– Че ты с ней церемонишься? – гаркнул Степан из темноты. – Время только зря тянешь, а она колдовства наведет, сам не заметишь, как пойдешь за нею!
От бессилия я чуть не взвыла. Бороться с двумя мужиками – бессмысленное дело, да даже с одним! Но девочка так отчаянно впивалась в мою ногу пальцами, так горько плакала, что я думала только о ней.
Иван чертыхнулся, перекрестился для пущей смелости и потянулся к Тоне.
– Отпусти нас, – выдохнула я, отступая еще. – Мы далеко уйдем, и Тони в деревне вы больше не увидите.
– Мы-то от зла избавимся, а другие? Куда ты ее поведешь?
Объяснять ему, что Тоня никакое не зло и точно не преемница старой ведьмы, было незачем. Он ни за что не поверит, да и в деревне все давным-давно перестали меня слушать. Я постоянно пыталась доказать невиновность ребенка с таким же усердием, с каким в своем детстве искала тепла по соседям.
Иван схватил Тоню за локоть, девочка заголосила и задергалась, вырвалась из моей руки. На нее сыпались ругательства мельника, из телеги доносилось: «Поторапливайся!»
Не раздумывая, я вытащила нож из корзины и с размаху вонзила лезвие в ногу Ивана. Тот заорал еще громче, когда Тоня, изловчившись, впилась зубами в его руку.
Мы припустили по полю со всей скоростью, на какую были способны. Мельник не сумеет догнать, Степан тоже не станет: он Тоню как огня боится. А даже если решит кинуться за нами, то телега по заросшему гречихой полю не проедет. Разве что по тропе, да мы нарочно держались от нее подальше.
– Скорее, Тонечка! – умоляла я ребенка и тянула ее, тянула.
Девочка спотыкалась, падала, сбила колени и локти, но, даже падая, прижимала к груди тетрадь. Хваталась за меня одной рукой, когда нужно было бы помогать себе двумя – видно, тетрадочка эта очень важна для нее.
Сколько мы так неслись, не знаю, но сдались у ручья, когда небо посветлело. Рухнули наземь, не сговариваясь, подползли к чистой ледяной воде и принялись жадно пить. Усталость накатила с такой силой, что, возникни возле нас Степка или Иван, мы бы позволили им схватить нас.
Я перевернулась на спину, перевела дыхание. Прислушалась: ни цокота, ни голосов, только множество сверчков поют на все лады.
– Полежим немного, – сказала я, устремляя взгляд в рассветное небо.
Тоня промолчала.
До Клещина, ближайшего к деревне городка, добрались наутро. От голода сводило желудок, и сейчас бы пригодилась та краюха хлеба, что я прихватила из дома, да только корзина осталась в поле. Вспомнила я и крынку молока, так необходимого сейчас, и тут разум прояснился.
Нам некуда идти, негде ночевать, нечего есть, и единственный способ не протянуть с голоду ноги – побираться. Мне-то не привыкать, меня в детстве отправляли с цыганятами в соседние деревушки клянчить милостыню, а вот Тоня, выросшая в достатке, на такое не способна. Да и не позволю я ей унижаться.
Тоня грустно смотрела на запылившиеся туфли со сбитыми носами.
Помню, как она всего седмицу назад бежала ко мне по тропинке между нашими огородами, держа в руках эти самые туфли, и счастливо смеялась.
– Смотри, тетя Аглая! Смотри, что мне бабушка подарила! Какие они красивые, правда?
Девочка, не знавшая ни дня нищеты, радовалась всему подряд: новеньким платьям, косынкам, украшениям. Но она радовалась и самым простым вещам, вроде глянувшего из-за туч солнца, распустившегося одуванчика, кролика, забредшего в огород из леса. Жизнерадостная, светлая, невероятно милая девчушка была обречена на счастье из-за старухи, которая ее приютила, но и на несчастья в будущем – из-за нее же.
Правда, я надеялась, что ее жизнь изменится в худшую сторону в возрасте, когда Тоня сумеет сама противостоять нападкам соседей. Еще я верила, что Тоня уедет из деревни, пойдет учиться и устроится совсем иначе. Я не видела в ней преемницы ведьмы, не видела, и все тут!
В городские ворота въехал груженый караван, и поднялся шум. Горластые торговцы оповещали жителей о своем приезде, горожане радовались: не каждый сезон сюда прибывали заморские товары. Судя по красно-золотым росписям на телегах – с востока.
Меня и воровать в детстве научили, но я не собиралась пользоваться этим умением. Не при Тоне точно. Мы вошли через ворота, протиснулись через толпу на оживленной улице к площади, а отсюда вдоль по длинной улочке на окраину. Повсюду витали самые разные запахи: помоев и цветущих деревьев, кислятины и в то же время свежей выпечки. Откуда-то донесся аппетитный аромат жареного мяса, вызывающий слюну.
У единственного каменного здания – остальные были сплошь из дерева – расположился мясник. За его спиной виднелся вход в мясную лавку, а прямо у выхода он жарил на вертеле молодого поросенка. Люди проходили мимо него, только один пожилой мужчина в поношенных штанах и залатанной рубахе остановился.
– Ноги почем отдашь?
Хмурый мясник одарил его презрительным взглядом.
– Пять медяков.
– А уши?
– Три.
– А хвост?
– Ты брать будешь? Если нет, то уходи, – не выдержал мясник.
Мужчина выудил из кармана и со вздохом подбросил на ладони две монеты. Мясник ухмыльнулся.
Продал ли он хотя бы хвост, я не узнала, мы с Тоней двинулись дальше. Я питала надежду попросить у мясника кусочек мяса для ребенка, но стало ясно, что незачем и спрашивать. Грубый он и неприветливый, вряд ли его растрогает голодная девочка. Таких, как она, тут пруд-пруди, не кормить же ему всех подряд.
Тоня, на счастье, не жаловалась на усталость и есть пока не просила. Я вела ее за собой за руку, сама не знаю куда.
В этом городке я бывала однажды, не так давно, и с тех пор здесь ничего не изменилось. Мельник Иван брал меня с собой на ярмарку несколько лет назад. Иван был хорошим другом моего мужа и не стал отказывать в просьбе Степки, посадил меня в телегу, довез до города, оставил на площади, а как стемнело, там же и забрал. Я успела осмотреть почти все улицы, заглянуть во множество лавок – просто заглянуть, за неимением денег – и даже прогуляться во фруктовые сады заброшенной старой усадьбы, что находилась за городской стеной.
Народу там была тьма! В самый сезон, когда поспевали яблоки…
Меня осенило.
– Тонь, – позвала я еле слышно: силы кончились. – Нам нужно еще немного пройти, ладно?
Молчаливая Тоня потопала за мной назад, к воротам.
До фруктовых садов мы добрались быстро. Здесь повсюду, докуда хватало взора, виднелись… ямы из-под выкорчеванных плодовых деревьев. Остались только несколько сосен, ива да потерявшиеся в зарослях бурьяна ягодные кусты. Наивно было полагать, что яблони и груши никто не приберет к рукам. Они были ничьими, а значит, взять мог кто угодно.
Усадьба пропавшей без вести графской семьи Давыдовых, двухэтажное каменное строение с множеством окон, одиноко возвышалась над садом, некогда ухоженным и красивым. Увитая плющом, она почти сливалась с местностью, пустые глазницы окон взирали на запущенные окрестности с немым укором. Бросили ее лет десять назад, мне Степка рассказывал – с тех пор никто в ней не поселился. Злым местом ее нарекли особо опасливые и не стремились к ней приближаться, а бесстрашные повытаскивали все хоть мало-мальски ценное. Оставалось ли вообще там что-то ценное – неизвестно, но поговаривали, что Давыдовы бежали ночью налегке.
От тропинок ни следа, так что пробирались мы с Тоней по пояс в траве. Попутно наелись малины до икоты, но сытости не было. Пить хотелось страшно, есть – еще больше.
– Чей это дворец? – спросила Тоня.
Она, прищурившись, наблюдала, как я пытаюсь отворить прикипевшую дверь. Заржавели петли, покосилась сама дверь, не сдвинуть. Я плюнула и двинулась к окнам.
– Это не дворец, – ответила я, подтягиваясь на подоконнике.
В прихожей только голые стены да толстый слой пыли на полу. Даже крепления для канделябров воры сняли.
– Усадьба графа Давыдова. Я и сама о нем мало что знаю, но он точно не был императором и дворцом не владел.
– Что такое усадьба?
Представления не имею. Но Тоне я не стала признаваться в неосведомленности. Для меня все одно: дворцы, поместья, имения, усадьбы. Никакого различия между ними я не видела, разве что разницу в размерах да названиях. Дворцы-то часто рассматривала на картинках и знала, что в них живут императоры – властелины мира, даже мельком увидеть их простой деревенщине можно было не мечтать.
– Вот сейчас залезем и посмотрим, что такое усадьба, – сказала я Тоне.
Залезать пришлось в прямом смысле – через окно. Потом я попробую сделать что-нибудь с дверью, а сейчас никаких сил нет. Хочется лечь и уснуть. Я бы так и поступила, если не бы голодное урчание в животе у ребенка. Можно было попросить ее потерпеть некоторое время, отдохнуть, а после мы бы нашли еды, хоть какой-нибудь, но я вспомнила свои голодные – не дни, годы! – и, сцепив зубы, решила вернуться в город. Угнетающее чувство слабости и тошноты преследовало меня всю жизнь даже в воспоминаниях.
Тоне было страшно оставаться одной в большом, пустом доме. Я провела ее по первому этажу, показала все комнаты, заверила, что сюда никто не придет. Ведь и правда не придет. Воровать больше нечего, а простой горожанин в «проклятую» усадьбу не сунется.
Повсюду пыль, мусор, обломки досок, рваные пожелтевшие газеты прошлых лет. Но пустых бутылок не видно, значит, пьяницы здесь тоже не собирались. А что еще нужно для ночевки? Спокойствие и крыша над головой, и знать, что никто не тюкнет по затылку, пока спишь.
Тоня уселась на широкий подоконник в самой дальней от выхода комнате и сказала, что подождет меня на этом самом месте. Я вылезла из окна здесь же, спрыгнула в траву и напоследок помахала девочке.
Сердце беспокойно забилось, как если бы мы прощались навсегда. Нехорошее чувство, пугающее. Впрочем, я объяснила его себе волнением из-за того, что собиралась выпрашивать еду у какого-нибудь торговца. На худой конец – взять без спроса. Попросить работу – не выход. Отработать придется до глубокой ночи, где бы то ни было, а деньги могут и не отдать. Есть хотелось уже сегодня, сейчас.
Потом устроюсь уборщицей или прачкой, а может, сиделкой кто возьмет, тогда вернусь к обворованному мною человеку и отдам ему не один, а два пирожка. Попрошу прощения, объяснюсь, и он меня обязательно поймет и простит.
И я старалась не думать, что работы без рекомендации мне не найти. Это были страшные мысли, означающие голод и бездомную жизнь, а мне сейчас нужно было хоть немножко надежды.
Я срезала путь: в городской стене была лазейка сразу в конце приусадебной территории. Легко проникла через проем и осмотрелась.
Домишки стояли вплотную друг к другу. Где-то одноэтажные, где-то двухэтажные. Последние предназначались под жилые комнатушки, они не принадлежали целиком какой-нибудь одной семье. Об этом мне, опять же, рассказывал Степка: он гордился тем, какой у нас большой дом. Мол, и кухня есть, и комната, и прихожая. А во дворе даже баня имелась! По его словам, в городе живут далеко не в такой роскоши, как жили мы в деревне.
Шумные дети бегали по дороге, не опасаясь попасть под лошадь. Возничие проносились с ругательствами, громыхали колеса повозок, дети с хохотом пытались ущипнуть коней. Бесстрашные или глупые? Это с какой стороны посмотреть.
Я юркнула за угол, прислушалась – из переулка донесся уставший голос:
– Пироги, печенья, пряники по медяку за штуку!
Торговец – парнишка лет пятнадцати – лениво прохаживался вдоль домов, кричал в распахнутые форточки:
– Пироги, пряники, печенья!
Он придерживал руками повешенный на шею лоток, полный пирожков и пряников. Те лежали вперемешку, только печенья ютились в отдельном кульке в углу лотка.
Я прошла мимо. В центре торговцы повеселее, может, и подобрее. Сжалятся, поди.
Восточный караван распределился по площади. Мужчины в ярких шароварах и белоснежных рубахах устанавливали шатры, другие – расставляли столы и тут же раскладывали товар: мешки со специями, рулоны разнообразных тканей, посуду. Чего только не было! Женщины беспокойно крутились рядом с ними, толкались, просили кто кувшин, а кто специй.
Мое внимание привлек мужчина в форме городового. Да не один – они разошлись по всей площади и заговаривали с людьми, получали в ответ отрицательные мотания головами и шли дальше.
– Девочка пропала, – донеслось до меня. – Пяти лет, белобрысая, тощая. Во что одета – неизвестно. С ней женщина должна быть.
Первой мыслью было: «Степка к городовым пошел!»
Да только ни меня, ни Тоню никто из деревни не стал бы искать. Тем более Степка! Муж не любил меня, это только влюбленные своих пропавших жен ищут, а этому все равно. Ваньке тоже ни я, ни Тоня не сдались – ушли, и черт с нами. Главное, что в деревне теперь будет покой и порядок.
Покоя и порядка не будет, но это уже дело другое.
– Кто ищет? – Свой голос я услышала словно со стороны.
Городовой обернулся ко мне, глянул в бумагу, что держал в руках, и ответил:
– Петр Иваныч и Марфа Никитична. Дочь у них пропала. Видели, может? Белобрысая, тощая, Тоней звать.
Я замотала головой, испуганно вытаращив глаза. Никаких Петров и Марф я в жизни не встречала, а вот Тоня… Да мало ли одинаковых имен? То-то же, сколько еще таких Тонь существует. И родителей у моей Тони нет: отец неизвестно кто и неизвестно где, а мать умерла при родах в доме моей соседки Матрены.
Разволновавшись, я не могла собраться с мыслями. Покружила по площади, понаблюдала за городовыми – стражи порядка подходили практически к каждому человеку и даже к детям.
Обязательно нужно будет поговорить с Тоней, может, она что расскажет. Не хотелось думать, что ищут именно ее. Что я знала о той беременной незнакомке, которую приютила у себя Матрена? Ровным счетом ничего, даже имени. Женщина жила у нее до родов не очень долго, потом умерла, а Матрена спустя несколько дней вышла из дома с кричащим кульком на руках, постояла на крыльцо какое-то время – давала ребенку подышать свежим воздухом. Или колдовала, как знать…
Могло ли быть такое, что та женщина не умерла? Съехала поди темной ночью, замуж вышла, а теперь вдруг вспомнила, что у нее есть дочь. Похороны Матрена устраивала одна, никто той незнакомки после ее смерти и не видел.
Даже в моих мыслях все это звучало ужасно глупо. С Тоней поговорить все-таки придется.
ГЛАВА 3
Пустой желудок напомнил о себе громким урчанием, и я переключилась на то, зачем и пришла сюда, – на поиск еды.
Отовсюду доносились аппетитные запахи, уличная еда продавалась на каждом шагу. На решетке над костром шкворчали жирные колбаски, рядом на столе были разложены мясные и фруктовые пирожки, чуть правее, ближе к выходу с площади, молочник выкатил и установил бочку со сливками.
– Сливки, творог! – кричал молочник.
– Пирожки, колбаски! – перебивал его другой торговец.
Зазывающие народ торговцы сводили меня с ума. Я жадно облизывала взглядом их товары и понимала, что не имею права своровать. Не по соображениям совести, вовсе нет – а из безопасности. Площадь заполонена городовыми, и если они поймают меня на воровстве, то запрут за решеткой на несколько дней уж точно. Тогда Тоня останется одна, а этого нельзя было допустить.
– Прошу прощения, дяденька. – Я состроила жалобное лицо для продавца пирожков и колбасок, как когда-то в детстве, совсем забыв, что мне давно не семь. – Могу ли я… Вы не дали бы мне пирожок в долг? Всего один! Мой ребенок не ел уже сутки.
– Сгинь отсюда, – рыкнул торговец.
В груди вспыхнула обида и… стыд. Раньше мне никогда не было стыдно за попрошайничество – приучили заниматься этим, когда я еще говорила-то с трудом.
С премерзким чувством, словно меня водой из грязной лужи окатили, я непроизвольно сжалась и отошла от столов. Растерянно обвела глазами весь торговый ряд, столкнулась взглядом с недовольным молочником и отвернулась от него.
– Эй, красавица!
Я отыскала глазами окликнувшего – восточный мужчина говорил с сильным акцентом, но достаточно понятно для меня. Он по-доброму улыбался, обнажив белоснежные зубы.
– Подойди-ка, – попросил он, когда я его заметила.
Перед ним на столах лежали яркие… яркое что-то. Невиданные ранее лакомства, скорее всего, сладости. На сладкое совсем не тянуло, да и ребенка таким не накормить.
– Меня Хусейном звать, а как твое имя?
– Аг… – Я осеклась, вспомнив про неизвестную мне пропавшую Тоню. Если ищут мою, то и мое имя наверняка всплывет, так что придумаю себе новое, специально для Хусейна. – Агриппина.
