Долго то продолжаться не могло. Даже здоровье фидейи не железное, а силы конечны. Томас заезжал раз в день, либо два (дни слились в одну бесформенную, беспросветную кашу) и привозил продукты. Могу судить об этом, потому что единственные две вещи, которые запомнились мне с того бреда – это его лицо и нескончаемый запас еды, на которую я набрасывалась, но съев по кусочку, бежала выворачивать кишки наизнанку.
Возможно, задумайся я чуть раньше, сумела решить хотя бы одно уравнение. К сожалению, или к счастью, теперь я знаю, что с фидэ бороться не было совершенно никакого смысла. Все мои страдания шли от отрицания. В первую очередь, отрицания Клеменс. Она врывалась в мое сознание, диктовала что-то, а я упорно старалась не слушать. Перед глазами все с более бешеной скоростью проносились картинки, я ощущала себя на аттракционе – огромной центрифуге – и никак не могла замедлиться. Внезапно сама планета, весь мир разогнались до того, что тошнота и головокружение стали обыкновением.
В какой-то момент наступил покой. Он опустошил голову, растекся мягким, тягучим бальзамом по всему телу, проник в каждый капилляр. Персиковая, тошнотнотворная тьма расширялась, пока не обратилась в полное умиротворения пространство, где я была совершенно одна.
Одна.
Так сладостно само только слово.
Я сидела в помещении, которое казалось маленьким и бескрайним одновременно. Круглые стены были близки, но недосягаемы, как небо. Казалось, можно добраться до края, коснуться нежно-розовой муслиновой поверхности, как горизонта и та иллюзорность доступности и понимания представляли собой такое блаженство, какое не испытывала никогда до этого. Наконец, чувствовала умиротворение и покой.
Не знаю, было ли то милостью фидэ, либо мой одичалый разум самовольно взял передышку. Так или иначе, наконец-то я отдохнула.
XXV
Ивет.
Мои покои располагались в иной части замка, нежели комнаты Екатерины Медичи, чтобы не изобличить нашу близость. А вернее – мою к ней приближенность. О фидэ знали лишь она и Мишель де Нострадам. Последнего при дворе не жаловали, говорили, он прогневал самого Генриха, потому все наши встречи проходили инкогнито, под страхом быть разоблаченными.
Я сидела у маленького зеркальца, негнущимися пальцами снимая украшения. Одно за другим. В моем столе было тайное место – прямо под массивным сундуком с драгоценностями. Отодвинув его, я провела рукой по шершавой поверхности, под пальцами бугрились шесть отметин. Сделав глубокий вздох, я принялась ковырять ногтем седьмую.
Семь душ.
Семь невинных девушек.
Семь самоотверженных прислужниц Франции.
Семь отчаявшихся девиц, отдавших жизнь во имя своей семьи.
Семь погубленных Екатериной Медичи.
Семь жертв, положивших жизни на сокрытие моего большого маленького секрета.
Слезы лились ручьями. Свободной рукой, я придерживала рот, чтобы не дать волю воплю, застрявшему в горле.
– Фидэ – дар, – повторяла я себе.
– Фидэ – проклятье, – отвечала я себе.
Я дёрнулась, когда двери неожиданно распахнулись. Судорожно утерев лицо, я приветливо обернулась к вошедшему, но его лицо вынудило меня вновь расплакаться пуще прежнего.
Счастье на лице Итэ сменилось на беспокойство, он подбежал и присел рядом на колени, взяв мои руки в свои.
– Ивет, любовь моя, что с тобой?
Кудрявые русые волосы встрепенулись от моего судорожного вздоха, квадратные челюсти сжались, пропустив нервный глоток, в томительном осиротелом ожидании.
– Седьмая, – шепнула я, зажмурившись.
Итэ выпустил сдавленный выдох. Ему это нравилось не больше, чем мне. Медленно приподнявшись, он взял меня за руки и повел к камину. Мы устроились на кроличьем ковре. Он принял вальяжную позу, одну ногу согнув в колене, а вторую вытянув. Я улеглась рядом. Один вид его встревоженных глаз успокаивал, вселял столько же заветную, сколько непозволительную веру в завтрашний день. Рядом с ним просыпалась от вязкого сна гнездившаяся в душе выморочная надежда, чьи обугленные, сожженые кислотой горечи и обиды крылья медленно тлели вдали от брошенного ангельского тельца. Она тянулась к свету солнца, но всякий раз обжигалась жалящим огнем остервенелой, такой человеческой жажды жить любой ценой.
– Фидэ – это дар, – повторял он, медленно вынимая из высокой прически шпильку за шпилькой, освобождая голову от тисков женской красоты. – Ты невероятна, – приговаривал, проводя рукой по лицу, размазывая слезы. – Невообразима. Ты ни в чем не виновата, слышишь?
От меда в его устах мне стало сладко. Так сладко, что мало. Мало слышать речи, видеть движения губ, я хотела целовать его. Излить отчаяние в любовь. Преобразовать боль в страсть. Превратить страх в необузданное желание тепла.
Не дожидаясь приглашения, прильнула к губам Итэ, затягивая во влажный соленый поцелуй. Перед глазами по-прежнему пламенело каждое из семи тел, сердце сжималось в тиски, но близость Итэ давала мне воздух, помогала дышать.
Итэ придавал моей жизни смысл. Его руки, скользившие по бедрам под юбками, его дыхание на моих грудях, его зубы, кусавшие чувствительные места. Я отдавалась ему целиком без остатка, меня во мне не было уже давно.
С приходом фидэ не существовало более Ивет. Была лишь фидейя.
С появлением Итэ, моя душа вновь воскресла. Она тянулась к нему. Хотела слиться с его сущностью.
– Ивет… Моя Ивет… – шептал он, блаженно прикрыв глаза и нахмурив брови, когда его плоть входила в мое томящее лоно. – Скажи… Скажи же…
Заклинание, что соединило бы наши души. Итэ научил меня ему, чтобы в любом конце мира мы могли отыскать друг друга.
Я нашептывала те самые слова, в ритме его движений. Больно, сладостно, прекрасно и мерзко. Таковые чувства владели мной. Голова отключалась, в глазах темнело. Я становилась лишь сгустком наслаждения, пока не растворилась совсем.
XXVI
Проснулась я в своей постели. Голова гудела, как после сильной попойки, но аттракцион больше не раскручивался. Я вновь видела четкие очертания предметов, ощущала свежесть прохладного воздуха, заносимого ветром из едва приоткрытого окна, колышущего тонкие льняные занавески. Слышала пение птиц, проезжающие вдалеке машины, тишину комнаты. И никаких фидей.
Я медленно поднялась. Сначала присела на кровати, проверяя ощущения. Голова оставалась ясной. Поочередно опустив ноги на мягкий коврик, от которого пяточки вновь растаяли от удовольствия, как мороженое на солнце, я встала, покачнулась и неуверенно, но очень осторожно двинулась к двери.
Не знала, как долго пробыла в бреду, по ощущениям прошло около недели или двух. Придерживая стены, я вышла в коридор второго этажа, затем подошла к лестнице. Собрав ошметки сил в ослабевшие кулаки, я неспешно переставляла одну ногу за другой.
По дому разносился аппетитный запах глазуньи, сладкий аромат жаренных овощей и свежих тостов. Из динамика телефона тихо струилась песня Эда Ширана «Shivers». Полуденный солнечный свет спотыкался об тюль, наполнял кухню воздушностью играющих в лучах пылинок, расширял пространство.
Асли покачивала бедрами, не так активно, как привыкла, скорее вынуждено. Музыка наполняла, подхватывала и уносила, оказывать сопротивление было бесполезно. Но Асли была напряжена, встревожена, это читалось в грубом напряжении икр, будто намеренно пыталась придавить себя к полу, стоять ровно; в резких движениях головы, метавшейся из стороны в сторону в поисках, вечно исчезавших с самого видного места приправ.
Восторг, любовь и вдохновение – в меня будто влили чувства из трех труб. Они наполнили грудь так, что та почти разрывалась, а когда отметка достигла глаз, из правого скатилась холодная слеза.
– Доброе утро, – просипела я и не узнала свой голос.
Он был надломленный, хриплый, какой-то совсем чужой. Он не звучал так ни когда я болела, ни когда срывала его.
Асли спешно обернулась, едва услышав меня. Она колебалась, хотела подойти, обнять, но оставалась на месте и глядела на меня так, будто я разваливалась у нее на глазах.
– Привет, – шепнула она.
Она звучала как боль, как сама вина, как бесконечное сожаление.
– Все хорошо? – только и нашлось, что спросить.
– Мгм, – кивнула она. – Прости. Я не должна была уезжать…
Меньше всего мне хотелось, чтобы кто-то винил себя в произошедшем. Сама я не винила ни Асли, ни Клеменс, ни себя.
– Твоя мама звонила. Она беспокоилась, ты не отвечала несколько дней. Я сказала, что заболела, много спишь, – Асли хрипнула сквозь слезы, которые упорно хотела сдержать в себе, но те не слишком-то интересовались ее желаниями.
– Спасибо, – коротко ответила я. – Ты ни в чем не виновата.
– Не нужно было тебя так оставлять.
– Ты не обязана так за мной присматривать.
– Я твоя подруга. Я привезла тебя сюда…
–Пожалуйста, мне становится хуже от твоего самобичевания, – разнылась я и постаралась натянуть улыбку. – Смотри, чтобы глазунья не подгорела, я жутко голодная.
Асли сдавлено, но совершенно искренне усмехнулась, ее глаза снова сверкнули счастьем. Она отвернулась к панели и быстро разложила жаренные яйца по тарелкам.
– У нас гости, – сообщила она буднично, будто мы каждый день устраивали благотворительные завтраки для всех.
Я едва не поперхнулась, но постаралась как можно спокойнее выдавить:
– Кто? – получилось сдавленно, будто вырвалось между приступами туберкулезного кашля.
– Я, – короткое слово тоном человека обеспокоенного, сдержанного, но уверенного донеслось со стороны уборной первого этажа. – Надеюсь, ты не будешь сильно возражать. – Томас подошел к столу и сел справа от меня. Грузный, тяжелый, не бесконечно теплый взгляд исподлобья скользнул сверху вниз, оценив мое состояние, а после задержался на глазах. Всего на секунду. А потом я моргнула, Томас уже отвернулся. – Спасибо за приглашение. Я бы не стал доставлять неудобств, но Асли умеет быть настойчивой.
Асли стояла к нам спиной, но я все равно почувствовала, что она улыбнулась. Довольная собой Асли казалась лампочкой, вкрученной в темном подвале. Странное сравнение, но именно таковой я ее и видела.
– Ты очень помог Элиссон. Я оставила больную подругу на твою голову, если бы не ты… Я должна как-то отблагодарить…
– Ерунда. Надеюсь, теперь Элиссон воздержится от поездок и прогулок за ромом, – Томас говорил с Асли, но слова точно были адресованы мне.
Я неуютно заерзала, на языке вертелся вопрос, чувствовала даже как губы нерешительно разомкнулись. Не была уверена, что хочу знать, но все же спросила:
– Сколько прошло времени? Ну… С моего возвращения сюда, а потом в отключке?
– Четыре дня. Ты провела одну ночь здесь, на следующий день я нашел тебя в магазине. Признаюсь, ты произвела фурор на местных.
– Четыре дня?
– Мгм.
Будь то другая ситуация, за «мгм» мне непременно захотелось бы его ударить.
– Мне казалось больше.
– Последствия сотрясения. Тебе вообще нельзя было вставать, но ты умудрилась обойти весь мой дом, проехаться на такси, добраться до магазина и вколоть себе собачьего адреналина.
– Что сделать? – вмешалась Асли, глядя на меня выпученными глазами.
Я не хотела объясняться. Тихо хмыкнула, потерла шею и уставилась на стол.
Завтрак прошел в мучительной тишине. Можно было расслышать неровное биение виноватых сердец, рыдавших над ошибками своих хозяев. Асли дожевывала последний кусок глазуньи, со всем изяществом вложенный в рот, блаженно закатывая глаза, когда внезапно побелела, закашлялась, а взгляд ее остекленел. Она уставилась перед собой и, казалось, совсем не дышала. На наши расспросы о самочувствии не ответила, резко встала и понеслась прочь из столовой.
Мы переглянулись, я отправила Томасу безмолвное послание, что последую за подругой, он так же одними только взглядом и кивком сообщил, что будет здесь, готовый в любой миг прийти на помощь.
Я нашла ее в уборной второго этажа. Вода из крана лилась настоящим кипятком, была настолько горячей, что от нее шел пар, а кисти Асли приобрели болезненно алый оттенок. Дрожа, Асли остервенело терла лицо, с особым рвением проходилась по глазам.
– Асли? – позвала я, осторожно приближаясь, чтобы дать ей время и возможность остановить меня, велеть выйти вон. Но она молчала. Всхлипы заменили слова, мыча и клацая зубами она все пыталась отмыться. – Асли, что с тобой?
– Элиссон? – голос ее изменился. Звучал певуче, походя на соловьиную трель.
Асли обернулась ко мне, тогда я и увидела то, что она пыталась стереть – вязкие золотые слезы лились из ее белых глаз, лишенных зрачков, а на прекрасных бледных щеках проступили маленькие золотистые перышки.
Фидейя.
Фидейя.
Фидейя.
Голову вновь стал разрывать хор голосов: низких и высоких, молодых и старых, добрых и злых. Они твердили каждый свое, но в общей массе отчетливо слышалось одно слово. Помнится, я закричала, либо же кричала внутри, отчаянно, до боли зажимая собственный рот.
Я пыталась подойти к Асли. Утешить ее, но из-за звенящей головой боли едва видела. Кажется, она упала на колени и теребила руки. Отчетливый образ преследует меня постоянно: золотые перья, тошнотворно медленно летят вниз, заигрывая с лучами утреннего солнца.
XXVII
Я всегда любила истории про ведьм, фей и прочих волшебных созданий. Никогда не углублялась в историю, мифологию, не искала тайные смыслы, но книги и фильмы, наполненные волшебством, обожала всей душой. В детстве часто воображала себя магическим созданием, волшебницей, которой подвластно то, что неподвластно другим, что управляю ветром, в иной раз приписывала себе дар ясновидения, эмпатию. Разумеется, все это было лишь выдумкой, моя истинная способность заключалась совсем в другом. Возможно, именно это и помогло мне не сойти с ума – моя вечная тяга к колдовству, к мистике.
Паря в невесомости отчетливо видела, как вся моя жизнь разлетелась осколками разбитого витража.
Через боль и звон в ушах я неслась в пропасть.
Пустота поглощала, пока не выплюнула на сырой холодный пол помещения с черными стенами и колоннадами, освещаемое сотней перевернутых свечей в изящных золотых канделябрах. Воск капал в обратную сторону, он возвращался из воздуха на свечи, и даже огонь горел вниз.
В носу встала либо гарь, либо вода, что-то разъедало череп между переносицей и глазами, провоцируя слезы, вынуждая кашлять. Мышцы ныли, как после изнурительной тренировки, голова раскалывалась в крошки.
Мне не верилось, что это действительно произошло. Мы оказались в Фидэ-холле. Растерянная Асли слишком понимающе оглядывалась по сторонам невидящим взором. В ее глазах по-прежнему отсутствовали зрачки – сплошные бельма.
Голова вновь опустела, разноголосица покинула меня, оставив за собой осязаемую тишину. Я подползла к Асли, протянула к ней руку, но так и не рискнула коснуться.
Несмотря на то, что меня не на шутку напугало путешествие в Фидэ-холл, помню, что сдерживала улыбку (не исключено, что истеричную). Все походило на сладкий сон, такое головокружительное чувство приходит, когда не можешь осознать в полной мере происходящее, человеку и радостно, и горестно одновременно. Наверное, именно это я испытала тогда. Ведь вместе с тем это означало, что я не сходила с ума, Асли тоже все это видела. Либо же напротив, я окончательно лишилась рассудка.
– Асли?
– Все хорошо, – все так же не своим, высоким голосом произнесла она так, что я совсем не поверила. – Ты знаешь, что происходит? – Я отрицательно помотала головой. – И я… Все кажется таким знакомым, таким правильным. Когда ты поняла?
– Что? – опешила я, понимая, что не улавливаю сути ее слов.
– Что что-то происходит. В Фишгарде, ведь так? Это были итейе. Я знаю, можешь не говорить. Ты знаешь, пока ты была там… Я… Меня… Надо мной надругались, а я… Их убила. – Губы Асли смыкались и размыкались, будто что-то говорили, но голос и слова будто принадлежали совсем не ей. Как смотреть кино в озвучке. – Не знаю, как. Не помню. Помню окровавленные безжизненные тела вокруг, удивленные, напуганные глаза. Точно знаю, это из-за меня.
– Асли, я… – Первым порывом было образумить ее, привести в чувство. А второй мыслью задумалась, кто бы меня саму привел в чувство.
– В чем твой дар? – Она резко сменила тему.
