– Здравствуйте.
– Через час у вас начнется экзамен. Средние века, кажется?
– Да.
Я, пусть он и не мог видеть, кивнула осторожно. Почувствовала, как в голове противно и трусливо зазвенело, похолодело всё внутри.
Первый экзамен из пяти.
И если я передумаю, то ещё есть и шанс, и возможность. Только сесть на трамвай и проехать три остановки, перейти дорогу и зайти в корпус, а там пятый этаж и знакомая до боли большая аудитория.
– Варя…
– Илья Германович, я уже всё решила, – я перебила его быстро, решительно, пока эта самая решительность меня не покинула.
– Варя.
– И заявление я уже написала, – вот это я проговорила совсем скороговоркой.
И зажмурившись.
Я боюсь того, что он может сказать?
Да, боюсь.
Потому что я точно знаю, что он может… уговорить. Геродот убедит в своей правоте, разложит по полочкам всю мою глупость, и я… останусь. Ещё на год, а там мудрый отец истории снова найдет правильные слова или их даже не потребуется, потому что я смирюсь, напомню сама себе, что до окончания всего курс.
Поздно рыпаться.
– Заявление не проблема, – он говорит спокойно и вдумчиво.
Как всегда, как на лекциях, которые он нам читал на первом курсе, а мы, завороженно слушая, никогда их не пропускали.
Он же умеет говорить интересно, убедительно.
И я, оттолкнувшись от двери, выхожу на балкон.
Мне нужен свежий воздух.
– Нет.
– Варя… – в его голосе слышится горечь.
И я до боли и онемевших пальцев сжимаю телефон, что кажется обжигающе горячим, невозможно тяжёлым. Отшвырнуть бы его, выкинуть, чтобы не говорить, не травить себе душу и в выборе своём не сомневаться.
– Илья Германович, я не могу.
– Не хочешь, – он возражает проницательно, усмехается.
Да.
Так… честней.
Мочь могу, но больше не хочу.
– Что ж… зайди хоть со стариком попрощаться, Варвара Алексеевна, – Геродот вздыхает тяжело и, кажется, смиряется.
– Зайду, – я, не обращая внимания на слёзы, моргаю и обещаю.
Честно.
Я ведь ещё не забрала академическую справку и аттестат.
***
Второй день Мила не отвечала на звонки, не заходила в сообщения, сети. Она не подавала признаков жизни, и на неё это было совсем не похоже. Молчал и телефон Юрки, до которого дозвониться я тоже пыталась.
И поэтому к обеду, расхаживая по дому и роняя всё подряд, я начала волноваться, а к пяти вечера уговорила Дэна остаться с Сенечкой и, в сотый раз безрезультатно набирая номер, поехала к пропавшей со всех радаров подруге.
Открыла она не сразу, а как раз в тот момент, когда я уже была готова звонить Ромке, МЧС и бог знает кому ещё.
– Привет. Чего долбишь? – безжизненным голосом спросила Мила, отступая вглубь прихожей и кутаясь в не по-летнему махровый халат.
А я опустила руку, прекратив давить на дверной замок, и уставилась на неё.
– Милка… – это было единственное, что я смогла выговорить, разглядывая мою лучшую подругу детства и юности.
То, что стояло напротив меня, совсем не было похоже на Милу.
Нет.
Мила не такая.
Она весёлая, жизнерадостная, целеустремленная, немного циничная. Господи, да она любая, но только не поникшая и равнодушная!
У вот этой бледной копии моей Милы даже ярко-рыжие волосы потускнели, перестали виться задорными кудряшками, за которые ещё в детстве её дергал Ромка. Выцвели пронзительно голубые глаза, покраснели красноречиво.
– Мил, что случилось?! – оглядев её и отогнав промелькнувшие за секунду ужасы, едва слышно прошептала я.
Закрыла, наконец, зайдя, за собой дверь.
– Юрка ушёл.
– Куда ушёл? – я моргнула непонимающе.
Подумала заторможено про хлеб и магазин через дорогу, в крайнем случае, за углом. Там ассортимент больше.
Это же Юрка.
Юрец, как называл его, пренебрежительно кривясь, Ромка. Он Милку обожает, сооружает алтарь в её честь и молится ежедневно, как фыркает тот же Ромочка!
Куда он мог уйти?!
Только за хлебом…
– Не знаю, он не сказал, – Мила пожала безразлично плечами, пошаркала тапками в сторону кухни, уточняя раздельно и обстоятельно. – Собрал вещи. В чемодан. Из кожи. И ушёл. Вчера. Утром.
– Как?
– Ногами.
– Мил, я серьёзно!
Я, пойдя следом, взгромоздилась напротив неё за барную стойку, огляделась по сторонам, и такая знакомая кухня мне первый раз почудилась незнакомой.
Заброшенной и неуютной.
– Я тоже, – она отозвалась угасающим эхом.
Опустила, замолкая окончательно, голову на сложенные замком руки.
Тупиковый разговор.
И вздохнула уже я, подумала и встала, чтоб кофе сварить, ибо, когда всё плохо, мы покупаем красное полусладкое и грузинское, но, когда всё хуже некуда и жизнь летит в тартарары, как сегодня, мы варим кофе.
Чтоб зёрна сильной обжарки.
Горький шоколад.
И апельсиновая цедра.
Панацея ото всех проблем и разбитых сердец у каждого своя.
– Он сказал, что я не соответствую его уровню, – Милка заговорила негромко, начала рассказ, когда я, уже обжарив зёрна, в кофемолку их высыпала. – У него впереди карьерный рост и светлое будущее, а у меня… я сижу без образования в захудалом магазине затюханой продавщицей. Это мой потолок. Я же дура тупая.
Язык, чтоб не высказаться, я прикусила.
С-с-су… сумчатый.
Идиот.
Мила умная.
Просто дико упрямая и принципиальная. Либо всё, либо ничего. Ещё в десятом классе она решила быть клиническим психологом, грезила идеей людям помогать. И было бы всё легко и просто, по плану и мечте, поскольку экзамены она сдала хорошо, просто отлично. Ту же биологию лучше неё только Ромка написал, но… имелась одна проблема.
Единственная загвоздка.
Дорогая.
На клинических психологов в нашей областной столице учили только в медицинском и только платно. И цифра там значилась даже за один год такая, какой у Милы и ба никогда не было и быть не могло. И уезжать в другой город, ещё дальше от ба, Милка отказалась сразу и категорично, как и рассматривать другие варианты и институты.
Гордо задрав нос, она пошла зарабатывать на мечту. Мыла полы, сидела с детьми, раздавала листовки, работала в магазине.
И врезать Юрке за «затюханую продавщицу» я хочу сильно и лично.
– Ещё он в Турцию хотел, в июле, – Мила шмыгнула носом, – билеты уже заказал, а я… я не могу. У меня же ба, я ей обещала приехать. Помочь. Там грядки и картошка. Ба хорохорится, конечно, но ты же знаешь… Я ему сказала. И что он может поехать со мной. Решила позвать в деревню. Дура. У нас с этого всё и началось…
Ну да, в принципе, логично.
Где Турция, а где огород в деревне у ба.
У Анны Николаевны, что Милу и вырастила. Забрала в небольшой районный город из столицы, когда Милкина мать после первого сентября уехала за лучшей, а главное свободной жизнью. Она повязала с утра дочери банты, а после обеда, когда Милка с приехавшей по случаю торжества ба вернулись из школы, её уже не было.
Ни в квартире, ни в городе.
Осталась на память только записка.
И Анне Николаевне пришлось забирать внучку с собой, устраивать в школу, мою и Ромки. Так, в нашем классе во вторую неделю сентября, в общем-то, и появилась рыжая, веснушчатая и улыбчивая Мила Залесская.
Её посадили перед нами.
И за кудрявую прядь в первую же минуту Ромочка её дёрнул. Получил в ответ пеналом по вихрастой голове.
И вендетта была начата именно тогда, да.
Когда же мы закончили школу и уехали покорять столицу малую, то Анна Николаевна как раз вышла на пенсию, решила переселиться в деревню, благо там имелся чуть ли не двухсотлетний дом.
Так сказать, родовое гнездо.
– Просто, Варька, он же полгода ухаживал, – она, заторможенно подняв голову, уставилась на меня беспомощно и растерянно, – а теперь оказалось, что это я за ним бегала.
Чего?!
От изумления я чуть не проворонила кофе, успела с тихим, но прочувственным чертыханьем снять турку в последний момент.
И к столу я привалилась.
Обалдеть.
Я… я никогда не забуду этих в лучших традициях всех романтиков ухаживаний. Надписи на асфальте, милые и огромные пылесборники, признания с рупором во дворе дома, красивые стихи, охапки роз.
Поездка в Питер, когда Юрец, встав у одного из разведенных мостов на колено, кольцо жестом фокусника вынул, позвал чуть дрожащим от волнения голосом замуж.
Милка, расплываясь в счастливой и потому идиотской улыбке, рассказывала подробно.
– Вот же…
Это, пожалуй, было всё, что я не менее растерянно смогла протянуть в ответ.
