, что вниз – это для разнообразия вверх вместо вниз. Я ведь шагал не на юг, я шагал вверх. На землю опускался туман и плыл в воздухе. Дважды мне казалось, что это духи. Вода капала с листьев, и почва под ногами становилась влажной.
– Нам недалеко еще осталось, – сказал Кава еще до того, как я спросил.
Мне казалось, что мы ищем какой-то просвет, однако мы уходили еще глубже в кустарник.
Вокруг свешивались ветви и били меня по лицу, лозы и лианы оплетали мне ноги, валя наземь, деревья склонялись взглянуть на меня, и каждая черточка на их коре обозначала хмурость. И Кава принялся говорить с листвой. И ругаться. Луносветлый малый с ума сошел. Только говорил он не с листвой, а с людьми, что под ней прятались. Мужчина и женщина с такой же пепельной кожей, как у Кавы, с волосами серебристыми, как земля, только росточком не выше, чем твой локоть по кончик среднего пальца. Юмбо, понятное дело. Добрые карлики листвы, но тогда я этого не знал. Они шагали по ветвям, пока Кава не ухватил одну ветку и они по рукам не перелезли с нее к нему на плечи. У обоих росли волосы на спине, а глаза светились. Мужичок уселся у Кавы на правом плече, женщина – на левом. Мужичок залез в мешок и вытащил трубку. Я держался в сторонке, пока челюсть сумел на место вернуть, глядя на высокорослого Каву и двух полуростков, один из которых оставлял густую струю дыма из трубки.
– Мальчик?
– Да, – кивнул мужичок.
– Он голодный?
– Мы дали ему ягод и овечьего молока.
– И немного крови, – добавила женщина.
Речь у обоих очень походила на детскую.
За время долгого похода я всю дорогу упирался взглядом в спину Кавы. Младенца я увидел еще раньше, чем Кава подошел к нему. Он сидел на мертвом муравейнике, держал во рту цветок, губы и щеки были пурпурными от сока ягод. Кава опустился перед младенцем на колени, и карлик с женщиной спрыгнули с его плеч. Кава взял малыша на руки и попросил воды. «Воды», – повторил он и глянул на меня. Я вспомнил, что нес бурдюки с водой. Кава налил воды на ладонь и напоил младенца. Я смотрел Каве через плечо, когда кроха улыбнулся: два верхних зуба торчали вверху, как у мыши, все остальное – десны.
– Минги[14 - Минги – в традиционной вере ряда племен в Южной Эфиопии взрослые и дети с физическими аномалиями ритуально нечисты. Считается, что они оказывают дурное влияние на других, поэтому дети, родившиеся уродцами и инвалидами, традиционно уничтожались без обычного захоронения.], – сказал Кава.
И пошел вперед с младенцем, я и спросить не успел. Потом остановился.
– Боги не очень-то бдительно смотрели за этой. Мы не смогли…
Карлик не окончил фразу.
Я не видел, пока мы не дошли до сладковатой вони. Две маленькие ножки торчали из кустов, подошвы ножек были синими. Мухи зудели свою жуткую музыку. Последнее, что я съел, грозило вырваться изо рта, в груди закололо, когда я сглотнул это обратно. Сладковатая вонь вязалась за нами, даже когда мы ушли очень далеко. Дурной запах, как и хороший, может преследовать тебя до завтра. Вечно. Потом немного брызнуло дождем, и деревья ниспослали нам запах плодов. Кава прикрыл лицо младенца ладонью. И вновь он заговорил, когда я и спросить не успел.
– Этот мальчик – минги.
– Ужасное какое-то имя. Ты его знаешь?
– Это не имя его. Это то, что он есть.
– Что это значит?
– Не видишь разве, какой рот?
– Рот у него младенческий, как у любого младенца рот.
– Ты слишком долго прожил, чтоб быть таким дураком, – произнес Кава.
– Ты не знаешь моего возраста и не знаешь…
– Тихо. Этот мальчик – минги. Когда он открыл ротик, ты видел два зуба. Но были они наверху, а не внизу, вот почему он – минги. Младенец, у кого верхние зубы вырастают прежде нижних, это проклятье, и он должен быть уничтожен. Иначе проклятье перейдет на его мать, на отца, на семью и принесет в селение засуху, голод и чуму. Так возгласили наши старейшины.
– А та, другая? У нее тоже зубы…
– Минги, их много, всякие.
– Так старухи болтают. В городах так не говорят.
– Что такое город?
– Что такое другие минги?
– Мы идем дальше. И пойдем еще дальше.
– Куда?
Из кустов выпрыгнул Леопард, и маленькие карлики бегом спрятались за Каву. Леопард рыкнул, оглянулся и заревел. Мне показалось, что он хочет, чтоб Кава отдал ему младенца. Зверь припал к земле, потом повалился на спину, потянулся и вздрогнул, будто ему плохо стало. Опять зарычал, как собака, в какую камнем попали. Передние лапы его вытянулись далеко, но задние протянулись еще дальше. Спина его раздалась и втянула в себя хвост. Шерсть пропала, только он все равно волосатым остался. Катался по земле, пока мы не увидели человечье лицо, только глаза по-прежнему оставались желтыми и прозрачными, как стекло в том месте, где в песок ударила молния. Волосы у него на голове были черными и буйными, свисали с висок и щек. Кава смотрел на него так, будто в этом мире такое видишь сплошь и рядом.
– Вот что случается, когда мы добираемся слишком поздно, – произнес Черный Леопард.
– Младенец все равно умер бы, даже если б мы бегом бежали, – сказал Кава.
– Я имел в виду опоздание на дни: мы опоздали на два дня. Смерть вот этого – в наших руках.
– Тем нужнее этого спасти. Дадим ходу. Зеленые змеи уже почуяли запах этого. Гиены учуяли запах той, другой.
– Змеи. Гиены. – Черный Леопард рассмеялся. – Ту малышку я схороню. Пока не сделаю, не пойду за вами.
– Схоронишь ее – чем?
– Отыщу что-нибудь.
– Тогда мы подождем.
– Не ждите ради меня.
– Я не ради тебя подожду.
– Два дня, Асани.
– Я приду, когда приду, котяра.
– Я ждал десять дней.
– Тебе следовало бы подождать подольше.
Черный Леопард зарычал так громко, что я было подумал, он опять обратится.
– Ступай схорони девочку, – сказал Кава.
Черный Леопард глядел на меня. По-моему, он в первый раз заметил, что я был рядом. Фыркнул, отвернул голову прочь и ушел обратно в кусты.
Не успел я задать вопрос, как Кава ответил на него:
– Он точно такой же, как и любой другой в буше. Боги сотворили его, только забыли, кто из богов сотворил первым.
Только то не был один из вопросов, какие я задать хотел.
– Как вы сошлись друг с другом?
Кава все еще смотрел туда, где в кустах исчез Леопард.
– Перед Зареба. Я должен был доказать, что мальчик без матери достоин стать мужчиной – или умереть мальчиком. Он должен пробираться в буше, проскальзывать мимо воинов Гангатома в открытом поле. И не должен возвращаться без шкуры большой кошки. Слушай же, что произошло. Я был в желтых кустах. Услышал, как ветка хрустнула и младенец заплакал, увидел, что Леопард несет на шее ребенка. Зубами его держал. Я поднял копье, он заворчал и бросил малышку. Я подумал: спасу этого ребенка, – но малыш заорал во всю глотку и не утихомирился до тех пор, пока Леопард опять его зубами не подцепил. Я метнул копье. Я промахнулся, он набросился на меня, я и моргнуть не успел, как увидел какого-то мужчину, кто собирался мне врезать. «Да ты всего лишь мальчишка, – говорит он. – Тебе его и нести». Вот я его и нес. Он отыскал мне шкуру мертвого льва, и я принес ее обратно в селение твоему Дяде.
– Зверь просто говорит: неси это дитя-минги – и ты его несешь?
– Что такое минги? Я и не знал, пока мы не пришли к ней.
– Не про то я… Кто такая она?
– Она – это та, к кому мы идем.
– И с тех пор ты тайком исчезаешь под конец каждой луны и приносишь этой самой ей по минги? Твой ответ оставляет еще больше вопросов.
– Тогда спрашивай то, что хочешь узнать.
Я хранил молчание.
Мы ждали, пока возвратится Леопард. Солнце было почти готово взойти. Когда он вернулся, с лица его сошла хмурость, вид был такой, словно он сердце себе замкнул. Теперь он шел позади нас, порой отставая настолько, что я думал, а не отправился ли он своим путем, порой же приближался так, что я чувствовал, как он меня обнюхивает. На нем я чуял листья, сквозь какие он пробегал, и свежую сырость росы, мертвый запах девочки и свежую пряность могильной грязи у него под ногтями.
Кава, как и большинство мужчин, нес на себе два запаха. Один, когда пот бежит по спине и высыхает, – пот тяжкого труда. И другой, что прячется под мышками, между ног, меж ягодиц, – тот, какой чуешь, когда приближаешься близко, чтобы коснуться губами. У Черного Леопарда был один только второй запах. Я такого в жизни не видел: мужчину, чьи волосы были черной ватой. На спине и на ногах у него, когда он обходил меня, чтобы забрать младенца у Кавы. Его грудь – две небольшие горы, ягодицы большие, ноги толстые. Вид такой, что так и казалось, будто он младенца в руках раздавит, а он лишь у него пыль с лобика слизал. Голоса подавали только птицы. Такая вот процессия: мужчина, белый, как луна, Леопард на задних ногах, как мужчина, мужчина и женщина ростом с карликовый кустик и малыш, больше их обоих. Расползалась тьма. Женщина-малютка перепрыгнула с Кавы на Леопарда, уселась на его руке и стала забавляться с ребенком.
Какой-то голос внутри меня говорил, что они в каком-то роде одной крови, а я чужак.
Никому из них моего имени Кава не назвал.
Мы подошли к небольшому бурному потоку. Берега его обрамляли большие скалы и валуны, как ковром, покрытые мхом. Поток гоготал, туманной моросью взлетал к ветвям, перья папоротника и стебельки бамбука склонялись к нему. Леопард положил младенца на камень, на четвереньках подобрался по берегу к самой воде и принялся ее лакать. Кава наполнил бурдюки. Малютка играла с малышом. Я поразился: тот вовсе не спал. Я встал около Леопарда, но тот и ухом не повел. Кава стоял чуть ниже по течению, высматривая рыбу.
– Мы куда идем? – спросил я.
– Я тебе уже говорил.
– Это не гора. Мы шли вокруг, потом несколько шагов назад, вниз.
– Мы дойдем туда еще через два дня.
– Куда?
Он присел на корточки, зачерпнул пригоршню воды и пил ее.
– Я хочу обратно, – сказал я.
– Нет тут никакого обратно, – сказал он.
– Я хочу обратно.
– Тогда иди.
– Кем тебе Леопард приходится?
Кава глянул на меня и рассмеялся. Смехом, сказавшим: я еще даже не мужчина, а ты меня мужскими тяготами грузишь. Может, во мне женщина подымалась. Может, следовало бы мне схватить себя за крайнюю плоть, да и оттяпать ее напрочь камнем. Вот что я должен бы сказать. Не нравился мне Леопард-мужчина. Я не знал его, чтоб относиться к нему неприязненно, но все равно относился неприязненно. От него исходил запах, как от щели на стариковской заднице. Вот что бы я сказал. Ты говоришь, не произнося слов? Вы понимаете друг друга, как братья? Ты спишь, сунув руку ему между ног? Мне не спать, пока луна не потолстеет и даже ночные звери уснут, и убедиться, или он сам придет к тебе и уляжется на тебя, или – ты на него, или, может, он из тех, каких мой отец в городе любил, какие возьмут у тебя себе в рот?
Малыш сидел, выпрямив спинку, и хохотал, глядя, как малютки мужчина и женщина строят гримасы и прыгают вверх-вниз, как обезьянки.
– Назови его.
Я обернулся. Леопард.
– Ему нужно имя, – сказал он.
– Я даже твоего не знаю.
– Мне оно не нужно. Тебе отец какое имя дал?
